Осень с середины сентября в Таджикистане называют «афганец» — из соседней страны дует жесткий горячий ветер, несущий с собой клубы глиняной пыли из пустыни. В воздухе висит дымка, горы на горизонте словно тают. И хотя пик летней жары позади, время это неприятное — пыльно и некрасиво.
Местные дружно рекомендовали приезжать весной, когда цветет, когда трава еще зеленая, а не желтая, воздух прозрачен и далеко видно.
Но приехал, когда приехал.
В программе пребывания, которую мне прислали из местной епархии, был пункт «Навещаем многодетную семью N, забираем ребенка в приют». Я сильно напрягся — зачем, что это, почему нельзя оставить ребенка в кровной семье?
В Таджикистане узнал, почему нельзя. И как выглядят самые бедные.
Азия
Таджикистан находится в Азии, и это чувствуется с самого начала. Даже в Москве, в очереди на регистрацию на рейс, ко мне четырежды подходили люди и просили взять и зарегистрировать их груз как мой, дабы не платить за перевес.
А в самолете один из пассажиров впал в неадекват, таранил тележкой бортпроводников и лез драться. Пассажиры его связали (удивительно, как много оказалось на борту людей с разного рода красными удостоверениями), и он лежал и плевался в проходящих. Потом в аэропорту Душанбе он убежал от полиции и устроил гонки в зале паспортного контроля.
Кажется, его документы так и не нашли.
В аэропорт за мной приехала большая и красивая машина. Причем скорее большая и красивая, чем дорогая. Азия: если ты не приедешь на большой красивой машине, никто не поверит, что ты можешь сказать нечто важное.
Местные жители передают друг другу «личный номер Viber старшего сына президента Таджикистана», куда жалуются на соседей, выбрасывающих мусор в общий арык. Не знаю, есть ли у «старшего сына президента» еще какие-нибудь должности.
Ирина
Через день после прилета едем с представителями епархии навещать подопечных — последние русские семьи, которые не погибли и не уехали. В большинстве семей нет отцов. Или просто нет (ушел, умер, погиб на войне), или «уехал на заработки в Россию, больше сведений нет».
С 1989 года численность русских в республике упала в 10 раз, их осталось 35 тысяч, это полпроцента населения страны. В московском районе Южное Бутово живет примерно вшестеро больше людей.
Если все оставшиеся русские Таджикистана переедут разом в Москву — этого не заметит никто, кроме служб статистики.
Ирина — бабушка 4 детей. Их мама умерла от рака, от нее остался только фотопортрет, с которым сын разговаривает перед сном. Один внук живет в церковном приюте, остальные с бабушкой. Дом, где они снимают комнату — одноэтажное бывшее административное здание в пригороде Душанбе, кем-то спешно захваченное во время войны. Комнаты — бывшие рабочие кабинеты, туалет один на весь дом. Вода из арыка во дворе. Длинный темный коридор. Снаружи жара, внутри сырость и полумрак. Стены пахнут плесенью. Еще здесь пахнет тушеными баклажанами — кажется, это основная еда бедных.
Стены и пол завешены коврами, на ощупь — сырыми. Некоторые стены покрашены — это называется ремонтом.
Раз в месяц приходит хозяин, который берет деньги за проживание. Почему он хозяин — непонятно. Но все боятся, что выгонит или поднимет цены. Это дешевое жилье. Тем, кто здесь живет, больше жить негде.
Полиция иногда заходит, но ее интересует только, нет ли здесь наркоманов или исламистов. Отношения жильцов с хозяином — строго их проблемы.
Бабушка с внуками живут в одной комнате, комната освещается одной лампочкой. Дети в школу не ходят — нет денег на школьную форму, а без формы в школу ходить запрещено. Мальчик, который живет в приюте, выглядит гораздо чище, ухоженней и сытее своих братьев и сестер. И одет он гораздо лучше.
Денег семье хватает на съем жилья и не умереть с голоду.
Мы привозим Ирине продуктовый набор и договариваемся о том, чтобы она переселилась с внуками в приют: нужен повар, а бабушка когда-то работала в ресторанах. В этот продуктовый набор входит курица. Когда дети ели мясо последний раз, Ирина не помнит.
Осталось найти денег на то, чтобы приют достроить.
Елена
Елена живет в районе Гипрозём в Душанбе, в общежитии — самом дешевом жилье, какое можно снять в городе. Проводка, трубы, сами стены — все выглядит гнилым. Газ в здании давно отрубили. На стенах общежития можно найти следы пуль, хотя война закончилась 12 лет назад.
Войну тут помнят все и очень боятся, что она начнется снова. Все описывают ее как бессмысленный кровавый хаос, когда по улицам ходят толпы людей с автоматами и творят что хотят.
Поведением «юрчики» не отличались от «вовчиков», а единственным оплотом хотя бы относительного спокойствия были российские солдаты.
Елена больна — что-то со спиной. Она практически не встает, не выходит на улицу — очень больно. Более точный диагноз невозможен: на обследования нет денег, оставить детей, чтобы пойти заработать, не с кем.
Муж работает в литейном цеху у китайцев. Денег впритык хватает на оплату квартиры и еду. Любая беда или потеря поставит семью за грань выживания.
Денег отдать детей в сад и школу тоже нет. Опять же — нет денег на школьную форму и на то, чтобы устроиться по блату. Без формы в школу ходить запрещено законом: это Азия, школьники ходят по запыленным улицам в белых рубашечках, черных брючках и юбочках, в начищенных туфлях.
Елена красивая. Если бы не постоянная гримаса боли — спина болит очень сильно — была бы привлекательна.
Две комнаты, которые семья занимает в общежитии, завалены хламом. Кучи непонятно чего, застеленные одеялами. Вода есть только на кухне. Елена страшно стесняется беспорядка — настолько, что отказывается от помощи волонтеров. Просто не хочет, чтобы кто-то видел, насколько все плохо.
У семьи есть возможность выкупить эти комнаты и не отдавать две трети заработка за аренду. Это стоит в пересчете на российские деньги 30 тысяч рублей. Взять такую большую сумму семье абсолютно негде.
Ирина
Кишлак в пригороде Бохтара (старое название города — Курган-Тюбе). Жара и пыль.
У многодетной Ирины конфликт с соседями, и они не дают ей пользоваться общим арыком — проточной канавой шириной в тридцать сантиметров вдоль всей улицы, откуда берут воду для всего — ее пьют, на ней готовят, ею поливают огороды. Когда мы выходим из дома, соседка что-то стирает в арыке. На дне арыка валяется яичная скорлупа.
Другого источника воды в кишлаках, как правило, нет.
От дома Ирины осталась половина — вторую внезапно среди ночи снесли соседи. Остаток дома покосился и в любой момент может рухнуть. То есть буквально — дом держится, потому что внутри от пола до потолка поставлено несколько даже не бревен, а длинных палок.
Чтобы не рисковать младшими детьми, Ирина отправила их в епархиальный приют. Все равно денег на школу у нее нет.
Рядом с падающим домом — фундамент для маленького домика. Денег его достроить и не бояться, что жилье упадет тебе на голову, тоже нет.
Ирина хотела бы уехать. Но на отъезд нужны деньги. Можно было бы продать землю, но из-за судебной тяжбы земля под запретом. Без взяток суд не двигается. На взятки тоже нет денег.
Людмила
Людмила живет в том же кишлаке, что и Ирина, на одной улице. Отсюда несколько десятков километров до границы с Афганистаном. В этом городе гражданская война продолжалась дольше всего. Русских в Курган-Тюбе осталось человек триста. Кроме 30 старушек, прихожан местного храма, все они пытаются уехать.
Место кажется гиблым и глухим. Горизонт затянут желтой мглой «афганца», поля вокруг выжжены солнцем до ровного желтого цвета. Вокруг бродят тощие и страшные местные коровы — в Таджикистане не заботятся о скотине, просто выгоняя ее утром и загоняя вечером. Ишаки, коровы, козы, лошади, бараны — все выглядят паршиво. Люди в Курган-Тюбе тоже выглядят изможденными.
У Людмилы болеет ребенок, сын полутора лет. Чем болеет — непонятно. Обследование стоит денег. Лекарства стоят денег. Выписанные местным врачом лекарства не помогают, «обследования» заключаются в визуальном осмотре и уверенном озвучивании диагноза. Можно пройти «нормальное обследование» в Душанбе, но это стоит гораздо дороже.
Скорую в этих местах принято «благодарить» — иначе в следующий раз могут просто не поехать.
Мы оставляем Людмиле денег на лекарства. В ее доме тоже пахнет тушеными баклажанами.
Приход
В Курган-Тюбе есть православный храм. Очень красивый, практически на центральной площади, на возвышении. Он отреставрирован и смотрится очень торжественно, как офицер в парадной форме среди штатской толпы. Внутри храма пустые белые стены: ремонт затянулся и закончится неизвестно когда.
В этом храме 20 лет никого не венчали, потому что молодых русских в городе нет. Все, кого крестил предыдущий настоятель, уже уехали из страны. Если крещения и случаются, то это дети военных с российской базы.
В храме тридцать прихожан, все старушки. Мы привезли им продуктовые наборы — курица, яйца, крупы, масло. Бабушки натурально голодают, и даже странно, что в стране еще остались пенсии. Этих пенсий хватает, чтобы не протянуть ноги.
Бабушки между собой обсуждают планы, как Жеглов и Шарапов в фильме Говорухина — «А вот у Марины Ивановны есть капуста, а у Марфы Антоновны — картошка, соберемся и суп сварим, как-нибудь протянем».
Но здесь бывает и хуже. В местной психиатрической больнице, например, больных кормят только родственники с «воли». Санитары в лучшем случае немного следят за порядком. Нет родственников — нет еды. Из-за привезенных людьми из епархии йогуртов больные всерьез подрались, санитары не стали их разнимать.
Настоятель храма Архистратига Михаила в Курган-Тюбе — иеромонах Тихон из Санкт-Петербурга, похожий на священников с фотографий начала XX века. Очень худой, очень юный, очень мягкий и улыбчивый. На вид отцу Тихону, может быть, лет 25. А может, и 19.
Непонятно, как в эти пески занесло церковного интеллигента с недописанным в СПбДА дипломом.
Деловито показывает храм, рассказывает, как именно хочет обустроить хоры, где будет лестница на колокольню и так далее. Планов у отца Тихона много. На фоне «афганца», тощих коров, трех десятков старушек-прихожанок и вообще Таджикистана он кажется слегка сумасшедшим или святым.
Приют
Из Курган-Тюбе в Душанбе возвращаешься и как-то выдыхаешь. Все-таки город, в котором много европейских зданий и нет этого жутковатого ощущения «Азии», которое невозможно точно описать.
В храме Душанбе довольно много прихожан, ведется активная стройка детского приюта и русского культурного центра. Столица все-таки, кафедральный собор.
Одна из основных забот епископа Питирима — приют для детей. После того, что я увидел в семьях Ирины, Людмилы, Елены — становится понятнее, почему так. Потому что есть нищета, превышающая наши привычные представления.
Местные рассказывают, что несколько лет назад в Таджикистане было очень много людных протестантских приходов, в основном южнокорейских. Народ шел туда валом — там кормили, раздавая после богослужений продуктовые наборы. Потом кормить перестали, и протестантские приходы обезлюдели.
Дело ведь не в культурном влиянии или воспитании детей в православии. Дело в том, чтобы дети были элементарно сыты, одеты, ходили в школу. Чтобы их не били пьяные соседи и родители.
Чтобы у них было детство, как мы его себе представляем. Чтобы была какая-то перспектива, кроме как пополнить армию таджикских полурабов на стройках и в магазинах России.
Чтобы у них было то, что для нас нормально, а для детей в таджикской нищете — невообразимая роскошь. Своя кровать, стол, стулья, шкафчик, игрушки. Книжки.
Книжки, кстати, они читают. Читают так же, как наши дети смотрят мультики. Потому что из той жизни, которую они живут, книга действительно оказывается окном в лучший мир.
Вечером, когда мы посещаем приют, дети выглядят тихими и уставшими. Воспитательница жалуется, что мальчики гиперактивны, но они молчаливы и сдержанны. Может быть, это при гостях.
Дети коротко острижены: почти все они в момент поступления в приют носили на себе вшей.
Приют не достроен, в нем не хватает мебели и техники. Не хватает денег на зарплаты — кроме нянечек и техперсонала нужны учителя для детей. Сейчас детей мало, шесть человек, планы большие, а нуждаемость — десятки детей. Если дооборудовать второй этаж, можно будет исправить уже не пять, а тридцать судеб. А также надо детей кормить, одевать, половине детей нужны врачи и логопеды. Детей водят на кружки, и кружки тоже платные.
Кадровый голод в епархии ужасный: и денег мало, и нанять некого. Все, кто хоть что-то умеет, стремятся уехать. Российское гражданство здесь понимается как волшебный билет в счастливую жизнь. Жених или невеста с российским паспортом котируются выше обеспеченного или хорошо воспитанного. Все сколько-нибудь ответственные родители заставляют детей учить русский.
Дети в приюте не хулиганят и хорошо учатся. По родителям скучают, но возвращаться все-таки не хотят. Когда они навещают братьев и сестер, те просятся уехать вместе с ними, но мест в приюте пока нет.
В дороге мне рассказали про девочку, у которой нет документов и которую не отдают в приют, потому что сестра ее сильно пьющего отца против, а мама забита до положения абсолютно бесправного и безголосого существа. Если бы было больше денег, возможно, девочку можно было бы как-то вытащить. Но пока денег нет.
Приюту требуется довольно многое, месячный бюджет — около 100 тысяч рублей. Если расширяться, то вырастет и бюджет.
Нужно 300 тысяч на оборудование кухни. Двести тысяч на нормальную мебель. Питание одного ребенка — 3500 рублей в месяц. Врачей на пять детей — тысяч на шесть в месяц. Логопед стоит 1500 рублей за 8 занятий в месяц. Некоторым детям надо переоформлять документы, точнее делать их с нуля — это тоже деньги, примерно 3500 на человека. Зарплата нянечки — 7000 рублей в месяц, педагога — десять тысяч. Эти зарплаты считаются в Таджикистане невысокими, но нормальными.
И так далее, родители поймут.
Помочь приюту и другим подопечным епархии можно здесь
Если у вас есть идеи или вопросы, можно позвонить Полине Юферевой, сотруднице Синодального отдела по благотворительности, координатору помощи: +79689889004