Чудо личной сопричастности

НГ-Религии

Истинное бытие и повседневная жизнь

Надя Кеворкова

ВТОРЖЕНИЕ истинного бытия в нашу повседневную жизнь» — так определил Лосев то, что люди именуют чудом. Монах в миру, переживший лагеря и годы забвения, десятилетия слепоты, он знал: переболев­шее скептицизмом и рационализмом человечество нужда­ется в подпорках, тонкая сфе­ра веры требует статистичес­кого подтверждения, наука, возникшая где-то сбоку от магистральных путей как вспомогательная и служебная область, обрела непререкае­мый авторитет и вторгается в эмпиреи, где эксперимент не­возможен.

Детская вера не знает рас­щепления. Там чудо естествен­но. Взрослый не уверует, пока не вложит персты. Что ж, и это путь. Иным достаточно всту­пить на землю Палестины, дру­гим довольно евангельского рассказа, тем требуется увидеть из-за дощатого забора колыха­нье свечей на Пасху и вместе с ангелами восславить Воскресе­ние, этим надо следить, как снизошедший в Иерусалиме

Огонь передается от свечи к све­че, светит, но не обжигает.

Несколько лет назад в одном московском храме, как водится, святили куличи. Разный народ раскладывал на столах пасхаль­ную еду. Пьяненький мужичок, ‘качаясь мерно над своим кули­чиком, брякнул священнику: « Тетка вот послала. А я не верю, мол, и все тут». Бабушки ручка­ми всплеснули, а священник щедро окропил мужика и со словами: «Господь тебя просве­тит» — пошел дальше вдоль ря­дов. На какой-то миг внезапно пламя свечи выросло столпом и так Же быстро опустилось. Му­жик протрезвел враз, куличик свой завернул, перекрестился и засеменил прочь. Обдумывать пошел. Вот оно, просветление-то — как пел незабвенный Майкл Науменко.

Чудо не предписывает, не на­рушает свободы воли, не навя­зывает. Оно просто обнаружива­ет полноту мира, но если ты лю­битель спертого воздуха, то тебя никто не станет подвергать опасности сквозняка. Во Фран­ции в революцию осквернили знаменитый Лурдский источник — заполнили нечистотами нишу, в которой собиралась святая во­да. Источник иссяк. Когда гоне­ния прекратились, ванну очис­тили, вскоре ключ забил снова. В Лурде хранятся книги, в кото­рые и ныне записывают случаи исцеления, указывая свидетелей.

Чудо раздражает рационалиста. Ты его ждешь, а оно является соседу. Ты весь правильный, а неправильным — радость. Ты строгий и последовательный, и жертва твоя хороша и обильна… В XIX веке в православном на­роде в ходу была история про крестьянина, что пил горькую, но всякую чарку — во славу Божию, и теперь среди излюблен­ных чад Христовых молится за трезвенников, так часто корив­ших его при жизни.

Праведник подчас что твой скептик. Один благочестивый суфий проплывал на лодке и ус­лышал, как в камышах кто-то неправильно  читает молитву. Он приблизился, поговорил, на­ставил и продолжил путь. Вдруг вновь слышит, как ошибка по­вторяется. Собрался было в сердцах вернуться, обернулся — незадачливый молитвенник кричит ему: «Постой, постой, добрый человек, я позабыл, как ты мне сказал!» И бежит к нему — по водам…

Вспомним, как братья серди­лись на Сергия Радонежского, как негодовали. Встал посреди трапезы и поклонился кому-то. В десяти верстах тем часом друг проезжал, Стефан, просветитель зырян. Не успевал заехать в оби­тель, спешил в Москву. Так на расстоянии и обменялись при­ветствием.

Чудо может стать предостере­жением. Сама чудесность ока­зывается невнятной для совре­менников, но осознанной потомками. Накануне Смутного времени Россия получает патри­арха: казалось бы, обычная ин­трига, Годунов ставит верного человека, но в тяжелую эпоху патриарший призыв заставит Россию опомниться. В дни большевистских боев в Москве, когда еще ничего не было ясно, многоречивый и разноголосый поместный собор избирает пат­риарха — после двухсотлетней отвычки.

Божья Матерь явилась порту­гальским детишкам на заре ве­ка, Божья Матерь целое лето в столпе огня стояла на Грушев­ской часовне в начале горбачев­ских времен. Одни видели, дру­гие рядом — не сподобились. В Сербии задолго до бойни дети встречали Деву Марию, взрос­лые снимали на кинопленку. Нет на ней изображения. Толь­ко дети опускаются на колени радостные и крестятся. Чудо? Нет, говорят: пришельцы и слу­чай массового гипноза.

Психиатрам вообще картина ясна. Блаженные, юродивые, кликуши — налицо сексуальные расстройства и прочая неподав­ленная доктором Фрейдом энергетика. Василий Блажен­ный пожар тушил в другом горо­де, опрокидывая стакан с водой в Москве. Для царя — чудо, нам — совпадение. Мы не Фомы не­верующие, мы персты вклады­ваем и руки умываем. Нечувст­вительное к чуду племя.

Гулял как-то летом один московский философ по полям Ивановской области. Пришел к автобусной остановке. Непода­леку пастух стадо караулит. По­дошел, поговорили. О погоде, о московской жизни.

Вдруг пастух спрашивает: «А правда, что Бог воскрес ?»

Философ удивился и говорит: «Ты, мужик, на Пасху в церкви бывал?» — «Так, значит, все бу­дет!», — … автобус подошел, фи­лософ уехал, пастух отправился к своим коровам сияющий. Ангели поют на небеси.

Православный мир настоен на чуде, потому так празднуется у нас Пасха — постившимися и непостившимися. Чудо явлено. Все званые, все призваны.

Стоит Иверская часовня, идут люди, многие уже не помнят, что 70 лет ее не было. Стоит храм Христа Спасителя, многим уже надоело читать, заслоняет ли его памятник Петру I, пра­вильно ли распорядились с деньгами, не портится ли вид. Утишение страстей, как и благо­растворение воздухов, можно рассматривать как социальную и экологическую победу, а можно соотносить с усердием собствен­ной молитвы. И тогда возникает неизбывная радость — нечаян­ная.

Святой Серафим круглый год здоровался, восклицая: «Христос воскрес.’», чтобы помнили, чтобы не унывали в повседневности, чтобы состоялась встреча. Чудо личной сопричастности.