«Чтобы играть в футбол, я прогуливал художественную школу». Честные истории о ненавистных кружках

«Ездил в футбольную школу втайне от мамы»

Алексей, 46 лет: 

— В художественную школу я пошел в шестом классе, младший брат — следом за мной. Родители своих решений с нами не обсуждали. Папа — реставратор, мама — иллюстратор. Художка — вполне логичный маршрут. Из нее прямая дорога в училище, где преподавали наши дядя и тетя. Мы с братом не возмущались: «Надо, так надо». 

Не помню, чтобы родители восхищались моими работами. На бесконечные натюрморты, пейзажи, жанровые сценки никакой реакции было. Всего раз они отметили меня: тогда я сделал копию католической иконы, Мадонну, она всем жутко понравилась. 

Какие-то занятия в художественной школе были откровенно скучны, какие-то любопытны. Но мне гораздо важнее и интереснее было играть в футбол.

В девяностые в Москве был развит дворовый футбол. Мы играли в него постоянно. Тренер появился в моей жизни примерно в пятом классе. Бывший футболист, он был отцом папиного друга и годился мне в дедушки. Я не помню, как его звали. Все называли его Сенсеем.

Сенсей объединил вокруг себя мальчишек из окрестных дворов. Занимался с нами физподготовкой, работой с мячом, тактикой. Мы даже зимой выполняли отдельные упражнения, бегая по сугробам вокруг школьного стадиона. У тренера была овчарка, которая умела отнимать мяч. И часть упражнений, которые он нам давал — передачи, проходки — шли с участием пса. Тренировались мы пять раз в неделю, а играли в футбол каждый день. Не знаю, как я умудрялся совмещать это с художественной школой, еще же была общеобразовательная, и учился я на отлично.

В восьмом классе с товарищем решили, что пришло время поступить в футбольную школу. Мой друг, как и я, болел за «Торпедо», поэтому мы поехали на стадион на Автозаводскую. Подошли к ребятам примерно нашего возраста и заявили тренеру, что хотим заниматься. 

Наверное, чтобы записаться в школу, нужны были какие-то документы, паспорта родителей. Ничего такого мы не принесли, потому что лично я пошел туда втайне от матери и отца. 

Хотя я каждый день играл во дворе, занятия футболом, тем более в футбольной школе, родители категорически не одобряли, если не сказать осуждали. Единственный раз, когда мы смотрели футбол с родителями вместе и открыто, был во всех смыслах событием международного масштаба — чемпионат мира 1990 года обсуждали все, наш с братом интерес к футболу на короткий миг стал легитимен.  

Поэтому родители так и не узнали, что я не только был на просмотре, но и получил разрешение тренироваться. 

Ради тренировок я начал прогуливать художку, чаще всего — историю искусств. Наверстывал потом темы по книгам. Не помню, как мама узнала, что я занимаюсь. Она ничего не сказала отцу, который и за меньшие проступки нас с братом избивал. 

Я не позволял себе противопоставлять футбол и художественную школу. 

В «Торпедо» я удирал тайно. Сумел прозаниматься целый год. А следующей весной родилась младшая сестра и мы переехали. Я сменил школу, перестал общаться с товарищем и на Автозаводскую больше не ездил. В художественной школе так и учился, потому что родители требовали и контролировали нас с братом. Но и к Сенсею ездил регулярно, умудряясь скрывать это от мамы и отца.

Каждое лето мы с братом жили в деревне у бабушки и ежедневно рисовали натюрморты, пейзажи. Родители следили, чтобы мы отрабатывали летнее задание, и пересчитывали работы в папках. 

В футбол в деревне было играть трудно из-за отсутствия ровесников, поэтому ближе к вечеру мы уезжали с братом в небольшой город по соседству на школьный стадион. Бабушка не запрещала. А еще до солнца я бегал по пересеченной местности, чтобы поддерживать себя в тонусе. Я действительно мечтал стать футболистом.

Последний год обучения в художке я порядочно прогуливал. Младший брат, выдающийся рисовальщик, поступил в художественное училище. А ко мне родители потеряли всякий интерес и больше не контролировали. Бурлил пубертат, и я охладел к живописи окончательно. 

Расстался с художественной школой я на финальном просмотре прямо перед получением диплома. Помню, вместе со всеми выложил работы на полу в коридоре. Видел, как шла комиссия. Слышал, как обсуждали работы других учеников. А потом взглянул на свои, мне в них что-то не понравилось, сгреб их в кучу и ушел. Больше в школе никогда не появлялся. Родители ничего не сказали, не спросили про просмотр. Кажется, они так и не узнали, что я бросил художку. 

Когда я перешел в 11-й класс, Сенсей возглавил команду «Спартак-Орехово-Зуево». Это была команда Первой лиги с очень сильным составом. Тренер предложил поехать на просмотр. «Я тебя научил играть, давай попробуешь сделать карьеру полузащитника», — сказал однажды. 

Я не поехал, прекрасно понимая, что никакой я не футболист, и художник из меня тоже не вышел. На тот момент я получил несколько серьезных травм и вряд ли был бы конкурентоспособен. И меньше всего ждал, что меня хоть кто-то из близких поддержит. 

Тогда я решил, что буду заниматься наукой, поступил в МГУ и все годы, что там учился, играл в футбол за свой факультет.

Я швырнула учебник в отца со словами: «Ненавижу математику и тебя»

Олеся, 40 лет: 

— Мой старший брат-погодка готовился к поступлению в Финансовую академию на популярное в те годы направление «Финансы и маркетинг». Родители решили, что мне тоже нужно попробовать. «А вдруг есть способности!» — сказали они, записав нас с братом на подготовительные курсы.

У брата с математикой было все хорошо, в отличие от меня. 

Мне лучше давалась литература и иностранные языки. Так как в Финансовой академии был факультет международных отношений, где требовался сильный английский, родители сделали на это ставку. «Подтянешь математику и через два года поступишь», — говорили они. Мне пришлось согласиться. Возражать родителям в нашей семье было не принято.

На подготовительных курсах поначалу было интересно. На общих лекциях по географии, литературе мне было легко, да и иностранный шел на ура. Физически тяжеловато, конечно. Все-таки приходилось ездить после школы и учиться допоздна — занятия на курсах шли больше трех часов по три раза в неделю. Я уставала, так как не бросила ни танцы, ни театральную студию. 

Правда, с каждым днем математика усложнялась, пока не стала дико сложной. Я не понимала ничего. Регулярно просила помощи у папы, брата. Они честно пытались мне объяснять, а я честно старалась усвоить. 

Помню, как тупила над учебником и твердила: «Я ничего не понимаю. Не хочу этим заниматься». Не было ни одного задания, где я хоть что-то соображала. Высшая математика была каторгой, я плакала в подушку. Открыто. Вскоре начала повышать голос на брата, потом на отца. 

В какой-то момент от отчаяния я сорвалась. Помню, как отец сказал: «Здесь же все просто! Это же элементарно!» Наверное, от того, что мне было совсем непросто, я впала в истерику. У меня с папой были хорошие отношения. Я очень его любила. Понимаю, он и правда мне помогал, но сдержаться тогда я не смогла. Закричала: «Ненавижу математику и тебя вместе с ней!» 

Еще через полгода я швырнула учебник со всей дури прямо в отца. Брат получал от меня не раз, но чтобы поднять руку на отца, такого не случалось.

Не могу сказать, что занятия математикой были насилием со стороны семьи. Наверное, больше это напоминало желание родителей выбрать за меня мою траекторию. Финансовая академия выглядит перспективно, а уж за компанию с братом — вдвойне. И логистически крайне удобно.  

Это было время, когда родители почти все решали за детей. Было принято полагаться на их мнение, опыт. По большей части никто из моих знакомых не перечил и не высказывал своего мнения. Мы росли в послушании. Да и не было принято спрашивать у детей, кем они хотят быть и куда думают поступать.

Думаю, папа сильно удивился летящему в него увесистому учебнику. Их с мамой так потрясло мое поведение, что они сделали выводы. Например, не стали оплачивать следующие полгода курсов и не настаивали, чтобы я на них ездила. 

Я не помню жесткого разговора из серии «как ты могла, как ты смела». Они не обиделись, не наказали строго, не лишили сладкого и подружек на год. Тогда они проявили себя довольно гибко. Увидели мое отчаяние, поняли, что я на грани, и отступили. И хотя мама и папа насильно запихнули меня на курсы, признаюсь, что это было полезно для моего взросления. 

Во-первых, я четко поняла, чего не хочу. Не хочу, например, ни в какой математический вуз. 

Во-вторых, я осознала, что мечтаю заниматься литературой и языками, хотя и химия мне была близка. 

В-третьих, полученных знаний мне хватило не только до окончания школы, но и на первый курс университета, когда у нас началась алгебра. По высшей математике у меня было «отлично». 

В-четвертых, я поняла, что именно должна делать для поступления. Я пошла на курсы при лицее РГГУ и поступила на историко-филологический факультет сразу после окончания школы. 

«Запрещающий родительский голос звучал во мне до тридцати лет» 

Лариса, 43 года:

— С первого класса я мечтала стать тайным агентом, как Джеймс Бонд: помогать обиженным, уметь приемами карате положить на обе лопатки злодеев — это круто. Фильмы об агенте 007 появились в моей жизни гораздо раньше, чем у сверстников. Я с двух и до десяти лет жила в Корее. Отец был командирован туда по дипломатической линии. 

Мои родители относились к спорту как к занятию для интеллектуально ограниченных людей. При этом мама в юности занималась батутным спортом, а отец — волейболом. Зато во взрослой жизни не помню, чтобы кто-то из них хоть раз сделал приседание. 

Кроме карате я мечтала о танцах, но заниматься ими не было возможности. Когда в командировку приезжала очередная семья (муж — дипломат, жена — музыкант, художник или рукодельница), тогда тут же открывалась студия рисования, кройки и шитья или кружок вязания. 

В один год Корейская консерватория в рамках культурного обмена пригласила к сотрудничеству русских музыкантов. Приехали виолончелисты, скрипачи, пианисты. Они работали с корейскими детьми, но так как у них было лишнее время, то организовали еще и музыкальную школу при посольстве. 

Конечно, когда меня спросили «хочешь ли», я сказала: «Еще бы!» Тогда я не понимала, на что подписываюсь, не подозревала, что впереди меня ждут годы каторги. Нет, я не думала, что сразу сыграю Первый концерт Чайковского, но была уверена, что музыка — это весело и интересно. Было и правда легко, особенно сольфеджио: «Вот, дети, это тоника, а это доминанта». 

Через два года командировка у папы закончилась. Мы вернулись в Россию. Родители не спрашивали, хочу ли я продолжать заниматься музыкой. Мама повела меня на прослушивание.

Помню, как мы сидели в кабинете директора и он внимательно изучал портфолио со списком произведений, которые я освоила за два года в Корее. Листая, невзначай говорил: «Так, вот это хорошо и это неплохо. Ага, сыграете сейчас Черни… Вот эту песенку, эти вариации». Я понимала, что нахожусь в полнейшем тупике, ничего из этого списка не помню, не хочу и не могу играть. Поэтому расплакалась.

Захлебывалась от слез, потому что мне никогда не было так себя жаль. «В чем, собственно, у нас проблема?» — спросил директор. И мама, которая не склонна к сантиментам, тоже как-то с удивлением на меня воззрилась. 

А потом она повела меня в другую, музыкально-хоровую школу, где не требовалось сдавать вступительные экзамены, а учиться нужно было 7 лет и с самого начала. 

Фортепьяно я как-то еще осваивала. Мне даже нравилось. Сольфеджио мне не давалось. Вела его прекрасный советский педагог, фанатка своего дела, мегатребовательная Валерия Германовна. Особенной мукой для меня, не обладавшей музыкальным слухом, были диктанты. 45 минут тянулись, как вечность. Я дико переживала из-за оценок, потому что приносить домой тройки было нельзя. На порог бы не пустили. 

Самым ужасным был 10-й класс, когда я пошла учиться в юридический колледж. А учеба в нем была во вторую смену. И в музыкальной школе расписание сольфеджио переделали под меня. Уроки были по субботам. Не прийти нельзя. Говорить родителям, что заниматься музыкой не хочу, было бесполезно: «Что значит не хочу? Что значит нет способностей. У тебя есть способности, ты просто ленишься», — говорила мама. Она ставила мне в пример одноклассниц: «Маша учится на одни пятерки. Она молодец, не то что ты».

В музыкальной школе мама ставила в пример другую девочку: «Вот у Кати способностей меньше, чем у тебя, но за счет своего трудолюбия и прилежности она выезжает». Катя почему-то училась сразу в двух классах музыкальной школы, во втором и третьем. «Посмотри, как старается девочка, в двух классах учится! А ты ленишься». Это, конечно, деморализовало меня. Кстати, Катя в итоге бросила музыкалку.

С одной каторги врезалась в другую. Готовилась к поступлению в МГИМО. Не поступила. Попробовала через год. 

И только на втором курсе вуза я решилась пойти в секцию пулевой стрельбы. С точки зрения физподготовки это был совсем не спорт, скорее как шахматы. Но я все пять лет учебы ходила в секцию. Моя фотография с награждения висела на одном из вузовских стендов. 

Первый свой абонемент в спортклуб я купила, когда не просто окончила вуз и вышла на работу, а когда моему ребенку исполнилось три года. Это было модно. Все вдруг встали на горные лыжи и сноуборды. А я пошла играть три раза в неделю в водное поло и начала ходить в качалку. 

Папа продолжал осуждать спорт: «Какой спортивный клуб? Возьми лопату и на даче копай. Вот тебе спортзал, зачем деньги тратить». Не могу сказать, что занималась спортом наперекор родителям. Я нравилась себе подтянутой. Но соглашусь, что родительский голос, запрещающий мне заниматься спортом, убеждающий, что это пустая трата времени, звучал во мне аж до 30 лет.

Фото: pexels.com, freepik.com

У Лили от кишечника осталось только 40 сантиметров

Подробнее