Старец Кирилл. 9 дней
"Держи голову низко, а душу к Богу близко"

Вышли вместе.

– Теперь-то познакомимся? – улыбнулся он.

– Люба, – повторила зачем-то она.

– Дмитрий, – ответил он. – Давайте после поста встретимся? Где вы живете?

Люба уже давно жила в своей небольшой квартире в Сергиевом Посаде, но встречаться с Дмитрием после поста ей совершенно не хотелось. Ей вообще не хотелось с ним встречаться. Поэтому она оставила адрес родителей в Ставрополе. «Папа ему быстро все объяснит», – про себя усмехнулась девушка. Но, к ее удивлению, Дмитрий вдруг сказал:

– А я знаю этот адрес! Там батюшка живет!

Люба уставилась на навязчивого собеседника.

– Понимаете, – радостно начал объяснять рыжий, – я студент Одесской семинарии. В прошлом году приехал в Москву, а меня ограбили. Возвращаться не на что. Иду по улице, расстроенный, а навстречу священник. Я к нему. Стал объяснять. Тот мне помог. Я говорю: «Батюшка, дайте адрес – я вам скоро все верну!» – а он стал смеяться: «Не надо мне возвращать ничего! Вот тебе мой адрес, приезжай в гости, может, хоть одну девчонку у многодетного отца заберешь».

На Пасху они снова встретились, а потом и поженились.

Рыжий Дмитрий уже давно священник где-то на юге, у них с Любой двое детей. Сейчас, может, и больше – женщина, поделившаяся со мной этой историей, регент Галина Григорьевна Зароднина, на счету которой множество храмов и учеников, от хора Елоховского собора до певческих курсов Якутской епархии, давно их не видела. Сама она училась на регентском отделении Московской духовной академии и к отцу Кириллу иногда приходила.

– Мой папа умер на Радоницу, – рассказала она. – Я очень его любила. Побежала, плача, к батюшке. Подбегаю и сквозь слезы кричу: «Батюшка, у меня папа умер!» – а он улыбается: «Христос воскресе!» Ну, думаю, не понял, наверное. И повторяю: «У меня папа умер!» – а он снова улыбается: «Христос воскресе!» Я растерялась и ответила: «Воистину воскресе…» – и тогда он обнял меня по-отечески и сказал: «Все там, у Бога, будем». И слезы тут же высохли – как будто я снова дождалась Пасхи.

Любовь, доброта, мудрость и простота – вот это, наверное, основное, что надо сказать, чтобы выразить его облик словами. Отец Кирилл был человеком бесконечно любящим и – активно любящим, стремящимся помогать людям. К нему шли, прежде всего, как к духовнику. Слова «Никто же от него не уходил тощ» можно с полным правом отнести и к отцу Кириллу. Он обязательно всем что-нибудь давал: какую-нибудь конфету, яблоко, книжки духовного содержания (а такой литературы в то время было крайне мало, не как сейчас).

Он был, прежде всего, очень жертвенным человеком. И очень простым: простым в общении, простым – в объяснении задач, которые перед тобой стоят. Конечно, мудрым – это ощущалось сразу. Иногда батюшка давал такие поразительные советы, и только спустя время приходило понимание, насколько глубоко было сказанное им. Но и советуя, он никогда не брал на себя – как это бывает иногда – больше, чем можно, хотя для него все было возможно… Практически никогда он не говорил конкретно: «Делайте так, не делайте так, делайте операцию, не делайте операцию». Очень часто от него можно было услышать: «Лучше всего – найти хорошего врача, лучше православного, и его совет соблюдать». Очень мудрая позиция.

Я только несколько раз становился свидетелем того, как он быстро, с ходу говорил, что надо делать, обычно – молодым, нервным женщинам. Хотя был один случай, когда я пришел к батюшке за очень серьезным советом, полагая, что он одобрит мое решение, и отец Кирилл сразу сказал: «Нет-нет-нет», потом добавил: «Иначе будет большая скорбь».

В случаях, когда надо было что-то решить, помню его стоящим у окна… Под окном прыгали по кормушке синички, а в Переделкино окно выходило на поляну, по которой бегали собаки, Жуля – такой замечательный был песик… И вот батюшка стоял у окна, смотрел, думал, молился – такая картина перед глазами.

В нем всегда была и армейская жилка. Батюшка выписывал, например, газету «Красная звезда», «Сельская жизнь» – это то, что он позволял себе читать из светского. Безмерно уважал Георгия Константиновича Жукова и говорил, что без него мы не победили бы в войне. Думаю, мало кому приходилось видеть его в облике воина, командира. Однажды снимали любительский фильм – там происходил какой-то поход, по-моему, даже в окрестностях Сергиева Посада. Отец Кирилл возглавлял маленькую группу – несколько матушек, батюшки, причем на нем был не подрясник, а какая-то другая одежда. Вот тут я его увидел совершенно с другой стороны, другими глазами! Обычно батюшка был нетороплив в движениях, а тут – стремительные движения, он сам – очень собранный, точно указывающий направление маршрута. Все в нем являло такие командирские, армейские повадки, которые не спутаешь ни с чем!

А про войну рассказывал не так много. Но кое-что запомнилось… Прежде всего, он рассказывал, как после ранения попал под Сталинград, на левый берег Волги – как раз в тот день, когда был страшный налет. «Небо было черное…» – говорил.

Батюшка вспоминал, как они два месяца лежали в снежных окопах под Сталинградом – не в земляных даже, а в снежных: сдерживали, если я не ошибаюсь, танковую армию генерала Манштейна, которая рвалась к Сталинграду и не прошла. Он рассказывал: когда город был уже очищен от немцев, в одну из первых тихих ночей он стоял на часах.

– Лезь, батюшка, я прикрою, – храбрилась я и старалась придержать длинные полы его рясы – чтобы не запутался… Батюшка забирался первый, впрочем, я карабкалась по крутой железной лестнице за ним следом – шаг в шаг. Для подстраховки.

Мне было весело. Я была молодой бесшабашной дурехой, которая с первых секунд нашей вылазки уже воображала себя бравой фронтовой разведчицей… А батюшка…

Батюшка добродушно улыбался, но там, на крыше котельной он становился лицом к Поклонной горе и замирал в ожидании, трогательно нацепив на нос очки…

О чем он думал? Может, о том, что вряд ли доживет до следующей круглой даты и еще раз увидит такой салют?..

Но он дожил…

Никакого плена. Окружал Сталинград, мерз с боевыми товарищами в окопах – они после смыкали город в кольцо, – это как раз, когда бравый автоматчик Павлов находился в самом городе... Просто факты.

Родители и братья-сестры еще долго жили... Мать почти дожила до пострижения сына в монашество. Очень любил маму... Отец где-то в 60-е отошел в мир иной – пел в церковном хоре иногда... Настрадались все за свою жизнь...

Я не понимаю, почему людей так греют «благочестивые» выдумки, придуманный героизм…

Почему мы не видим прекрасное, сильное, настоящее в том, что есть, в нехитрой правде жизни – обычной, человеческой?..

7 ноября 2016

Сохранились его фотопортреты со времен учебы и первых лет жизни в Лавре. Они тоже очень одухотворенные.

Рассказывали мне, что, когда отец Кирилл уже лежал в полузабытьи, к нему приехали с поздравлениями около 20 его духовных чад. Они пели возле него, молились, но батюшка не открывал глаз. Когда все собрались уходить, старец поднял правую руку и, не открывая глаз, стал многократно всех осенять крестным знамением. Кто-то посчитал количество благословений, оно оказалось в точности равным количеству приходивших.

Одному иеромонаху, строившему храм, отец Кирилл молча подарил несколько луковок. Это было, возможно, ответом на его вопрос о количестве куполов храма, а может быть, и предсказанием о слезах.

Особенно меня волнует сейчас распространение слуха о том, что старец Кирилл предсказывал начало войны после своей смерти. От его духовных чад я о таком пророчестве не слышал. Может быть, кто-то подтвердит или опровергнет эту информацию.

Несомненно, мы запомнили высказывания отца Кирилла о проблеме ИНН и электронных паспортов. Печально, что в церковной среде есть два крайних ложных мнения по этому вопросу. Первое – опасности никакой нет, всё можно принимать, заговора против России не существует, глобализация – явление полезное. Второе – всё пропало, все предатели и в Церкви, и в правительстве, везде масоны, надо сжечь все документы и уйти жить в леса.

Почему-то мы забыли, что существует документ, принятый Архиерейским собором – «Позиция Церкви в связи с развитием технологий учета и обработки персональных данных». Думаю, что батюшка Кирилл согласился бы со многими положениями этого послания. И верю, что он молится о том, чтобы мы избежали и бунтарства, и наивной успокоенности в оценке сложных явлений современности.

Мы приехали туда, был очень сильный снег. Было очень много людей, которые пришли за помощью духовной к отцу Кириллу, и были большие сомнения, что мы сможем к нему попасть. Но отец Серафим нам во всем помогал. Когда матушка вышла к народу и спросила, кто хочет убирать снег, мы с диаконом Серафимом пошли – убирали снег на территории храма.

Через некоторое время вышел архимандрит Кирилл, покормил птичек. Я подбежал к нему под благословение, хотя еще даже не знал, как и руки-то складывать. Он посмотрел на меня добрыми глазами, было видно, что это человек, исключительно много в жизни переживший и, в общем, нездоровый. Как на большинстве фотографий он есть – таким он и был.

Мы пошли через внутреннюю калитку к храму – он должен был там служить. Много народу бросилось к нему, но он позвал мою жену, и они поговорили о том, как она страдает. Было очень холодно, она продрогла и сильно плакала.

Потом, когда я ее спрашивал, что ей сказал отец Кирилл, она отвечала, что ничего особенного, просто погладил и сказал: «Ты очень страдаешь, но все это потихонечку пройдет». Просто проявил доброту, участие.

И вот прошло с тех пор 33 года, но я с того времени всегда его помню.

Вторая встреча была через год. В 1995 году мы съездили в Израиль: это была туристическая поездка с посещением святых мест. У нас было время походить самостоятельно по Иерусалиму. Мы добрались до Горненского монастыря, где начинал свою жизнь Иоанн Креститель, где встречалась праведная Елисавета с Богородицей. Там мы пообщались с послушницами, и настоятель храма, когда узнал, что мы встречались с отцом Кириллом, передал для него коробку ладана.

Вернувшись оттуда – это было уже в следующем году – мы отправились передать отцу Кириллу этот ладан. И я опять не знал, как же я к нему попаду: толпы людей ждали встречи с ним.

Он вышел, всех пригласили в церковь, и он тогда прочел молитву «Символ веры» с выражением. Не так, как мы ее в храме поем обычно, а с выражением, как чтец, даже немного как поэт. И это было новое для меня прочтение, и я тогда понял, что молитвы можно читать по-разному. Он ничего особенного не делал, он показывал пример. Я же был тогда совсем еще необразованный в этом деле человек.

Потом нас вывели на улицу, и надо было дождаться своей очереди. Я понимал, что он может и не принять всех. И тогда я сказал послушнице, что из Иерусалима привез ладан и не буду отца Кирилла долго занимать, и попросил разрешения зайти и передать ему.

Она ему сказала, и он меня пригласил. Я вошел, он так же тепло меня встретил, благословил. Я передал подарок от насельников Горненского монастыря, он с удовольствием принял. А потом спрашивает:

– Ну, а ты что делаешь?

Я ответил:

– Ну, как, читаю… Евангелие читаю, Псалтирь начал читать, апостолов пытаюсь.

А он мне говорит:

– Ну, ты муж мудрый!

Это он меня запомнил. Подарил мне иконку, эта небольшая бумажная иконка и сейчас при мне хранится.

С тех пор мы с женой очень серьезно воцерковились, вели православный образ жизни, очень друг друга поддерживали. Я жену свою очень люблю. Но дело в том, что 1 апреля 2013 года ее не стало. Она умерла от рака крови. И с тех пор я остался совсем один. Но я хочу сказать, что для меня и моей жены архимандрит Кирилл был проводником ко Христу, к вере, к пониманию благодати. Также почил и наш друг отец Серафим. Но остались в памяти его слова о том, что мы будем помнить эту встречу всю жизнь – так оно и есть.

При этом он настолько был внимателен, трепетен, тактичен и близок к душе пришедшего человека, что для приходящего не было повода для тревоги, не могло от общения с отцом Кириллом родиться уныние, печаль, не могли опуститься руки. Наоборот, после исповеди у отца Кирилла ты какое-то время летал, как на крыльях.

Один человек, исповедовавшись у него, сказал, что после исповеди грешить казалось просто невозможным. Такое обновление, которое должно происходить на исповеди, у нас происходит далеко-далеко не всегда.

Отец Кирилл был очень внимателен к мнению самого пришедшего к нему человека. Часто мы включаем в понятие «старец» некое властное распоряжение человеком: «Ты делай так, а ты делай так». У отца Кирилла подобная категоричность была крайне редко.

Обычно он очень долго беседовал с человеком, спрашивал, выяснял: «Как ты считаешь, как тебе вот это?» Видно было, что он одновременно слушает тебя, при этом он за тебя молится, и ты видишь, что что-то происходит таинственным образом, и из того, что ты ему рассказываешь в молитве, он познает волю Божию о тебе. Это удивительное чувство, когда присутствуешь при рождении важного решения, которое ты принимаешь, а он тебе помогает это сделать.

Строгим он был очень редко. Мне запомнилось только однажды, когда он приходил в актовый зал семинарии отвечать на вопросы студентов и давал очень глубокие ответы. Один студент, побоявшись встать и открыто задать вопрос, задал вопрос письменно, на листочке бумаги.

Вопрос был такой: «Батюшка, я всё знаю, уже давно учусь, ответы на все вопросы знаю. Внутри пустота, молитва не идет, покаяния нет. Что делать?» Батюшка как-то очень печально покачал головой, горестно, и говорит: «Понимаешь, брат, – а потом уже строго, – в этом страшном окамененном нечувствии никто, кроме тебя, не виноват. Это ты его допустил. Давай, выбирайся из него».

Казалось бы, человека надо было при всех приветить, а здесь была аскетическая строгость, посыл будущему священнику увидеть свою вину, которая привела к внутреннему охлаждению. Но и при этой строгости у него чувствовалась любовь и жалость.

Вспоминается случай, как я, вернувшись из армии, поехал к отцу Кириллу с вопросом: «Благословите меня поступать в семинарию сейчас? Или сначала поработать, повзрослеть?» А он говорит: «Поступай в семинарию, нечего тебе работать. Давай прямо сейчас подавай документы. Тебе надо этим путем идти». И всё. В следующий раз я его встретил года через полтора-два. У меня не было серьезных вопросов, поэтому я к старцу не бегал, зная, что идут к нему люди с тяжелыми вопросами и горестями. Как раз через полтора-два года я шел в Варваринский корпус к своему духовнику на исповедь, и на лестнице встретил отца Кирилла. Беру у него благословение, он меня медленно благословляет, внимательно глядит на меня и медленно произносит мое имя: «Федор, благословляю». Это сложно передать, но я понимаю, что он меня не может помнить, если я был у него два года назад, и таких, как я, у него сотни каждый день бывают.

Всегда вспоминаю исповеди у него. К которым очень долго готовишься, вспоминая которые, живешь и утешаешься.

В 1993 году, когда я был совсем молодым священником, Великим постом меня позвали и сказали, что отец Кирилл будет соборовать своих чад где-то на окраине Москвы в небольшой трехкомнатной квартире. Отец Кирилл был после воспаления легких, весь закутанный в шарфы, окна закрыты, а нас, священников и мирян – далеко за сотню. Было так жарко и так душно, что я помню, к концу соборования обои отклеивались от стен и рулонами скатывались до пола.

Мы были все мокрые насквозь. Соборование не сокращалось, шло медленно, чинно, с проникновением в каждое слово. Сначала долго шла исповедь. Отец Кирилл, несмотря на то, что был немощен после болезни, был радостен, весел – все эти четыре с половиной или пять часов. Какие слова он говорил на проповеди перед соборованием: простые, но достигающие глубины души слушателей!

Еще я вспоминаю, как после дня исповеди он уже не может встать с кресла, нет сил. Его два помощника берут под руки и уносят. Вот такой это настоящий тяжелый духовнический труд. Он с вами вел не просто разговор, на него наваливалось все, с чем люди к нему приходили, он брал все в свое сердце.

Когда отец Кирилл был доступен, было намного легче и спокойнее жить. Потому что мы знали – в крайнем случае, если возникнут какие-то неразрешимые вопросы или очень сложные, то есть человек, к которому можно поехать и задать их. А он абсолютно точно ответит и поможет.

Нам была дана роскошь. Сейчас, по крайней мере, в моей судьбе, нет такого человека. Может быть, это тоже нужно для нашего взросления. Легко, конечно, когда ты по любому вопросу можешь бежать к старцу, легко и хорошо, но, может быть, не всегда полезно с этим жить. Но привыкнуть к такому – тяжело, к тому, что с нами нет отца Кирилла, нет дорогого батюшки, настоящего праведника.

Почему с ним всегда хотелось побыть рядом, хотя бы поглядеть на него тихонечко?... Или нечаянно услышать, как он что-то напевает в келье, разбирая почту? Или подглядеть, как он кормит с рук синичек и белок?.. Или как усталый, но неизменно мирный, возвращается в два часа ночи из местной крестильни, поисповедав человек эдак триста…

Он с любовью принимал эту жизнь такой, какая она есть, со всеми ее тяготами и несовершенством. Не знаю, чего здесь было больше – голубиной простоты многолетнего опыта скорбей и испытаний или змеиной мудрости просветленного сердца, вкусившего высших благ?

Вот и сейчас – он не безвольный раб выдающихся технических достижений эпохи, продлевающих его земную жизнь – он снова и снова, осознанно и любовно принимает то, что ему выпало понести. И несет.

Нужно долго болеть – значит, нужно. Значит, принимаю.

И жизнь, она ведь не просто течет в таком случае – она преображается.

Вот и еще один День Ангела встретили, дорогой наш Батюшка, с тобою...

22 июня 2016

Лишь однажды, двести лет назад, мать Архелая нечаянно заметила, что батюшка взял да и съел тарелочку манки, которая по недоразумению оказалась напротив него. Съел вместо привычных монашеских картошки-рыбки-огурца...

– Представляешь!.. – шептала мне после того завтрака Архелая, – съел, и с аппетитом!

– Мдя... – философично вздохнула я, – наверное, из любезности, чтобы повара не обидеть, ты же знаешь – ему молочное противопоказано...

– Ну да.

И мы зареклись больше не подставлять старцу вредоносных и губительных яств на трапезе.

Потом, когда батюшку парализовало, сопровождавшая его в отпусках Любовь Владимировна тоже призналась, что лишь в последние три-четыре года перед инсультом, когда они стали жить в Крыму уже не в частных домах, у знакомых, а в лечебных профилакториях, она заметила, с каким интересом батюшка иногда поглядывал в сторону манной каши... Ее приносили в двух фарфоровых мисочках для отца Агафодора и для Любы – меню у всех было индивидуальным и манка не входила только в рацион отца Кирилла, которому вечно чего-то было нельзя и чего-то не положено...

Слава Богу, внимательная Люба, которая, собственно, всегда и сражалась за непогрешимый рацион, поняла тогда, что для манки можно сделать и исключение. И батюшке тоже стали иногда приносить на завтрак фарфоровую мисочку.

Я так рада, что он, дорогой наш молчун, всегда боящийся кого-либо собою обременить, ел свою любимую кашу хотя бы в сентябре, во время скромного монашеского отпуска... Хотя бы только в сентябре.

Потому как в Переделкино он никому не смел сказать про свои желания, при всей своей открытости, жизнерадостности и простоте. Темы «о себе», «про себя» и «для себя» для него не существовало. Он даже и не знал, что такое иногда можно было бы себе позволить.

Хотя бы для того, чтобы осчастливить меня – подчас ломавшую голову над тем, чем бы земным, человечьим и бесхитростным его поддержать.

Ведь ни на что духовное я способной не была...

А он? Он всегда, всем и всему был рад. И – светился. И ничего себе не просил. И всем был доволен. Очень любил в «Отечнике» сказания о Пимене Великом читать... Помните, это тот, который положил себе на сердце, что уже давно умер? тот, что голову задремавшего на службе брата положил себе на колено, а не стал его, бедолагу, будить и стыдить?..

Иногда я снова и снова задаю себе вопрос: что же все-таки это такое – монашество, преподобие?..

Оно, как и все по-настоящему значительное, сокрыто в пустяках. Вот хотя бы в этой манной каше. Которой он так и не дал себя порадовать.

Сегодня мы варим ее, конечно. Но дается она больному через зонд, прямо в желудок – все тринадцать лет болезни ни вкуса воды, ни вкуса еды он уже не имеет возможности ощутить.

8 июля 2016

Я рада только одному – тому, что научилась за последние годы относиться к подобным вещам если и не с милосердной кротостью, то хотя бы с юмором:

– Даааа?!! – удивленно протягиваю я на очередной расспрос «а правда?» по телефону. – Ну, кому-то, ребята, можно позавидовать – я вот 24 часа безотходно у постели больного и ничего такого не видела и не слышала! Прям не везет!

Кто-то успокаивается, кто-то остается с тайной недоброй думой – не договаривает, поди, уж мы-то знаем...

Так и живем.

Я уж и не говорю о том, что это очень удобно в сегодняшней, и без того страшной и горестной ситуации, вкладывать в уста известного духовника Бог знает какие словеса, тем паче – словеса, предполагающие какую угодно интерпретацию, распаляющие тревогу...

Отец Кирилл уже неоднократно становился своеобразным «рупором» нахрапистого невежества тех, кто вообразил себя борцами за чистоту православия...Что тут скажешь?.. И кто из нас имеет слышащие уши?..

Монах, чей долгий жизненный путь был пройден в достоинстве «нетленной красоты кроткого и молчаливого духа»; как добрый сеятель сеющий вокруг себя лишь апостольское слово о мире и любви (ни толики отсебятины!) – превращается то и дело на моей памяти: то в трибуна народного негодования (по любому поводу), то в икону массового противостояния (неважно чему), то в глашатая каких-то лютых эсхатологических откровений (потому что жить в простоте и радости – духовно более сложная задачка, чем ожидание катастроф).

Так и живем. Спешим, суетимся, боимся, выдумываем и – говорим, говорим, говорим...