Юрий Норштейн:
Пусть в темноте шуршит пленка

Насчет творчества: бывают драматические ситуации, когда композитор вынужден работать дворником, поскольку у него нет возможности сразу заявить о себе, а деньги нужны, и нужно кормить семью. Не менее драматическая ситуация, правда, складывается, когда тот, кто должен быть дворником, начинает чувствовать себя композитором. Но ведь и хороший дворник – не менее необходимая творческая часть общества, он творец, несмотря на то, что его творчество – это лопата, скребок, песок и так далее. Если он хорошо делает свою работу и понимает ее значимость – он творец, и для меня это и есть решение вопроса.

А если говорить о религии, то еще в «перестроечные» годы мне казалось, что религия может стать осевой частью жизни. Но только религия в самом высоком смысле, потому что в религии надо внутренне трудиться. Это не просто так – утром пришел, молитву отбил и после этого пошел заниматься своими делами, часто преступными... Я, правда, не верил ни в перестройку, ни в последующие реформы…

Был один случай, после которого я понял, что ничего не будет. Незначительный эпизод, который, однако, оказался для меня очень важным. Были выборы Андрея Дмитриевича Сахарова, представление его кандидатуры в Верховный Совет. Академия тогда отказалась выдвигать Сахарова в Верховный Совет.

Я не помню, что там происходило, может быть, совесть заела, может быть, что-то такое по поговорке «знает кошка, чье мясо съела», но результат был тот, что Элем Климов (а он тогда был первым секретарем) сказал: «В таком случае мы имеем право его сами выдвинуть». И в Союзе кино в Белом зале было собрание. А я был секретарем Союза, правда, вскоре я ушел, потому что понял, что это абсолютно не мое дело... Так вот, на это собрание я пришел со своей коллегой с киностудии «Союзмультфильм», народу было огромное количество: весь зал был забит, и еще на улице тысячи три человек, все шумели…

На сцене был длинный стол, в центре сидел Сахаров, что-то писал, а вокруг него – в буквальном смысле его ученики, потому что они учились у него, он преподавал. В общем, такая тайная вечеря, только общественная. Они ходили, бумаги какие-то передавали. Я, конечно, смотрел на всю эту композицию, как на некий мультипликационный момент.

А в это время народ витийствовал, подходили к трибуне, выступали, говорили пламенные речи. И вот вышла одна женщина. Я помню, в крепдешиновом платье образца 52-го года, с манжетами, с орденом Ленина – она была медсестрой во время войны, то есть всего хлебнула. И она стала говорить о своем наболевшем: что она прошла войну, что там она вступила в партию – то есть человек говорил человеческие слова – о том, что она сейчас не разбирается в том, что происходит. Ее засвистели.

Я сказал коллеге, что эта женщина сейчас упадет в обморок, у нее будет плохо с сердцем, потому что она выглядела, как ребенок, который на грани истерики. Знаете, когда дети начинают плакать, они сначала делают глубокий вздох, у них открыт рот – и тишина, крика еще нет... Это полосует по сердцу невероятно. Вот та женщина была в таком состоянии – как будто она бежала и вдруг остановилась перед пропастью и машет руками, чтобы туда не упасть. Она сошла с трибуны. А я не смог к ней подойти, там все было занято, народу битком… Я тогда повернулся и сказал коллеге: «Наташа, ничего не будет, по очень простой причине – опять человека забыли».

– Фильмы Эдуарда Назарова – все; все фильмы Хитрука – это фильмы, которые несут в себе черты, необходимые и детям, и взрослым. Детям, потому что фильмы глубокие, но при этом есть та степень простодушия, чтобы ребенок легко воспринял этот слой фильма. А взрослым они нужны, потому что иногда нужно прочищать мозги, промывать, так сказать, реку свою, и возвращаться к тем далеким, случайно или намеренно забытым частичкам бытия, которые сегодня могут показаться элементарными на уровне достигнутого материального благополучия.

– И я его обожаю. Когда я читал его интервью, то я подумал: «Боже мой, это же просто мои слова». А знаете, кто его любимый художник? – Левитан. Он мне сам рассказал, что у них была выставка Третьяковской галереи, и там он увидел пейзажи Левитана. И понял, что просто это его любимый художник.

В их музее мультипликации есть комната его родителей и комната его детства, он туда все перенес – там есть на что посмотреть. Там, среди других открыток, я вдруг увидел открытку русских живописцев – Степанова, Виноградова, Архипова. Он даже сам писал. Он по-настоящему любит русское искусство.

Миядзаки ведь имеет сумасшедший успех, он имеет все премии мира, но вы не представляете, какой горечью заполнен этот человек. Когда он говорит о жизни сегодняшней, он говорит: «Что за дети? Они даже на дерево не могут залезть, они даже костер не могут развести. Что за дети?» Когда он у себя делал этот музей, он внутри, во дворе поставил старую колонку – водокачку, которая у них была в деревне. Где теперь все дети болтаются? У этой колонки стоят, брызгают друг на друга, и просто счастливы. И тут же рядом он поставил сарай с дровами. Отношение к бытию, к жизни у него удивительное.

– На самом деле, программная настройка должна быть все-таки в человеке. Потому что такой механистический подход в итоге рождает вялость, исчезает тот самый поиск изначальной точки. Поэтому я снимаю без видеоконтроля. Пусть это огромное напряжение, но если я буду смотреть по видеоконтролю, я буду все время переснимать, потому что мне будет все время не нравиться. Поэтому пусть в темноте шуршит пленка, пусть там что-то происходит – и все. На выходе посмотрим.