Наталья Костарнова
И еще я слушаю людей за соседними столиками. Привычка слушать, всегда быть включенной в окружающую реальность — это что-то вроде профессиональной деформации. О чем они говорят и что их беспокоит? О чем писать, чтобы они прочитали? Чтобы вы прочитали. Чтобы и вам, и мне было интересно. Вам — читать, а мне до этого работать, писать. Каждый раз, когда это совпадает, мне кажется, что случается маленькое рождественское чудо.
Вот я еду в метро, одной рукой повисла на поручне, другой — печатаю историю Марии Борисовой, ее пожилую маму держали в реанимации в коридоре и не позволили надеть даже сорочку. Потом вы читаете эту историю, и вас, тех, кто прочитал, почти миллион. А миллион голосов — это достаточно громко, чтобы докричаться до самого верха. И когда на законодательном уровне реанимации открывают для посещения родственников, хочется верить, что и мы с вами приняли в этом участие.
Бывает, конечно, по-другому. Иногда вам не очень интересно читать то, что я написала. Иногда вы читаете текст всего лишь пять тысяч раз (ни в какое сравнение с миллионом, правда?), и мы в редакции разбираем ошибки, решаем, что корреспондент сделал неправильно. Исправить ничего нельзя, остается только учесть на будущее: не та тема, не тот герой, неверный ракурс. Так было с историей про художницу с ДЦП Настю Лабецкую. А потом Настя написала, что благодаря тексту, который прочитали всего лишь пять тысяч раз, целых две ее картины нашли свой дом.
Грандиозного и социально значимого вроде бы ничего, но девушка, которая рисует через боль и вопреки неверию других, почувствовала себя нужной. Просто и хорошо!
А бывает совсем плохо: мы с вами теряем своих героев. В 2018 году от рака умерли Никита Шалагинов, тот самый парень из материала про токсичную благотворительность, и Иван Успенский, врач из Рязанской области, который боролся с лейкозом несколько лет, но проиграл. Иван написал книгу «Свидетель жизни». Написал для троих своих сыновей, чтобы у них после него что-то осталось. Иван не был мне другом, даже приятелем, он был одним из моих героев, но я еще не придумала, как перестать вспоминать каждый раз, когда иду в редакцию, что мы встретились с ним в тот день здесь, на Гоголевском бульваре, и что он шел в черных очках, потому что ему было больно от дневного света, а наш фотограф Сергей его снимал.
Вообще для меня самое важное в профессии — это то, что остается после. После текста, после слова. Если совсем ничего, то, считай, поработал зря, а если вдруг картины нашли свой дом, или если герои говорят «спасибо», потому что им давно надо было высказаться, как Инал из Беслана, который признался, что никому еще не давал такое откровенное интервью; или читатели говорят «спасибо», говорят, что плакали над материалом, а это значит, что и герой, и автор плакали тоже; и уж тем более если случается перемена в нашем обществе, то с ума сойти, как это ценно. Значит, поработал не зря. Я очень верю, что этот свой первый год в настоящей, взрослой журналистике работала не зря.