Что же у нас прекрасно, если приходят люди и жалуются
– Вы – зампред думского комитета по вопросам семьи, женщин и детей. Расскажите, пожалуйста, чем конкретно занимается этот комитет?
– Всеми законами, касающимися детства, семьи и детей. Иногда мы в нем выступаем соисполнителями. Как, например, сегодня – мы обсуждали закон об интернет-безопасности, она касается и детей. Мы можем инициировать свои законы, и я пытаюсь этим заниматься.
Я сюда, в этот кабинет пришла целенаправленно – у меня были соответствующие наказы от людей, которые я получила, когда начала работать в комиссии по социальным вопросам в Подмосковье, возглавила ее, став членом подмосковной Общественной палаты. В Думе я сама просилась в этот кабинет, не было важно, в какой должности я в нем буду работать. Я не хотела заниматься прессой. Мне было ясно, чего не хватает, я ведь три года в Подмосковье просто отпахала. Неформально отпахала, включилась в дело и зарылась в него с головой. Практически небольшую революцию тогда произвела.
Я об этом сейчас вам говорю только по одной причине – то, что у меня получилось тогда, помогает мне и сегодня не сдаваться. Когда меня гонят из одной двери, я бегу во вторую. До того, как стать уполномоченной, я год проработала в комиссии по социальным вопросам Подмосковья.
Туда ко мне люди приходили – наверное, кредит доверия из-за телевизионной деятельности был большой. Но кто-то приходил просто на меня посмотреть, кто-то – селфи сделать, но вот пришла одна женщина и сказала: «Я три года обиваю пороги. У меня – дети инвалиды. И вы не представляете, как нам трудно, нам некуда пойти». Нужны были реабилитационные центры для детей-инвалидов.
Я звоню министру по социальным вопросам Московской области. Она говорит: «Оксана, у нас все прекрасно». Я говорю: «Ну как же прекрасно, если приходят люди и жалуются?» Вот с этих реабилитационных центров и началась моя история про веру в себя как человека от власти. У нас принято думать, что во власти стену пробить невозможно. Но мы ведь пробили.
Мы вместе с родителями детей-инвалидов добились того, что губернатор Московской области Воробьев решил поехать с нами без охраны на автобусе в Ивантеевку и сам увидел тот кошмар, о котором мы ему рассказывали. Мы с ним вместе зашли в эту комнатку, где и находились дети-инвалиды с мамами. И это было единственное помещение, где они смогли голову приклонить. Воробьев поверил мне. А я поверила мамам и своими глазами увидела, что происходит.
Спустя годы те женщины меня и избрали. Такая же была история и с многодетными семьями. Я создала две ассоциации, люди приходили ко мне, жаловались, и я, вооружившись этими жалобами, приходила к губернатору. Он говорил: «А согласно моим отчетам, все хорошо, все так-то и так-то». А я говорила: «Не-не-не, вот посмотрите…» Сначала меня просто тихо ненавидели, но потом поняли, что со мной лучше взаимодействовать, ведь факты – дело упрямое, и если губернатор один раз поехал со мной и сам убедился в нашей правде, то он сможет поехать и во второй раз.
А сейчас я убеждена, что во власть – исполнительную, да и в законодательную тоже – должны идти люди, которые чего-то сильно хотят, у которых глаза горят, а сердце – неравнодушное. Вот что залог успеха.
А мне пришлось пойти подучиться, чтобы меня не возили постоянно носом об стол. И, знаете, многим очень хотелось это сделать – «Да что она там может? Журналистка!»
Подучившись, я начала видеть многое уже в таком системном разрезе. Региональные законодательные инициативы упираются в федеральный закон. Я могу прийти в местное заксобрание, начать там трясти людей, но рано или поздно упрусь в федеральный закон, если тот не доработан. В общем, решила я попробовать пошатать вот эти недоработанные устои…
Когда ребеночка достают из помойки
– А чего вы сами больше всего хотели, когда пришли во власть?
– Хотела бэби-боксов. Было два случая, когда я в качестве уполномоченной приезжала к детям, выброшенным на помойку. С врачами, полицией их доставала.
– Это были живые дети?
– Да, живые младенцы. По всей видимости, они были детьми мигрантов, потому что внешность их была не славянской. Тогда я узнала, что в Подмосковье с 2013 года существуют такие бэби-боксы, и они спасли уже на тот момент тридцать детей. Все спасенные благодаря бэби-боксам были живы, находились в семьях, кроме одного – тот был очень нездоровым младенцем. Я узнала, что, оказывается, такие бэби-боксы работают в восемнадцати регионах страны. И подумала: «Нам тоже они нужны!»
Но была проблема – законодательно их существование никак не закреплено, и любая комиссия могла приехать и их закрыть. Федерального закона нет. И бэби-боксы непрерывно подвергаются проверкам. Врачи грудью встают каждый раз и запрещают закрывать эти окна жизни. Поэтому есть необходимость закрепить их существование на федеральном уровне. С поправкой: на усмотрение регионов. Я подумала: «Ну, что может быть проще? Я сумею убедить людей в их необходимости». Но вот я уже второй год все убеждаю, убеждаю и никак не могу убедить.
– Почему вы тогда лично выехали на помойку? Там ведь присутствовали уже врачи, полиция. Зачем вам было туда?
– А меня, знаете, всегда удивляет, когда омбудсмен порой не выезжает на место сразу, не берет на себя ответственность, не предпринимает действий. Для меня такое – невозможно. Это моя работа – лично поехать на помойку, где найден младенец.
Когда что-то происходило, сразу звонили мне, я выезжала лично, докладывала губернатору, министру и премьеру по социальным вопросам. Если работаешь, то надо работать. Указивок я могу сотню написать. Да, и я подумать даже не могла, что мне придется так долго убеждать в необходимости бэби-боксов. Нашлась категория людей, которая говорит бэби-боксам категорическое «нет!». Они говорят, что ООН такого не рекомендует, что мы нарушаем все права и, вообще, провоцируем социальное сиротство.
Да, хорошо, я переработала закон дважды, он действительно был сырой. Если я не права, я всегда принимаю чужие аргументы. Да, я не умею писать и выписывать законы, как это делают юристы. И, собственно, первый год работы здесь был потрачен на работу с людьми из Конституционного Суда.
Они берут, обкладываются документами и следят за тем, чтобы все складывалось, ложилось на международное право. И чтобы, выйдя на трибуну, я могла просто отбить противников бэби-боксов аргументами. Но я до сих пор не знаю, примут закон о бэби-боксах или нет. Хотя благодаря ним мы уже спасли, считайте, что три класса школы.
– А в чем главные аргументы противников бэби-боксов?
– Они считают, что мы провоцируем социальное сиротство. Мы отвечаем им – сиротством занимается государство, а мы занимаемся спасением. Но они все равно разницы не видят. У многих тогда опускаются руки. Но мне не опускать их помогает мой характер и моя одержимость.
– Одержимость чем?
– Осознанием того, что я права. И все-таки мы ведь пробили закон по алиментам. Теперь уже работодатель мужа, если тот работает, отвечает за выплату матери алиментов. Работодатель теперь по закону обязан выплатить индексацию алиментов, даже если ребенку уже двадцать или двадцать пять. Благодаря этому победному закону я еще больше поверила в свои силы.
– Давайте вернемся к младенцам. Их при вас доставали из контейнера?
– Одного достали из контейнера, а к другому я приехала уже в больницу.
– А что вы чувствовали, когда того младенца доставали из контейнера?
– Я – нормальный человек, мне тяжело и плохо смотреть на такое. Не прямо до тошноты плохо, я ведь человек профессиональный. Я же была в разных ситуациях и оторванные руки видела, мы все это снимали. Я ведь – корреспондент, информационщик, стрингер. И даже когда я была уполномоченной по правам ребенка, мы с моей помощницей выезжали в интернаты, где дети совсем плохие. У них головы размером в половину этого стола, а ручки-ножки – маленькие, и непонятно, на чем эта голова держится. Я все это видела…
Но когда ребеночка достают из помойки, тут уже материнское включается… Я сама долго не могла родить, и моя невестка долго не могла родить. Я знаю, как дороги дети и как тяжело они могут доставаться. И вот тут, в груди сжимается все. Не от того, что видишь, а от морального давления. Я пришла в больницу Люберецкую, и там мне рассказали, что у нас в стране много мигрантов, они рожают тут детей, но по каким-то причинам не могут или не хотят возвращаться с ними на родину. Они от них избавляются, иногда убивают, а иногда подбрасывают.
Оксана Пушкина. Фото: Facebook
В той больнице мне показали ребенка-кастрюлю. Они его так называют, потому что в кастрюле нашли. Просто орала кастрюля… Найденных детей врачи и полиция пытаются вернуть к жизни. И вот у них сознание от соприкосновения с таким переворачивается, и они не задают себе тех вопросов, которыми задаются теоретики. Практики знают одно – надо спасать, нельзя не спасти.
В ситуации со Слуцким не поверить девочкам я не могу
– Значит, то впечатление и переворот в сознании помогают вам вступать в противодействие с такими же чиновниками, как вы, вместо того, чтобы демонстрировать корпоративную солидарность?
– А я – не чиновник. Я – представитель людей. Меня люди сюда отправили. А коллеги в этих кабинетах порой забывают, что они – представители людей. Люди нас выдвинули, и мы не имеем права, сидя тут, говорить этим людям, что мы – власть. Вы чего? Мы – никакая не власть.
– В любом случае, известно, что депутаты предпочитают друг с другом не ссориться, в открытую борьбу друг с другом не вступать.
– А тут уже все зависит от того, как тебя мама с папой воспитали. А это уже, несмотря на всю лояльность… на всю требуемую лояльность, которая, наверное, справедливо существует в любом коллективе.
Но есть еще собственная убежденность, если я звучу убедительно для самой себя, то я пойду в бой. И я знаю, что буду победителем в этом бою.
Если ты что-то заявляешь, то надо понимать, что ты выдержишь напор. Это важно в таких структурах – типа независимых. Я говорю «типа независимых», ведь все равно ты подписываешься за то, что ты – в коллективе.
В «Женском взгляде» Оксаны Пушкиной нас было всего пять человек, мы двадцать пять лет делали еженедельный эфир, ни с кем его не согласовывая. Все зависело от рейтинга, есть он – хорошо, нет – до свидания. Я брала на себя ответственность за своих людей, поэтому я не ушла с НТВ, когда команду разломали. Меня спрашивали: «А ты уйдешь?» Я отвечала: «Никуда не уйду. За моей спиной – мои люди, и у них дети, которых надо кормить».
Но в этой структуре так – я поддерживаю девочек, которые пошли против депутата Слуцкого, и я говорю: «Вы только рот мне не позволяйте открывать больше, чем я могу. Потому что тогда будет плохо тем, кто идет против девочек». У меня есть мой жизненный опыт, и голова способна проанализировать ситуацию.
Как в случае с бэби-боксами – мне не нужно постоянно видеть, как достают детей из помоек, мне достаточно знать, что начиная с 2012 года их было спасено благодаря бэби-боксам восемьдесят восемь человек. Последнего вчера положили. Как это сочетается со статистикой убийства детей, которая, говорят, не падает? А это не должно никак с ней сочетаться. В нашем случае в Подмосковье стало меньше убийств младенцев, среди таких мамаш работает сарафанное радио.
Это про то, что нельзя закрывать пожарный выход. Бэби-боксы – это пожарный выход. Это – не плохо, не хорошо, это данность сегодняшней ситуации. Меня с моим законом пытались увести в юридические дебри, но сегодня, когда за мной уже другое образование, мне и это не страшно. Восемьдесят восемь – это большая цифра. И если восемьдесят восемь для нас – не потеря, то тогда я не знаю, что такое потеря. И мне нужно было сюда прийти, чтобы увидеть этот формализм с одной стороны, и с другой – потрясающе профессиональных людей, а такие тут есть.
– Кажется, вы остались в Думе в меньшинстве. В деле Слуцкого вы пошли против всех. Это был тяжелый выбор или поддержали журналисток, не раздумывая?
– Это же моя тема. Я занимаюсь женскими вопросами много лет. И в том, что в нашем мире российском есть пресловутый харассмент, мне сомневаться не приходится. Я через это проходила. Проходили мои приятельницы-журналистки из парламентского пула в том числе. Они сейчас работают на федеральных каналах и могут об этом написать только анонимно в соцсетях. И этот вопрос, который сейчас задают: «А почему об этом рассказали только журналистки оппозиционных СМИ?» А потому что… Потому что руководство этих СМИ их поддержит.
А наши федералы этого никогда не сделают, они боятся лишиться работы. А экономика в стране какая? Работы не найдешь. Мне вообще нельзя распространяться на эту тему, Леня – мой товарищ. Но ведь понятно, что где тонко, там и рвется. Почему сгорел торговый центр? Потому что где тонко, там и рвется. А там было тонко.
Почему погорел Слуцкий? Потому что с такими манерами вообще нельзя возглавлять международный комитет. Он сделал немало хороших дел, он – профессиональный человек. Но о его манере все знают, все об этом говорят. А дальше я просто замолчу, ведь если я продолжу, то мне просто придется выходить и публично говорить все, что знаю.
Но не поверить девочкам я не могу. И тут вообще не должен возникать вопрос: «А почему они только сейчас сказали?» Говорят: «А вот подарки когда у него брали, тогда молчали». Но, послушайте, это же – бред сивой кобылы. Они могли брать подарки, они могли приходить голыми. Но мы говорим о трудовых взаимоотношениях между мужчиной и женщиной. И если они не прописаны, то будут случаться такие ситуации, потому что хамство и жлобство у наших мужиков в почете. И у многих женщин, кстати, тоже.
В чем вопрос-то? Давайте пропишем эти взаимоотношения. Это снова как про бэби-боксы. Я им – про спасение, они мне – про морально-этические аспекты. Да, хорошо, наверное, одно с другим связано, но ведь я что говорю – «Занимайтесь своими морально-этическими аспектами, и я вам даже в этом помогу. Но не закрывайте мою дверь». Так и со Слуцким. Я не буду воспитывать Слуцкого, это бесполезно. Ему просто нужно было дать по носу, чтобы он задумался. Но у него такая бравада, он так ничего и не понял. Хотя произошедшее с ним, как прецедент, заставит многих других ручонки-то подобрать. А если ты захочешь флиртовать, то это уже будет другая история.
– Многие мужчины напуганы. Им кажется, что сексуальные домогательства и флирт – это одно и то же, и что Слуцкий просто флиртовал. А можно ли его действия отнести к коррупции, ведь он использовал служебное положение, вымогая секс?
– Нет, коррупция – это про выгоду.
– Разве он не получил бы выгоду?
– Дискриминация – это когда она заходит в его кабинет и дергается, потому как он, используя свое служебное положение, демонстрирует хамство и распущенность. А она дергаться не должна. В какой-то момент своей жизни и я переоделась в брюки. Начала застегивать ворот на своем четвертом размере до конца. Это не просто так произошло. Я понимаю, что я – симпатичная женщина. И у меня была такая профессия – нужно было любым путем достать информацию. Но не переходите с нами границ!
Должны ли журналистки были об этом заговорить? Видимо, их достало. А мужчины, которые говорят, что не могут отличить домогательство от флирта, лукавят. Граница там пролегает четкая. Ни один мужчина при первом знакомстве не полезет тебе туда, куда ты не хочешь. Это ведь про хочешь, про взаимность. А когда он пользуется служебным положением, чтобы… Конечно, когда есть синяк, есть и что предъявлять. Но наши все равно нашли бы способ не признавать вину. Сказали бы: «Это ты ударилась».
Я абсолютно убеждена: выйти с этим признанием, как сделали девочки – испытание не для слабонервных. А то, что они сказали об этом не сразу – это вообще не критерий оценки их историй. Они могли бы и через тридцать лет об этом сказать, потому что они жертвы, и они живут с этой травмой и приносят эту травму в свою семейную жизнь.
Семьи рушатся из-за этого – иногда женщины делятся этим с близким человеком, с мужем, и уже он не может перенести то, что его жену кто-то лапал. И меня удручает… не возмущает, а удручает оценка Думой этих событий. Есть прецедент, и надо думать, как выходить из него. Комиссия по этике, безусловно, должна была принять другое решение.
– Какое?
– Направить в суд. Нельзя было инцидентов не признать. Нет дыма без огня. Комиссии по этике следовало подобрать другие слова в этой деликатной ситуации.
Фото: rsute.ru
Мы не можем в XXI веке говорить: «Девочка моя, главное в жизни – это семья и дети»
– Кажется, Дума сильно не успевает за современностью, она не только тормозит, но резко катится в прошлое. Как вы думаете, она уже окончательно потеряла возможность найти общий язык с современным обществом?
– Мне кажется, что мы все тут разные. Например, я. Я – одномандатник, пришла в Думу со своей темой, у меня есть опыт и доказательная база на тему, о которой я говорю. Будь то закон о гендерном равенстве в трудовых отношениях или будь то домашнее насилие. Статистику по этим темам я знаю лучше, чем любой институт. В администрации президента у нас нет специалистов, которые занимались бы этими серьезнейшими темами.
А зачем нужен гендерный закон? Зачем нужно равенство в трудовых отношениях? А чтобы дать возможность работать мамам, которые не хотят три года с ребенком дома сидеть. Возможно, они боятся потерять квалификацию или хотят открыть свой бизнес. Их надо поддержать. И если женщины хотят осваивать мужские профессии, то ради Бога.
А мужчин нужно повернуть к здравоохранению и образованию, где сегодня очень низкие зарплаты. А почему же так сложилось? Почему же никто не может принести руководству страны доклад, в котором будет прописано – если мы и дальше будем продолжать идти тем же путем, то ни к чему хорошему не придем, потому что женщин больше. И женщины не могут просто больше рожать, им нужно дать возможность встать на ноги с опорой на саму себя. Тогда они и рожать начнут, и сами будут счастливы, и рожать будут счастливых детей. А не делать из них хищниц.
Мужчин меньше, чем женщин. Мы не можем в XXI веке говорить только: «Девочка моя дорогая, дочка, внучка, самое главное счастье в жизни – это семья и дети». Да, семья и дети, никто не спорит.
Но дальше следует сказать: «Девочка моя дорогая, любимая, дочка, внучка, семья и дети – безусловно, главное, но если ты вдруг до тридцати пяти или сорока лет не встретила никого, это не страшно. Не надо посвящать поиску этого мужчины всю свою жизнь. Не надо сидеть в интернете, искать там мужчину, так ты себя потеряешь. Ты талантливая, ведь все мы приходим в этот мир с чем-то, но ты не развиваешься, потому что основная твоя цель – найти этого самца».
Нужно найти для женщин такие слова и законодательно их закрепить, чтобы тридцатилетнюю не называли старородящей, а незамужнюю – изгоем. Чтобы знаменитые женщины не могли высказываться в прессе о незамужних в таком духе: если ты не вышла замуж, то зачем вообще пришла в этот мир? Сознание пора уже менять.
Вот вы говорите про несовременность, устарелость Думы, а я в какой-то степени приветствую то, что мы еще можем сохранять какие-то фундаментальные традиционные ценности. Но! У нас должен быть пожарный выход. Мы живем в XXI веке, переходящем в XXII. Мы должны говорить: люди, все меняется, мы не можем притормозить эти изменения, мы не можем грудью встать у них на пути, оно само приходит и оттуда, и отсюда. И если совсем закрыться от этих изменений, то тогда нужно будет признать, что женщина – это плита и очаг, и больше ничего. Только мы забываем, что женщина в XXI веке может быть плитой, очагом, а еще и руководителем компании.
– Допустим, вы присутствуете на какой-нибудь думской комиссии, и там говорят о традиционных ценностях. А вы напоминаете: «А мужчин-то меньше, чем женщин». И что вы слышите обычно в ответ?
– Я говорю, давайте мы все-таки примем закон о гендерном равенстве в трудовых отношениях. Все в нем распишем. Да, предстоит большая работа с Трудовым кодексом, с Министерством труда. Надо будет выровнять зарплаты. Выровнять премии. Надо будет прописать, как не допускать дискриминацию на работе по полу и возрасту. Как сделать так, чтобы возраст – сначала репродуктивный, потом пенсионный – не мешал тебе начать карьеру или продолжить ее.
Тебе пятьдесят пять, пора на пенсию, но ты еще много можешь. Мне в этом году пятьдесят пять, но я еще много могу, я соображаю, у меня огромный опыт. Но если кто-то на пенсию хочет, то, пожалуйста, идите.
– Но все же что говорят ваши коллеги, когда вы им предъявляете статистику – женщин больше, чем мужчин?
– Я могу сказать, что я говорю. А именно, что женщину нельзя травить за то, что у нее нет семьи. Женщина принимает решение родить, понимая, что у нее есть подпорка – ее работа, и что ей необязательно три года с ребенком дома сидеть. Благодаря современным технологиям она может работать онлайн. И руководство еще будет бонусы и премии получать за то, что сохранило тебя как сотрудника, а не искать любую зацепку для того, чтобы избавиться от тебя.
Все это – очень большая работа, и шести лет в Думе мне на нее не хватит. И я уже на уровне даже идеи получаю разные отзывы от самых высоких чинов власти. «Вы будьте осторожны, – говорят они мне. – Все это может взбудоражить…» А не надо ничего будоражить, надо просто людям все доступно объяснить.
А пока у нас даже от слова «гендер» шарахаются, видят в нем геев и трансгендеров. Но тогда давайте будем говорить о мертвом русском языке, который не пополняется новыми словами за счет международного законодательства. В международном поле существуют вещи понятные, которые не нуждаются в переводе. Например, слово «харассмент». Ну, хорошо, вы от него шарахаетесь, и я заменила его на «сексуальные домогательства». Меня тошнит от слова «половое». Половое равноправие. Но, в любом случае, я пока пытаюсь работать со всем этим одна.
– Современность и семейные ценности – это обязательно противопоставление плохого хорошему?
– Одно другому, конечно, не противостоит. Но я объясню, что произошло на мой взгляд. Фильм «Матильда» очень четко определил два поколения, которые столкнулись железобетонно. С одной стороны – носители традиционных ценностей, с другой – люди, сотканные из других информационных потоков, продвинутые, прогрессивные.
По моему убеждению, нельзя закрываться от современного мира, да, мы должны отстаивать свою позицию и границу, но и развивать экономику прежде всего. А сейчас все односторонне получается: «Мы вам сказали, что у нас – вот так. А все остальное – оно чужое».
Но это не чужое, мы в этом живем. Тогда давайте по-честному скажем: Россия – страна с сугубо такими-то ценностями, а все, кому не нравится, ищите себе другое место на земле. Но нельзя же не признавать, что у нас восемьдесят процентов матерей – одиночки, а на десять браков приходится восемь разводов.
– Я не очень поняла, как фильм «Матильда» и конфликты вокруг него повлияли на отторжение современного. Может быть, это отторжение просто проявилось?
– Да. Он всколыхнул… мне не хочется говорить «людей верующих», но, как оказалось, у нас в стране довольно много экстремистов православных. И пока шел скандал вокруг фильма, в моем сознании что-то изменилось. Я не ожидала, что может такая конфронтация произойти из-за веры, из-за истории. Я пока не могу объяснить себе, что произошло, но что-то произошло, и я это тонко чувствую кожей.
А я – для многих агент Запада, я как будто пропагандирую западные ценности. Вот так прямо моим коллегам и говорят: «Ну она-то ладно, она работала на Западе, приехала сюда, как агент. Но ты-то чего? Ты же – простая русская женщина». А я – не простая русская женщина?
О домашнем насилии просто говорят – у нас этого нет
– Вы говорите, что российские женщины тратят много времени на поиск мужчины. Давайте вспомним последние случаи домашнего насилия, когда женщины погибали от рук мужей или становились калеками. Совершенно очевидно, что те конкретные женщины были и добрей, и образованней, и успешней. И они соглашались жить с мужчиной, который их бьет.
– Да, кривой, косой, но мой. Бьет – значит, любит. Это – скрепы.
– А такие скрепы не провоцируют ли случаи домашнего насилия?
– Провоцируют. В семьях происходят разные конфликты. Люди их переваривают и продолжают жить вместе. Либо ты понимаешь, что если он занес на тебя руку, то это – только начало. Если ты способна проанализировать, что будет дальше…
Но эта скрепа говорит тебе – ты обязана, ты должна, иначе ты изгой, если у тебя нет мужа, белая ворона, да все же по глазам видно, как она несчастна, а как она одевается!
А вы знаете, что такое подобные разговоры? Дискриминация! Харассмент порождает харассмент. Если ты обсуждаешь, как другой человек одет, то ты уже занимаешься харассментом. Живя в Америке, я перестала обсуждать, как кто одет, замужем женщина или нет.
– Почему?
– Хотя мне многое и прощалось потому, что я – русская и любопытный журналист, на самом деле такие разговоры – неприличны. За столом могут сидеть незамужние, и их большинство. Обсуждать национальность в многонациональной стране – это провоцировать конфликт.
– А все эти запреты закреплены на законодательном уровне?
– На законодательном нельзя обсуждать внешность и оскорблять. А все остальное – это уже рамки приличий. И я понимаю, что все же законы вселенной существуют. Я верю в бумеранг вселенной стопроцентно. Я верю в себя и в бумеранг, а все остальное – не про меня.
– А эта вера в бумеранг как-то повлияла на то, что вы заняли не сторону Слуцкого?
– В истории со Слуцким повлияли скорее морально-этические аспекты. Я права в истории со Слуцким на девяносто девять и девять десятых процентов. Одну десятую процента я оставлю ему.
– Когда депутаты голосовали за «закон Димы Яковлева», многие из них не верили в него, делали это вынужденно, полагая, что обязаны играть за команду и единодушно проголосовать «за».
– Меня тогда в Думе не было.
– Но почему вы не играете за команду?
– Понимаете… из таких ситуаций можно по-разному выходить. И есть еще твоя совесть и твое сердце. Безусловно, ты подписываешься на определенную лояльность. Но есть вещи, которых просто нельзя делать.
Например, нельзя было принимать закон о декриминализации домашнего насилия. До него существовала хоть какая-то превентивная мера, и мучитель понимал, что его за побои можно посадить. Я пыталась объяснять. Я тогда была еще совсем молодым депутатом. Мне удалось хотя бы притормозить принятие этого закона до нового года.
Я помню, что пришла Мизулина с этим законом, она просидела на сессии до финала, а потом Володин сказал: «Вы знаете, мы не успеваем. Давайте уже после нового года к этому вопросу вернемся». А после нового года была встреча с президентом, где люди лоббировали закон, говорили о шлепках и ювенальной юстиции, совершенно не врубаясь в смысл этого слова.
Я, безусловно, за органы опеки, но я и за реформирование органов опеки. Я считаю, что нельзя оставлять семьи без надзора, но надзор должны осуществлять высококлассные специалисты.
В том агрессивном обществе, в котором мы живем, надзор должен быть.
Когда я была уполномоченным по правам ребенка, произошел случай – родители напились и выбросили ребенка в окно потому, что он им мешал. Для меня важно лишь то, что я знаю, какие драмы человеческие в нашей стране происходят, я их видела.
Так вот… я в тот день заболела. Просто у меня поднялась температура – я представила всех мамочек, которых я знаю поименно, своих избирательниц, проблемами которых я живу, представила, как я пойду к ним и скажу – ничего не получилось. На нервной почве у меня поднялась температура.
– Вы считали себя виноватой или от бессилия?
– От бессилия. Я ничего не смогла сделать. В тот день, когда принимали закон, у меня началась лихорадка, мне вызвали скорую и меня отвезли в больницу. Меня колотило, я управляю своими нервами, но тут мне было стыдно. В этой жизни, наверное, еще будет много законов, которые заставят корпоративно идти против здравого смысла. Но я очень не хочу, чтобы так было. А люди мне говорят: «Да как же вы не смогли убедить их?!» Я объясняю – не смогла. Если я не звучу убедительно, то я краснею, мне стыдно.
– Как вы думаете, почему большинство оказалось на стороне Слуцкого против журналисток? И почему большинство если и полагает, что бить женщин нельзя, но все же против закона о домашнем насилии?
– Я думаю, что мир вообще агрессивен. Закон о домашнем насилии принят практически во всех странах мира, кроме нашей и еще нескольких. И мне не кажется это случайным. У нас гендерной политикой никто всерьез не занимается. А в других странах есть целые институты при правительствах. Сколько детей гибнет от домашнего насилия, сколько женщин теряют здоровье?
Невозможно не принять этот закон. А нам просто говорят – у нас всего этого нет, и все. Начальник сказал, что нет… Но моя задача, как человека публичного, донести до своего начальника – все это есть.
– Вы донесли?
– Да. И он сказал: «Действуй одна. У тебя это неплохо получается».
– Какое наказание предполагалось бы для Слуцкого в случае признания его вины? Кажется, репутация его уже достаточно пострадала для того, чтобы он не мог принимать участие в международных делах.
– Это нам кажется, что она у него пострадала. А ему и остальным так не кажется. Многие этим еще и бравируют. Так что по поводу Слуцкого можно спать спокойно.
– Тогда какое наказание выбрали бы вы?
– А никакого, пока нет доказательств.
– А если бы был принят закон о сексуальном домогательстве, то штраф?
– Нет, штрафа недостаточно. Если личность публичная, то, конечно, надо уходить с работы. С публичной работы надо будет уйти.
– Почему вы считаете, что феминизм, гендерное равенство в трудовых отношениях, женские вопросы – это важно? Многие считают эти проблемы второстепенными.
– С этими вопросами связана демографическая безопасность. Давайте не будем путать: демография – это про количество, а социальная – про качество. Все эти вопросы – это женское здоровье. И если не принять соответствующих законов, то мы будем получать нездоровых агрессивных людей. Вы же сами видите, что происходит – тебе могут нагрубить, тебя легко могут послать. Поведение Лени считается нормой.
– В Государственной Думе?
– Да, в Государственной Думе.
– И это – характеристика Государственной Думы.
– К сожалению.
– Многие случаи домашнего насилия вполне однозначны: муж – тиран, бьет жену, детей, она зависима от него материально, уходить с детьми некуда. Но некоторые случаи вызывают вопросы. И обществу никто не хочет на них отвечать. Потому что все строго разделено – ты либо прогрессивен и за закон о домашнем насилии, либо ты – за семейные ценности, и считаешь, что можно бить жену и детей. Но не кажется ли вам, что общество вполне справедливо не спешит снимать ответственность с жертвы, которая, тем не менее, сама спровоцировав сцену ревности, то есть став полноправным участником конфликта, убивает бившего ее тирана? При этом ей было куда уходить. И как только заговариваешь не о вине – никто не имеет права никого бить, а об ответственности, то сразу слышишь в ответ окрик. Вы тоже считаете, что это дурной тон – говорить об ответственности жертвы?
– Закон, который мы собираемся пробить – об основах профилактики домашнего насилия. Домашнее насилие – это и про мужчин, и про женщин. Вообще в семейной жизни сложно определить, кто виноват – он или она. Нам нужно прописать профилактику.
В Дубках есть замечательный центр, где жертву приголубят, обогреют, обеспечат юридической консультацией и психотерапевтами, ее осмотрит гинеколог, ее разведут или не будут разводить, определят ребеночка в близлежащую школу. Центр – НКО. Он один на всю Москву. В него берут только москвичей. Я предлагаю сделать кризисные центры для жертв домашнего насилия и в Подмосковье. И я предлагаю не говорить на всех сборищах, что такой проблемы у нас нет.
Я не рассчитываю на высшие силы и чью-то помощь
– Вы депутат или журналист?
– Наверное, я уже перерастаю в депутата. Но для меня важно оставить при себе все эти подходы, которым журналистика учит. Я стараюсь не терять квалификацию, поэтому – ни дня без строчки. Я прихожу домой и каждый день пишу книгу. И сегодня буду писать. Напишу, что ко мне сегодня приходила девушка, и я с ней еще раз проговорила многие важные вещи. Видимо, она – моя доброжелательница, это видно по ее глазам, но она мне задавала вопросы, которые задают люди, не питающие ко мне вообще никаких чувств положительных.
– Значит, я стану сегодня героиней вашей книги?
– Да, туда попадают все характеры, люди и походы к шефу. Я, конечно, журналист. Бывших журналистов не бывает. Журналистика – это подход к жизни, это умение увидеть и сразу описать всю ситуацию, увидеть и сразу сформулировать свое мнение, времени нет. Это умение быстро задавать вопросы. Если они прошли нашу школу, то не задавали бы вопросов по пять минут. Время уже заканчивается, а они еще вопрос не закончили задавать. Журналистика – это острота мозга и реакции.
Оксана Пушкина. Фото: Facebook
Я – новатор, я инициирую разные вещи. Я не ползу. Я впереди. Не всегда одна, бывает, что рядом со мной есть еще кто-то. Моя жизнь в журналистике вытащила меня сюда. Но я работала и корреспондентом. Я была на передовой и на революциях.
Рядом со мной есть люди, которым мало что страшно. Вот Неверов, я его реально уважаю. Он прошел путь. Для меня важно его мнение. Он меня поддержал в истории с Жириновским. А мог бы не поддерживать. Я не одна, есть рядом со мной люди, на которых я могу опереться в своей борьбе за здравый смысл. Но ты все равно должна понимать, что ты – одна, и можешь рассчитывать только на себя. Я уже давно перестала рассчитывать на кого-то.
– Это не одиночество?
– Нет. Просто вера в себя. Я не рассчитываю на высшие силы и на чью-то помощь.
– Но вы верите в бумеранг.
– Мне не надо верить в Бога для того, чтобы жить по Его заповедям. Я получила за все свои дела, и копчик во время беременности ломала, и могла остаться инвалидом, и год провела в коляске. Вот что такое бумеранг. Я – за здоровое, светлое, я за жизнь. И за здравый смысл.
– Кто запускает бумеранг?
– Это какая-то космическая история. Я – православный атеист. Я соблюдаю заповеди, потому что для меня это естественно. Но я не хожу в церковь. И я знаю – гадости нельзя делать никому, если ты делаешь, то надо понимать – оно вернется.
– А если бы не возвращалось?
– Все равно не надо его делать. Тут уж, видимо, родители хорошо воспитали. Хотя мне говорят, что я – наглая. Но нет, я – человек деликатный. Я настойчивая, целеустремленная, но не тщеславная. Тщеславие – это вообще не обо мне.
– А если не страх наказания, то что же заставляет не делать зла?
– А я испытываю колоссальное удовлетворение от того, что помогаю другим. Когда я, получив письмо с просьбой о помощи, дозваниваюсь, добиваюсь, помогаю. Я хочу интересно работать. Если ничего не происходит, то мне не интересно. При этом я не хожу в церковь. Но бывают дни, когда я уезжаю из семьи. Мне нужно самоперезагрузиться. В любом случае, мы все допускаем ошибки – не себя предаем, а совершаем ошибки невольно.
Вольно я не делаю людям гадостей, счетчик-то работает. Я его чувствую всеми фибрами души. Но невольно могу обидеть. Потом мучаюсь. Перезагружаюсь и обязательно звоню, извиняюсь. Для меня извиниться – святое. Даже если я человека не люблю, даже если это совсем не мой человек, а не своих я сразу чувствую. Но я звоню и говорю: «Слушай, я была не права. Видимо, я чего-то не понимала тогда». Если человек формально говорит: «Ладно-ладно…», я говорю: «Нет, мне нужно обязательно, чтобы ты меня простил».
– Ждете ответного движения души?
– Да, да. Мне нужно, чтобы оттуда это движение пошло. А если не идет, я начинаю добивать – могу приехать к человеку домой и извиниться, если я его действительно обидела. Но так не часто бывает. Ну уж если я обидела сознательно, то, значит, этот человек – мой идеологический враг.
– А вы Слуцкого сейчас не обижаете?
– Я его не обижаю. Если бы я его обижала, я бы подошла к нему и извинилась. Но и он ко мне не подошел, а мы с ним знакомы двадцать лет.
– Я пытаюсь поставить себя на ваше место. С одной стороны, дружбу предавать нельзя, а с другой, домогательство – это слишком серьезная провинность.
– Поэтому я про Слуцкого больше ничего и не говорю. Сказала ровно столько, сколько уже сказала. И встала на сторону девочек. И для Лени, который знает меня двадцать лет, этого достаточно для того, чтобы понять – лучше нам на этом закончить, и больше меня не трогать. Поэтому он ко мне и не подходит, и не звонит.
– Ваша дружба может сохраниться?
– Нет. Когда человек переходит границы… вот такого рода границы, и не выходит из ситуации красиво… а он мог бы выйти красиво, мог бы не доводить до такого состояния, не бравировать. Для меня он уже начал вести себя не по-мужски.
– Нет уважения, не может быть и дружбы?
– А если уважения уже нет, то зачем продолжать всю эту историю?