– Мир, в котором мы живем, не всегда справедлив, а часто и жесток. И его материальными благами часто пользуются не те, кто думает о ближних. Как вы объясняете это противоречие своим девочкам?
– Я им пытаюсь транслировать, что да, мир жесток, да, несправедлив, но часто он же и справедлив, и очень нежен, добр, светел. Чтобы тот внутренний багаж в виде всех эмоциональных, эстетических и этических составляющих, который они сегодня, я надеюсь, набирают, потом помогал им справляться с жизненными сложностями дальше.
Человек, который ничего не дает другому, беден духом. Значит, жизнь переломает его об колено намного быстрее, чем того, у кого богатый внутренний мир. Он просто будет не способен справиться с настоящими бедами.
Конечно, в школе дети проводят больше времени, чем со мной, и там возможно другое влияние, другие установки от тех же сверстников, например. Но количество далеко не всегда равно качеству. Поэтому я стараюсь разговаривать с ними, разговаривать и разговаривать. Объяснять, в чем-то поддерживать, в чем-то категорически не поддерживать и рассказывать, почему.
– Видите результат?
– Настоящий ответ можно будет дать лет через 12. В настоящем можно говорить о каких-то этапных результатах. И они, к моей радости, есть. Я вижу ростки из того зерна, которое я кинула, например, года полтора назад. Причем сказанное тогда было категорически не принято, обсмеяно и отвергнуто. Я была уверена, что не только на словесном уровне. А спустя время оказывается, что зерно упало туда, куда нужно, и начало прорастать.
Например, я вдруг слышу, как одна из дочерей говорит кому-то, что ей совсем не интересна некая девушка. «Потому что она книжки совсем не читает», – заявляет дочь, которая совсем недавно мне доказывала, что книжки не надо читать, вообще это ни к чему, к добру не приведет.
А вообще, когда мне хочется покритиковать детей, сделать их лучше сильнее, здоровее, я вспоминаю себя в их возрасте и – успокаиваюсь.
– Как, глядя из вашего детства, вы бы оценили себя, нынешнюю?
– Главный критерий оценки состоятельности взрослого человека у меня в детстве был таким – может ли взрослый человек поцеловать собаку в нос? Так что в этом смысле я-ребенок одобрила бы себя взрослую.
Я по-прежнему целую собаку в нос. Целую и знаю, что у них микробы. И детей даже ругаю за подобное: «Что вы делаете, у них там микробы!». Но безрезультатно. Они же видят, что я так делаю, и целуют вместе со мной.
Кстати, о собаках. Я поняла, почему их так сильно люблю. Они никогда не прячут глаза, даже когда им нечего сказать. Они отводят только тогда, когда интерес исчерпан и им нужно отправляться дальше, по своим делам. Люди не могут выдержать друг у друга такого внимательного взгляда.
Фото Ольги Лавренковой
– Что сбылось из детских мечтаний?
– У меня есть собака. А еще – осуществилась главная мечта. Я работаю в той профессии, про которую думала всегда, но никакой определенности никогда не было. Причем сначала, совсем недолго, я хотела стать оператором, затем – режиссером, а потом уже актрисой. Мне никто не говорил: иди, у тебя получится. Я просто знала, что мне это необходимо. И то, что это осуществилось – счастье.
Что-то не сбылось. Я вот думала, что никогда не буду кричать на детей. К сожалению, иногда кричу, хотя потом долго мучаюсь. Хотя, думаю, если бы у нас не было этой внутренней боли в детстве, этого ощущения несправедливости взрослого мира в подростковом возрасте, если бы взрослые (например, в школе) на нас не кричали, иногда доходя до унижений, мы бы сейчас не были так чутки к этому, не боялись бы сделать больно собственным детям.
– Как вы относитесь к школьным оценкам ваших детей?
– Меня вообще не интересуют оценки, которые дети получают в школе. Я призываю всех родителей не обращать на них внимания. Вспоминая свои десять лет учебы в школе, вижу, что полезными были, прежде всего, литература и еще математика. То есть, сколько всего лишнего, отнявшего времени и силы.
А как мы боялись получить плохую оценку по любому предмету! Притом страшно было именно за оценку, а не за то, что ты что-то не знаешь. Оценка со знаниями вообще никак не коррелировалась, была величиной собственнозначимой.
Помню, когда мы с подругами в девятом классе пошли сдавать годовые экзамены, твердо решили: если сдадим на тройки (даже не просто не сдадим!), домой не вернемся.
Присмотрели даже огромную трубу под озером, в которой решили жить, если получим тройки, которые нам казались кошмаром, чуть ли не концом жизни.
– Как изменилось ваше восприятие детей?
– До какого-то определенного возраста это было лишь сплошное счастье. Потому что они все равно воспринимались как кусок меня, как рука, нога. Даже несмотря на то, что Арина с Асей, мои старшие девочки, очень долго говорили на своем выдуманном языке. Их никто не понимал. Я – только примерно, у меня был словарик. Но все равно там оставались какие-то слова, значения которых до сих пор не раскрыты: девочки выросли и забыли их.
Сейчас одной почти 14, другой – почти 13 лет, и началась новая эпоха знакомства. Можно сказать, я заново родила детей год назад. Когда пришло стопроцентное спокойное понимание, что девочки – совсем не часть меня, а отдельные люди, со своими мыслями, которые далеко не всегда совпадают с моими, и ты им не можешь протранслировать свое видение и, что самое странное, ты их не понимаешь.
Тебе остается только начать отпускать их, осознавая, что однажды нужно будет отпустить насовсем.
Если вы хотите, чтобы дети как-то стали взрослыми и сильными, в какой-то момент их нужно отпустить, чего бы вам это ни стоило.
Псевдоответственность – держать их рядом, думая, что они накормлены и я о них забочусь. А на самом деле, настоящая родительская ответственность – это то, что они где-то сами по себе взрослеют. Но мы еще не дожили до этого периода, поэтому посмотрим, как это будет происходить, когда им будет лет 18.
– А как сейчас с постепенным отпусканием, справляетесь?
– Плохо. Я не сдаю этот экзамен. Мне бывает тяжело признавать, что у детей есть своя точка зрения на какие-то важные для меня вещи.
Но я запретила себе обижаться на детей, даже если они категорически неправы. Хотя иногда хочется наказать молчанием и перестать разговаривать. Если я обиделась, то все равно понимаю, что если все-таки я не сделаю первый шаг, то не покажу пример нормальных отношений, того, как нужно общаться с другими. Свою обиду я стараюсь не транслировать, а сажусь рядом и объясняю, что же меня обидело, почему.
– Действует?
– Не очень. Надеюсь, что все-таки мои разговоры и поведение откладываются в них и потом все проявится. Если сейчас им дать понять, что я обиделась, это, наверное, подействует, но все равно это будет шантаж с моей стороны, которым они потом сами будут пользоваться. Я просто сама терпеть не могу обидчивых людей.
Не все мои установки «работают». Раньше я себе запрещала переходить на крик и мне удавалось сдерживать себя. А сейчас я вижу, что это уже цунами, который рождается внутри меня, и он мощнее всех моих этических норм, и в какой-то момент я слышу себя со стороны и понимаю: я кричу, кричу давно… Но за повышенный голос извиняюсь всегда.
Фото Ольги Лавренковой
Про фантомы и людей
– Какое самое важное открытие вы сделали в жизни?
– Наверное, то, что жизнь – это и есть данная секунда. Мне кажется, это главное знание и счастье, которое мы получаем во время пребывания на земле.
– Какие жизненные достижения вы считаете значимыми для себя?
– Меня очень сложно обидеть по-настоящему, и уж тем более, чтобы я разозлилась и желала человеку ответной боли. Я очень рада, что приобрела этот навык.
– Как не обижаться, если в ваш адрес направляется с разных сторон столько негатива, в том числе в социальных сетях?
– Постепенно ты начинаешь понимать, что нет никакого негатива, это все фантомы, случайные ситуации, помноженные на азарт людей кого-то пнуть. Потом ты встречаешься с некоторыми из этих людей, и они милейшим образом с тобой разговаривают. А некоторые даже глаз не могут поднять, потому что им неловко. Потом проходит время, и ты вообще забываешь бывшее и можешь даже сказать, что у вас прекрасные отношения. Ты человеку нужен и тебе человек нужен, вы нормально общаетесь.
– Но откуда эта «фантомность», почему живого человека воспринимают чем-то неконкретным. И с этим «неконкретным» можно поступать в СМИ, в блогах так, как не поступишь в реальной жизни с реальным человеком?
– Потому что спрос рождает предложение. Людям приятно считывать неправдивую, но цепляющую информацию. А значит, ее легче продать, проще получить побольше лайков. Такую информацию будут горячее обсуждать, спорить, кричать.
– Почему же люди «покупаются» на это все, обсуждают, спорят?
– Очень сладко давать оценки. Это очень человеческое, неистребимое желание (я говорю, прежде всего, про себя) сесть и со знанием дела сказать: этот хороший, а этот плохой. Один обсудил фантомную статью, второй, и она множится, тиражируется.
Несильного, неподготовленного человека это может сильно поранить, даже убить. Но эти нюансы никого не интересуют. Ведь мы говорим, что «попавший под обстрел» живым человеком не воспринимается.
– Вы можете расстроиться, заплакать, столкнувшись с хамством, грубостью?
– В детстве я была страшной плаксой, плакала постоянно, особенно в дошкольном и школьном возрасте, это были плачи с придыханием, когда уже и силы плакать закончились, а чувство несправедливости осталось и ты ничего никому не доказал, вот и продолжаешь всхлипывать: «ы, ы, ы…»
Я просто не понимала, как это не плакать, если внутри так больно.
Сейчас, конечно, не плачу. По крайней мере, в ту минуту, когда сталкиваюсь с хамством. Стараюсь и не злиться…
Недавно мы со средней дочерью смотрели «Выживший». Сзади сидели три девушки и очень громко разговаривали. Настолько, что мешали всему залу. Я обернулась и сказала: «Будьте так любезны, вы мешаете, говорите потише». Они не то что не обратили внимание на мои слова. Кажется, они даже как будто не услышали. Я второй раз обернулась и повторила просьбу. Рядом сидевший человек не выдержал и уже нецензурно пообещал барышням, что если они не прекратят беседу, то вылетят вон. Они мгновенно замолчали.
Я половину фильма рассуждала: почему такая реакция? Вряд ли они испугались: молодой человек был достаточно хилым. Скорее всего, они просто не поняли, чего от них хотела я. А когда им объяснили на знакомом языке, услышали.
Бывает, я могу сорваться и ответить на хамство соответствующе. Для меня это потеря контроля. Но это бывает редко: я не хочу так опускаться.
Мне кажется, мы живем в стране, где хамство – норма. С ним сталкиваешься везде: на паспортном контроле, в магазине, я уже не говорю про какие-то государственные учреждения.
Если грубят чиновники, я прошу их быть вежливыми. Часто это срабатывает: на меня смотрят как на сумасшедшую, начинают жалеть: «что с нее, болезной, взять».
Хамство – часть жизни, быта, потому что, наверное, людям никто не объяснил, как правильно. Они просто не в курсе, не знают альтернативы.
Как-то в Лондоне я случайно толкнула человека в метро, он обернулся ко мне и сказал: «Простите, я вас задел».
– В других странах хамства нет?
– Хамство – как равнодушие к человеку – есть везде. Просто в других странах равнодушие к человеку вуалируется внешней вежливостью. Там тоже бывают сложные ситуации и очень раздражает равнодушие, когда человек палец о палец не ударит, чтобы помочь в чем-то (что составляет его, например, профессиональные обязанности). Но при этом он будет индифферентно вежлив.
Вне партий
– От чего вы устали?
– Сложно выдержать количество компромиссов, которые ты, живя в социуме, среди других людей и не желая им сделать неприятностей, должен выполнять. Начиная с работы.
Российский репертуарный театр устроен как большая фабрика, которая должна сама себя обеспечивать, зарабатывать. В тот момент, когда ты уже опустошен и не знаешь, чего нового найти в спектакле, который идет уже не один год, ты все равно должен выходить и играть. Ведь на этот спектакль продаются билеты. Ты говоришь себе, что было бы честно уйти из него.
Но уйти ты не можешь, потому что ты уйдешь – спектакль разрушится, система пошатнется, ты подведешь других. И ты продолжаешь себя настраивать, уже из последних сил, жил, напрягая все, что возможно.
К подлинному творчеству, которое я люблю и которое мне необходимо, это уже не очень имеет отношение. Такое состояние порождает чудовищный психологический внутренний стресс. Если ты работаешь в театре, который любишь, то приходится учитывать и это тоже.
Компромиссы присутствуют везде, даже в работе фонда «Подари жизнь». Начиная от фотографирования на обложки журналов, что отнимает время и силы и если бы не фонд, я бы ни за что не согласилась на это, и заканчивая общением с людьми, с которыми бы ты никогда в жизни не пошла общаться.
– Как жить человеку, который, как вы, не принадлежит ни к какой партии, ни к одному лагерю, и которого за это, соответственно, со всех сторон обвиняют?
– Радоваться жизни и не обращать внимания. Это в первый раз больно. Второй раз уже чуть меньше, третий – еще. На 105-й раз ты уже просто привыкнешь и не заметишь.
Ну, конечно, это требует работы над собой. Опыт изо всех сил не доказывать что-то другим – приобретенный.
В детстве чувство несправедливости доводило меня до состояния бешенства. Мне нужно было доказать, что я права. Другим.
Мне нужно было, чтобы мою правоту признали другие: подруги, одноклассники и даже учителя. Я не допускала мысли, что у других может быть иная точка зрения. Сейчас, по сравнению с детством, это атрофировалось и я понимаю, что чувство справедливости, которое есть у меня, совершенно не обязано перекликаться с тем, что есть у других.
– Откуда это стремление к партийности? Вот только что человек считался «своим», хорошим, высказал свое мнение, отличающееся от ожидаемого. И все, его записали во враги.
– Вернемся к началу нашего разговора. Это же очень сладкое чувство – ощутить себя ментором и судьей… Когда начались осуждения от «прогрессивной части общества» в адрес Юрия Борисовича Норштейна из серии «он был моим кумиром и вот…», я просто не могла понять, вроде вменяемые умные люди, которые почему-то уверены, что человек может быть им чем-то обязан. И у человека, уже оставившего свой след в мировой культуре, отнимается право на собственную точку зрения.
Но, когда в моей жизни впервые была подобная ситуация, когда только ленивый не прошел и не пнул, так, на всякий случай, ничего в этом не понимая, именно Юрий Борисович сказал: «А это очень хорошо. Сейчас вы поймете, Чулпан, кто рядом с вами. Настоящие близкие, друзья, они останутся, а остальное отсеется».
Нам дали интернет, но не объяснили, как себя вести. Нам никто не сказал: «Ребята, могут быть опасности такие, такие, такие, такие, поэтому будьте бдительны и аккуратны, следите». Нет, нам дали полную свободу в виртуальном пространстве, где каждый может тявкнуть и ничего. Никаких моральных самоограничений.
– Вы пытаетесь что-то возражать, доказать тем, кто говорит, что фонд неправильный, что нужно все менять, что вы помогаете неправильно?
– Нет. Мои доказательства – только дело. Мои доказательства на сцене – только спектакли.
– Но ведь разве не хочется рассказать, как обстоит дело, когда говорят, что нужно менять систему в целом, а фонд мешает этому?
– На сайте фонда есть специальный раздел, где есть ответы на вопросы, которые возникают у людей. Мы не только собираем деньги на лечение и реабилитацию детей, мы меняем законодательство и систему. Но я же не могу каждому объяснять это.
Не могу постоянно рассказывать, что, например, одна из больших побед – это отмена вторичного налогообложения, когда родители за полученную второй раз благотворительную помощь должны были платить налог государству.
Например, такая ситуация: в начале лечения фонд оплачивал ребенку лекарство на небольшую сумму, а спустя несколько месяцев этому же ребенку потребовалась пересадка костного мозга, и фонд помог в оплате поиска и активации донора для трансплантации, а это уже 18 000 евро. И раньше с этих 18 тысяч евро, на которые ребенок получил благотворительную помощь, его родители обязаны были заплатить налоги из своего кармана. Четыре года мы бились, и, наконец, это было отменено.
Или, например, благодаря нашей долгой и упорной работе с чиновниками была создана и законодательно закреплена процедура ввоза незарегистрированных лекарств. И сейчас, получив разрешение Минздрава, мы можем ввозить лекарства для наших детей совершенно официально, а не в чемоданах.
Фото: rusrep.ru
– А если будет принят закон об НКО, об «иностранных агентах» – как это отразится на деятельности фонда?
– Можно будет погордиться теми 10 годами, когда фонд существовал, и преспокойно разойтись. Потому что каждый фонд, кому бы он ни помогал, занимается, по формулировке, которую предлагают внести в закон, политической деятельностью, ведь фонды влияют на органы власти, на общественное мнение, собирают акции для того, чтобы донести свою позицию.
В новом проекте закона запрещено все: собрания, конференции, публичные обращения к государственным органам через СМИ, например. Как собирать деньги? То есть, если я публично скажу, что где-то есть проблема с лечением, с медикаментами, меня могут, по этому закону, если он будет принят, записать в иностранные агенты.
Когда авторов законопроекта отправили уточнять, что такое политическая деятельность, они вместо того чтобы уточнить, вписали все, чем фонд занимается, когда пытается повлиять на решение чиновников, чтобы помочь больным детям. В том числе общение со СМИ, сбор подписей под открытыми письмами. Вот та самая политическая деятельность, которой нельзя заниматься.
Да, еще получение иностранных денег.
Если какой-нибудь таджикский гастарбайтер захотел перевести десять рублей, это уже иностранная помощь.
Вы хотите уничтожить весь благотворительный сектор? Не тратьте время, не выдумывайте законы, а скажите об этом просто и закройте.
Про кино
– Почему у нас снимают либо редкое авторское кино, либо некачественное? А вот чтоб массовое и класса «А» – редко встретишь.
– У нас очень мало подлинных продюсеров, людей, которые создают проекты. Люди просто хотят зарабатывать, а иногда – подворовать что-нибудь на этом. Но все-таки массовое качественное кино есть, например, которое снимает Валерий Тодоровский или Сергей Урсуляк.
Хорошо, что снимается авторское кино, есть Сокуров, Звягинцев, Герман. Авторское кино будет везде и всегда, потому что всегда будут режиссеры со своим видением.
Я была счастлива, когда смотрела фильм «Выживший».
Абсолютно артхаусное кино, и если бы вместо Ди Каприо был какой-нибудь Пупкин, то при таком же качестве фильма вряд ли на него пошли бы зрители. А здесь – переполненные залы, билеты можно было купить только заранее. Но, главное, люди досмотрели, значит, им все-таки нужно качественное кино.
– Самые любимые роли?
– Не люблю этого вопроса. Потому что все роли дороги, в том числе которые еще, я надеюсь, будут.
У меня большая проблема, я не люблю играть уже готовые устоявшиеся спектакли. Мне интересно создавать что-то новое, в этом новом я копаюсь, придумываю, а потом, когда все уже сложилось, готова отдать эту роль кому-нибудь и пойти репетировать что-нибудь новое.
Поэтому мне очень нравится именно американская и европейская система, когда спектакль выпускается, играется, играется каждый день – и потом уже на самом высоком пике творчества его снимают, все расходятся и вспоминают эту работу, и делают новый спектакль. А у нас репертуарная система, чтоб зритель смог доехать, купить билеты и через три года, и через пять лет.
– Как вы решились с прозой Цветаевой «Мать и музыка» выйти к «широкому зрителю»?
– Это было немного похоже на самоубийство – выходить на большую сцену с таким материалом. Думаю, часть людей пришла слушать не Цветаеву, а потому, что знают меня по телевизору.
– Не важно, по какой причине они пришли. В итоге реакция зала однозначно – восторженная. Я слышала, как дама, явно ранее не открывавшая прозу Цветаевой, после спектакля, заплаканная, говорила кому-то в телефон: «Ваще, это просто круто!»
– Зрители хотят сложного общения, оно им необходимо. Мне вот, как зрителю, всегда очень приятно, когда со мною разговаривают на языке более сложном, чем я могу переварить. Что мне предлагают не фаст-фуд, а серьезную историю, заставляют думать и повышают планку доверия ко мне.
В больших театрах вывозить серьезные спектакли сложно. Получается, что в регионы приезжает в основном незатейливая антреприза. Наверное, люди устали только развлекаться, хочется еще чего-то другого.
– Часто люди не умеют благодарить и принимают помощь как должное. Откуда это?
– Опять все дороги ведут к недообразованию и недокультуре. Те, кто не умеет благодарить, явно никогда не были в состоянии тех, кто протягивает руку помощи другому.
К человеку, который не рефлексирует, не сомневается, не задает себе вопросы (а не делает он это потому, что, грубо говоря, никогда не слышал Моцарта и не прочитал нужных книг), ты не можешь предъявить никаких претензий. Он так вырос, он так воспитан. Он не верит, что кто-то может просто так делать что-то хорошее. Он допустить этого не может. Ему обязательно надо оправдать: вот фонд, у них там столько денег, они себе забирают, ну раз еще другим остается, то, значит, должны делать. Другое просто не входит в их картину мироздания.
Фото: Ольга Лавренкова
Читайте также:
- Чулпан Хаматова: Когда темнеет в глазах, я знаю – это пройдет
- Чулпан Хаматова о том, как не бояться смерти
- Авдотья Смирнова – о системной помощи, добробесии и страхе смерти