«Такое кино каждый день вижу»
В жизни человеческой всему своё время. Как в замечательной пословице: делу — время, потехе — час, и есть время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать (Ек. 3, 4). Так и у человека, уверовавшего во Христа и живущего церковной жизнью, по-моему, не бывает проблем с тем, чтобы сохранять баланс в отношении смеха, юмора, весёлости и тому подобного.
Понятное дело, что когда мы говорим с Богом, это требует максимального сосредоточения, и в такой момент, как поётся в Херувимской, «всякое житейское отложим попечение». Но кроме исполнения молитвенного правила — того, что для христианина незыблемо и постоянно: утренних и вечерних молитв, праздничных, воскресных богослужений — человек живёт разносторонней жизнью и общается с самыми разными людьми. И в этом общении одно из важных мест занимает юмор.
И в духовной жизни без лёгкой иронии, без самокритичного взгляда преуспеть очень сложно. Серьёзное отношение к себе вообще является неким признаком гордыни. И наоборот, люди, которые стремятся жить духовной жизнью, как правило, не воспринимают всерьёз свои добродетели и весьма самокритично подтрунивают над собой.
Яркий пример — наш Блаженнейший Митрополит Онуфрий. Когда при нём начинают говорить о его достоинствах или о его авторитете — реально существующих, объективных вещах, — он всё это сводит к шутке, может отпустить в свой адрес колкость, причём иногда довольно ехидную.
Как-то на православном кинофестивале ему предложили посмотреть фильм «Монах и бес», на что он с улыбкой ответил: «Я такое кино каждый день вижу…». Действительно, мы знаем, что монах ежедневно ведёт невидимую духовную брань и каждый день вынужден вступать в схватку с духами злобы поднебесной (Еф. 6, 12). По слову Дохиарского игумена Григория, весь смысл христианской аскетики можно выразить одной фразой: «Хочу! Но не буду…». И духовная жизнь каждого христианина, и особенно монаха, — это постоянная борьба со своими греховными желаниями, которые подсовывает бес. Бесы понуждают к осуждению — монах противостоит; понуждают к каким-то нескромным взглядам — монах это отсекает; понуждают к лени на молитве — монах встаёт и молится. И Блаженнейший постоянно ведёт эту борьбу, поэтому и сказал о себе, что кино «монах и бес» каждый день видит.
«Нам таких и нужно»
Должен сказать, что практически все люди духовные, которых я имею счастье знать, — как почившие, так и ныне здравствующие — люди с удивительно тонким чувством юмора. Не такого, который уязвляет человека, высмеивает чужие недостатки, а именно тонкого, доброго юмора.
Помню, был в Киево-Печерской Лавре старец — схиигумен Агапит. Он пришёл в монастырь сразу после войны. Есть видеозапись, на которой он, уже совсем старенький, рассказывает, как поступил в Лавру. Причём говорит очень трогательно, с большой любовью к слушающему и с совершенно несерьёзным отношением к себе. «Ото строили внизу под Лаврой дорогу [Столичное шоссе]. И я там работал на стройке. Ну и приходил молиться в Лавру. И вот, монахи смотрят, что я постоянно прихожу на службу, и говорят: ты всё время к нам ходишь и до сих пор не с нами. А я им и говорю: так я человек грішний. Они отвечают: а нам таких и нужно!»
Старец Агапит в последний период своей жизни нёс удивительный подвиг: у него был несросшийся перелом шейки бедра, но с этим переломом он каждый день на костылях ходил на службу. Мы, молодые послушники, особо не вникали: на костылях да и на костылях. И только после его смерти старые монахи рассказали, чтó это была за болезнь. Кто с этим сталкивался, знает, что каждое движение причиняет боль, потому что двигаются несросшиеся кости. Но при этом никогда ни малейшей гримасы уныния и, тем более, никакого раздражения от отца Агапита мы не видели.
Наоборот, с этой его болезнью было связано много трогательных, даже смешных моментов. Однажды кто-то подарил батюшке китайские кроссовки. Поскольку ноги у него отекали и ходить было тяжело, для удобства передвижения ему и достали такую обувь. Это сейчас при словах «китайские кроссовки» все представляют что-то некачественное и ширпотребовское. А тогда они были значительно лучше по качеству и по внешнему виду, чем отечественные.
Единственное, что выглядели они, скажем так, очень молодёжно. Представьте, идёт по монастырю старец в схиме, с седой бородой, на костылях, а на ногах — ярко-синие кроссовки. Кто-то из духовных чад ему на это заметил: «Батюшка, это же молодёжная обувь! Как вы такое можете носить?». Он улыбнулся и со всей непосредственностью ответил: «Так вони ж м’якенькі!». После такого ответа — действительно доброго, исполненного любви к ближнему — больше никаких вопросов по этому поводу к отцу Агапиту не возникало.
«І тільки хруснуло…»
Ещё нужно понимать, что шутки в устах подвижников благочестия не имеют ничего общего с юмором, который выдают на-гора «Comedy Club» или КВН. Это не то, что почтенные старцы постоянно юморят или хихикают. Нет, всё происходит на очень тонком уровне. Когда люди действительно живут во Христе, юмор не является непременным фоном их жизни, но те редкие моменты, когда он проявляется, как раз добавляют ярких красок в их совершенно удивительный монументальный портрет.
В бытность мою послушником в Лавре жил среди братии замечательный монах — в монашестве Ной, в схиме Сисой. Он был пострижен ещё в 1920-х годах в скиту Церковщина под Киевом, где сейчас монастырь в честь Рождества Божией Матери.
Запомнилось, как после ранней литургии в пещерах, на которой он, как правило, всегда присутствовал, отец Сисой выходил в тамбур (небольшая комнатка перед входом в пещеры) и немного отдыхал перед тем, как идти в келью. И мы, молодёжь, часто расспрашивали его о жизни. Например, о том, как он был гимназистом. Представьте только: человек учился в гимназии ещё до революции, при царской России! Для нас тогда это была совершенно легендарная эпоха, которая для нынешних читателей «Отрока» сопоставима, наверное, с эпохой мамонтов или динозавров.
Так случилось, что во время оккупации Украины немецкими войсками в 1918 году отец Сисой заколол немецкого солдата штыком его же винтовки. Скорее всего, это и стало одной из причин, по которой впоследствии батюшка пришёл в монастырь — чтобы оплакивать убийство человека. Но нам он рассказывал об этом страшном для него факте совершенно наивно и по-детски: «Ото він ліг під деревом, а гвинтівку рядом поставив. Я її взяв — і тільки хруснуло…».
Мы знаем слова Господа: «Будьте как дети». Зачастую люди воспринимают это как призыв быть инфантильными, безответственными. Но апостол разъяснял, что младенствовать нужно не умом, а незлобием. И старец Сисой был как раз таким вот младенцем по незлобию. Думаю, Господь его покаяние принял, потому что батюшка пришёл в монастырь на заре гонений, пережил Сталина, Хрущёва, последующих правителей, претерпел все испытания и сохранил верность Христу.
Очень ярко в моей памяти запечатлелось, как его постригали в великую схиму. Он был уже совсем стареньким, сгорбленным, с реденькими клочками седых волос. К тому же и слышал не очень хорошо. А во время пострига игумен задаёт постригаемому разные вопросы: обещаешься ли пребывать всегда в монастыре, соблюдать обеты и тому подобное. И человек должен отвечать так, как написано в чине пострига.
Вот отца Сисоя спрашивают, а он, как говорится, «не дочуває». Ему задают вопрос, а он, как ребёнок, поднимает глаза, смотрит на священника и не знает, что сказать. И тогда один старый монах, стоящий рядом, наклоняется к нему и громко говорит: «Кажи „да“!» — Тот отвечает: «Да». Задают следующий вопрос, а старый монах снова говорит ему: «Кажи „ні“!» — «Ні…».
Это было настолько трогательно и возвышенно! Как настоящий незлобивый ребёнок, седовласый старец слушается своих родителей — в данном случае родителей духовных — и делает то, что они ему говорят.
По моему мнению, такое состояние было одним из его духовных дарований, которые при этом никак не выпячивались, не выставлялись напоказ. У отца Сисоя не было толп почитателей, но его жизнь была действительно жизнью настоящего подвижника. В монастыре его можно было застать только в трёх местах: или в храме, или у себя в келье, или на кладбище. Его окно на первом этаже на уровне земли выходило во внутренний монастырский двор, куда не заглядывали посторонние. К окну был придвинут письменный стол, а на столе лежала Псалтирь. Шторами отец Сисой не занавешивал окно, и если братия проходили мимо, то видели, что он стоял, опершись обеими руками на стол, и читал эту Псалтирь.
Второе место молитвы было у него на кладбище у Рождества-Богородичной церкви. Там находились два деревянных ящика, на одном из которых лежали четыре камня. Отец Сисой выходил со своей Псалтирью, клал её на один из ящиков, открывал, раскладывал по углам камушки, чтобы ветер не перелистывал страницы, на другой ящик садился и неспешно читал. Интересно, что и похоронили батюшку как раз на том месте, где он читал Псалтирь. И, кстати, это был первый монах, которого после возрождения Лавры погребли на монастырском кладбище; до этого насельников хоронили там же, где и горожан. Думаю, таким образом отец Сисой вымолил и себе, и последующим братиям право погребения в родном монастыре.
Сверкающие зубы на ковре
А вообще, в церковной жизни всякие случаются курьёзы. Бывает, они и не относятся ни к чему из того, о чём я упоминал, но просто поднимают настроение…
Помню такой случай. У одного из пожилых лаврских монахов была вставная челюсть. А этот брат имел привычку молиться, практически всё богослужение стоя на коленях, иногда опираясь на скамеечку. На службе он прочитывал большое количество синодиков — поминал тех людей, которые просили его о молитве. В силу возраста время от времени во время службы он мог задремать на одну-две минуты, но потом снова усиленно молился.
Как-то за богослужением в Трапезном храме Лавры батюшка в своей традиционной манере стоял на коленях и на мгновение задремал. В это время вставная челюсть выпала у него изо рта и выкатилась на расстеленную на солее ковровую дорожку. Было это во время шестопсалмия, когда, как мы знаем, в храме выключают весь свет и гасят свечи на подсвечниках.
И вот, к концу шестопсалмия дьякон выходит на амвон, чтобы произнести ектению. В одной руке держит служебник, в другой — свечу, чтобы подсветить текст. И в мерцающем свете свечи вдруг на тёмном ковре он отчётливо видит зловеще сверкающие зубы. Представьте только, идёт себе спокойно человек, думает о горнем, возвышенном, и вдруг — человеческая челюсть под ногами! Он вздрогнул, в ужасе отшатнулся. Когда же наклонился и присмотрелся, то понял, что это вставная челюсть старца. После этого дьякону уже было сложно произносить ектению, а братия, ставшая свидетелем всего этого, ещё долго от смеха не могла спокойно молиться. Вот такие случаются курьёзы…
Но всё-таки, повторюсь, смех уместен в своё время. Как-то на одном из певческих форумов мне попалась довольно активная дискуссия по поводу одной проблемы. Те, кто в храме читают или несут клиросное послушание, знают, что есть смех как искушение, когда человек начинает безудержно смеяться прямо во время песнопения, чтения часов или Псалтири и не может остановиться. Бывает, рассмеётся один певчий, за ним другие, и вот уже весь хор покатывается так, что и петь не может, и тогда в возвышенные моменты богослужения с клироса доносится какое-то похрюкивание или совсем скомканные звуки.
В данном случае смех никак не является тем добрым, что поддерживает человека. Наоборот, это явное искушение, потому что нарушает стройность и благоговение при богообщении. И самый действенный метод всё это прекратить — посмотреть на Распятие. Помню, как все участники дискуссии согласились, что мгновенно при взгляде на Христа распятого прекращается любой смех, чем бы он ни был вызван. Потому что человек осознаёт, Кому он поёт, перед Кем предстоит, где находится и с Кем общается.
Но в остальные, небогослужебные моменты, смех очень уместен. В мире, где многое направлено на то, чтобы подвигнуть христианина к нарушению заповедей, без юмора прожить невозможно. Как преподобный Серафим Саровский говорил: «Весёлость — не грех, она избавляет от уныния». И в обществе, где всё способствует унынию — экономика, взаимоотношения между людьми и многое другое, важно относиться к таким вещам с иронией и шуткой, доброй весёлостью разгонять тот мрак, который старается нас окружить.