«Для увеселенья»
Я был уже священником, когда неожиданно увлекся житиями наших святых миссионеров. Изучал труды святителя Иннокентия (Вениаминова) – апостола Сибири, который просвещал жителей Камчатки, Алеутских островов и Северной Америки. И вот однажды меня пригласили в Архангельск на Иоанновские образовательные чтения. Там я познакомился со священником, который и определил мое миссионерское движение на Север. Это был протоиерей Алексий Денисов. Его сестра жила тогда на реке Мезени.
Зная, что я занимаюсь миссионерской деятельностью, он предложил помочь в организации поездки к людям, которые давно живут без священника, очень нуждаются в нем и даже просят. Прежде чем поехать, я стал интересоваться, кто собственно такие мезенцы и их предки. Хотел, раз уж ехать к людям, то имея представление об их традициях, особенностях жизни и быта.
Тогда же вспомнил о книге Бориса Шергина «Древние памяти», которую знал еще с советских времен. И вот читал я то один, то другой рассказ, пока не попался мне совсем короткий – надо сказать, что Шергин вообще мастер коротких рассказов – «Для увеселенья».
Мне показалось, что в простом, как мы, городские, говорим, деревенском слове я почувствовал невероятную глубину, на тот момент мне не открытую и непонятную, хотя я уже был священником. Я нашел глубину такого покоя и мирности в самых тяжелых и чрезвычайных обстоятельствах, которую никогда раньше не встречал и не осознавал.
Рассказ этот – о двух братьях-мезенцах Личутиных, которые волею судьбы попали в безвыходную ситуацию. Уже под осень они собирались с уловом домой, а были братья промысловиками на Белом море, и заночевали на корге (каменистой отмели), где, бывало, останавливались. Сложили снасти и рыбу в карбас (большую лодку для промысла) и поутру должны были пойти на Мезень. Лодка стояла в воде на якорях, а братья заночевали на берегу у костерка. Но ночью случилась страшная перемена ветра. Морской шторм был такой силы, что сорвало с якоря лодку со всем, что в ней было, и унесло в Белое море. Братья остались ни с чем на этой каменной грядке. А это беда неминучая.
Корга далеко отстояла от мореходных путей, где под осень уже никто не ходил, поэтому братья понимали, что погибнут. Их смиренное принятие судьбы, то, что они сделали после, их поведение меня ошарашило и поразило. Оно поразило и своей былинностью, и мощным библейским масштабом.
Из доски, на которой разделывали рыбу, братья сделали себе надгробную эпитафию. Доску украсили узором, где в резных клеймах показали обстоятельства гибели: шторм, как лодку уносит в море… Сделали они ее ножами-клепиками, которые всегда у поморов есть на поясе.
Фото: Андрей Близнюк / Facebook
Надо сказать, что братья в прошлом были мастерами-резчиками. Когда-то в Архангельске оба работали на верфи и украшали суда резными аллегориями. Эпитафию исполнили не просто мастерски, а с вдохновением и глубоким продуманным смыслом. Ну и текст, конечно же, написали. Братьям важно было сообщить, как они закончили свой жизненный путь.
Эту надпись на доске невозможно спокойно и без слез прочесть. У меня, так каждый раз наворачивается слеза. С одной стороны, их ужасно жалко. С другой – видишь их удивительное понимание жизни, тайны смерти, которая на самом деле открыта в этих словах.
«Оставалось ножом по доске нацарапать несвязные слова предсмертного вопля, – пишет Шергин. – Но эти два мужика – мезенские мещане по званью – были вдохновенными художниками по призванью. Не крик, не проклятье судьбе оставили по себе братья Личутины. Они вспомнили любезное сердцу художество. Простая столешница превратилась в произведение искусства. Вместо сосновой доски видим резное надгробие высокого стиля:
Корабельные плотники Иван с Ондреяном
Здесь скончали земные труды,
И на долгий отдых повалились,
И ждут архангеловой трубы.
Осенью 1857 года
Окинула море грозна непогода.
Божьим судом или своею оплошкой
Карбас утерялся со снастьми и припасом,
И нам, братьям, досталось на здешней корге
Ждать смертного часу.
Чтобы ум отманить от безвременной скуки,
К сей доске приложили мы старательные руки…
Ондреян ухитрил раму резьбой для увеселенья;
Иван летопись писал для уведомленья,
Что родом мы Личутины, Григорьевы дети,
Мезенски мещана.
И помяните нас, все плывущие
В сих концах моря-океана».
Это традиционный поморский стих. Я его потом встречал, когда был на Шпицбергене. Там тоже один «для увеселенья» написал такой стих. Правда, мужик вынужденно остался на зимовку, а зимовал он семь месяцев под северным сиянием, и резал не на доске, а из кости, в том числе гребешки и расчески. Конечно же, он понимал, что все под Богом ходим. И я тогда понял, сколько же глубины в этом простом стихе – для увеселения. Это же какое-то потрясающее отношение принятия жизни и смерти!
Шергин сам был помор, певец этого бытия, и в своем рассказе ничего не приукрашает, просто щедро делится открытиями:
«Неизъяснимая, непонятная радость начала шириться в сердце. Где понять!.. Где изъяснить!.. Обратно с Максимом плыли – молчали. Боялись – не сронить бы, не потерять бы веселья сердечного. Да разве потеряешь?!»
Вы только представьте, это же описано от горя, но на сердце будто мелькнул оттуда, с той стороны Царства Небесного, такой свет, что это настоящее веселие сердечное. И вот уже понимаешь всю могучесть характера, природы, натуры поморов, их трудов, веры. Они ждут архангеловой трубы!
Все это было для меня открытием понимания жизни. Через короткий шергинский рассказ я так полюбил поморов, что решил с ними познакомиться поближе. Ну, конечно, для начала перечитал всего Шергина. «Детство в Архангельске» – хрестоматийное произведение, я и сейчас его советую всем почитать, кто о браке и о семье думает.
Покрестился, а матом ругается и водку пьет
Стал ездить на Мезень. Был там уже двадцать раз. И одна из самых распространенных фамилий до сих пор на Мезени – Личутины. А книгу о поморском современном быте «Душа неизъяснимая» написал наш современник – Владимир Личутин. Это все в какой-то мере повлияло на меня. Я сам стал пытаться найти глубину этого поморского характера в современниках. И находил ее даже у людей некрещеных.
В одной экспедиции у нас был водитель, звали его Александр. Он возил нас на машине по мезенским селам. И мы никак не могли заплатить ему за труды, все-таки он от семьи уезжал ради нас. Только пытаешься дать денег, а он отворачивается со словами: «Вы бесплатно крестите, а я вас бесплатно вожу».
– Ну, Саша, ты все так понимаешь (а он все наши беседы слушал в этих поездках), ну чего же ты не крестишься? – спросил я однажды.
– Чтобы креститься, надо верить капитально! – ответил он. – Василий вон покрестился, а матом ругается и водку пьет.
– Ну ты же веришь, я же чувствую.
– Не готов я пока, отец Андрей.
Вот в этом «надо верить капитально» – суть поморского взгляда на жизнь. Это такое невероятное понимание, что крещение – не просто так, а жизнь изменить после этого надо, другим стать. Без всяких катехизисов, без воскресной школы и закона Божия он понимает, потому что в нем впитано это поморским духом, от предков ему досталось.
С другой стороны, было обидно видеть наследие советской эпохи, когда наряду с древними поморскими крестами и тем, что люди помнят традиции, по сей день есть крепкие хозяева, сохраняющие поморский дух, а есть те, кто спился и опустился.
Вот череп под колесом лежит
В одно из древних сел, где мы наметили миссионерскую встречу в клубе, нас везли на машине. Дорога разбитая, едем медленно. Вдруг вижу: из-под колес кости выглядывают. Колея такая глубокая, врезается в грунт, кости торчат очень явно.
Остановились, гляжу, а кости-то человеческие.
– Что это, – спрашиваю, – где мы едем?
– Да кладбище здесь раньше было. А теперь дорогу напрямик проложили.
– Как? – удивляюсь я, – это же кости ваших дедов, прадедов, как же по ним ездить-то? Вот череп под колесом лежит.
И вижу, что водитель так удивился моим словам, не понял даже, о чем это я… И когда мы до деревни доехали, а там народ собрался, мол, креститься хотим, я был в ступоре.
– Не могу вас крестить, простите, – говорю им. – Вы проложили короткую дорогу через старое кладбище, где ограды нет, кресты повалены. Но вы же знаете, что это кладбище и кости вашей родни…
– Ну да, а что делать? Так дорога короче, – отвечают мне.
– Пока не договоритесь, дорогу не смените, я крестить не буду. Потому что такое отношение невозможно принять нашей верой. Вы же помните Пушкина?
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его…
Послушали меня, согласились, что неправильно, и такие решительные выступления у них были…
Не учите нас жить под землей
В другом селе, куда я приехал, люди собрались в клубе, а находится он в бывшем храме. Село большое, поморское. Там старинные поморские кресты стоят, ухоженные. Придраться не к чему. И только я стал с ними беседу о крещении проводить, как появляется дед, такой бородатый и седой Щукарь (очень уж похож на шолоховского из «Поднятой целины»), да как закричит: «Не надо нас учить жить под землей. У нас тут в советское время двадцать тракторов было, мясокомбинат, молочная ферма…»
– Простите, – говорю ему, – я здесь связи не вижу между потерей тракторов и тем, что я предлагаю. Жить под землей точно не предлагаю. Мы в Царство Небесное вас зовем.
А потом я понял, что у поморов их непреклонный характер, твердый и капитальный, переплелся с советскостью, которая и дала страшные проявления цинизма. И именно Шергин мне очень помог понять, какие люди там живут, не испугаться этих советских проявлений, потому что за ними проглядывает поморский дух и сила. Я это всюду встречал.
Этот выпад – «не надо нас под землей учить жить» – он знаете, о чем? Он о том, что старик понимает, как уводят в сторону в то время, когда надо работать, засучив рукава. Он уверен, что все беды, грехи и недостатки человека – от безделья.
И каждый раз я понимал, что встреча с Борисом Шергиным, его книгами произошла не случайно.
Дореволюционный тропарь
Как-то в одном доме престарелых я увидел бабушку. Она сидела и что-то тихонько пела. Ну, думаю, сейчас мы фольклор от Марфы Андреевны на диктофон запишем. Спрашиваем ее: «Что поете-то, Марфа Андреевна?» – «А я че, я не просто так, я молитву пою», – отвечает. И спела нам уже громко тропарь Кресту «Спаси, Господи, люди Твоя», как оказалось, с дореволюционной вставкой «государю Николаю Александровичу победы на сопротивныя даруя».
«Надо же, как поете…» – говорю ей. «Уж как меня батюшка мой научил, так и пою», – ответила.
А было ей тогда больше ста лет! Она в школе воскресной училась еще до революции. И как ее священник научил петь тропарь, так она его и поет, и никто ей не указ.
Бабушке 104 года
Когда я посещал ее в последние годы, она уже жила у дочери. Хотя дом престарелых на Мезени чудный, с семейной обстановкой, добротой и царящей любовью, но дочь забрала к себе мать, чувствуя, что надо ей самой с ней пожить. И вот я к ней приезжал, правда только раз в год, чтобы причастить.
Помню, сидит моя Марфа Андреевна на кончике кроватки железной за печкой, она так большую часть времени проводила, все в том же фартучке-передничке, в варежках. Увидит меня, говорит: «А, это вы!»
Я раз в год только мог приезжать на Мезень, а она обращалась ко мне, будто мы позавчера с ней расстались. И разговор наш всегда был будто бы продолжение неоконченной беседы. «…А я вот все не умираю. Так надеялась, что вы меня причастите и я пойду ко Господу. Но, значит, не время еще». Так вот она по-поморски к смерти относилась. Прожила 104 года.