Cутки дежурной санитарки (дневник)
Чай в отделении
Я была в отделении немного раньше, чем всегда, обычно я прихожу впритык, только что не опаздываю. Все равно никто вовремя работу не кончает. Я не успела перед работой выпить чая и хотела это сделать на работе.
По дороге к нашей комнате, которая находится в конце коридора, можно было сразу оценить обстановку. В холлах на диванчиках лежат больные — отделение все заполнено до предела. Как они умудряются спать на них, да еще когда все мимо ходят?
Бабушка на креслах в холле третьего поста у окна еще не умерла. Глаза у нее закатились вверх и не закрываются, и дышит она всей грудью, редко и громко. Значит, скоро уже помрет. Дальше встречается медсестра Татьяна Борисовна. Говорят, она несколько лет работала в ПСО (психосоматическом отделении. — Ред.). Увидела меня, поздоровалась, говорит:
— Что-то ты без радости на работу идешь, — ехидничает. Она дежурила со мной вчерашней ночью.
— Не успела отдохнуть после ночи вчера, а сегодня сутки.
— Что, одна?
— Может, днем кто и придет, а ночью точно одна.
— А, ну-ну, работай, девочка, работай, — сочувствует.
Я поставила чай и стала переодеваться. На стенде висела записка: в 24-й палате никого не кормить. Интересно, за что это их так? Дальше приписано, видно второпях: их всех сегодня будут причащать. Даты нет. Сегодня — это сегодня, вчера или позавчера? Скорее всего — сегодня, сегодня же суббота.
24-я палата
Допив чай, я стала думать, с чего бы мне начать. Тут я вспомнила про записку и решила, что хорошо бы умыть эту самую 24-ю палату, раз их причащают. Было начало десятого.
24-я палата — это палата никому не нужных больных. Дольше всех здесь лежит Вера Николаевна, в апреле будет год. Это совершенно одинокая женщина, правда, говорят, у нее есть сын, но он никогда здесь не появлялся. После инсульта она была в тяжелом состоянии, и до конца, как говорят врачи, функции у нее не восстановились, ни физические, ни умственные. Она может сидеть и даже стоять, но самостоятельно сесть не может. На судно ходить она так и не научилась. Ведет себя как ребенок. Любит сладости, обижается, когда кого-нибудь угощают, а ее нет. Если начать расспрашивать ее о родных, о доме, горько плачет. Говорит отдельные слова. Ее соседку зовут Римма Борисовна, год ее пребыванию здесь исполнится месяцем позже. Это небольшая скрюченная бабуля с широким корпусом и тоненькими ножками, которые не выпрямляются. Ее так скрючило, что она всегда лежит на левом боку, и уложить ее на другой практически невозможно. Особенно тяжело уложить ее на судно, а в пеленки писать она не хочет. Она постоянно что-нибудь пищит тоненьким слабеньким голосочком. Справа у окна лежит бабушка — божий одуванчик. Говорят, что она, когда была еще в другой палате, упала и рассекла голову. Теперь у нее шрам и все время болит голова. Она всегда хочет есть, а если дашь ей что-нибудь, то она несколько раз крестится и шепчет молитву. Она сама себе подставляет судно, но почти всегда проливает. Слева лежит самая шумная тетенька, она все время без остановки кричит, чтобы ее приподняли, а сама не может даже бутылочку с водой в руках держать. Еще она просит все время пить, потому что у нее диабет. У нее пухлые губы и слегка дебиловатое выражение лица. Она здесь совсем недавно. Когда я ее первый раз увидела и спросила, как ее зовут, она ответила: «Валюша».
Когда я зашла в палату, все они стали вопить одновременно, кроме Веры: она никогда ничего не требует, только иногда плачет, когда чувствует свое одиночество. Валюша низким, слегка завывающим голосом: «Ну приподыми меня! Дай попить, дай хоть глоточек воды!» Бабушка — божий одуванчик: «Очень болит голова, нельзя ли чего покушать?» Римма Борисовна: «Ах, Дашечка! Поставьте мне судно! Я очень писать хочу. Вы, наверно, не захотите мне его поставить? Это так тяжело. Уберите пододеяльничек, чтобы он не намок. Ах, простите, я наверно, вам уже надоела. Такая дурная старушенция, о-о-о-оох. А нельзя ли чего-нибудь покушать, очень кушать хочется! Вы хотите меня мокрой тряпочкой протереть, да?..» На тумбочках — разлитый чай, засохшие надкусанные корки хлеба, грязные стаканы и ложки с присохшей вчерашней кашей. На полу — какие-то горы крошек. Я, как всегда, не знаю, куда кидаться. Начну, пожалуй, по часовой стрелке, с Веры.
— Вера, садись, сейчас будем умываться, вот я тазик принесла.
Я откидываю одеяло, чтобы ее усадить, она мокрая. Она писает очень обильно, и если подстелена одна пеленка, то все разливается на простыню и подушку. Вот и сейчас простыня намокла. А наволочки совсем нет, голая подушка лежит просто под простыней. Простыней все равно нет, а пеленки, кажется, были.
— Подожди, Вер, сейчас я пеленку принесу.
Поворачиваю ее на бок, очень мокро, она просто лежит в луже. Если стелить сразу сухую пеленку, она намокнет. Ладно, потрачу две. Хорошо бы еще ее хоть чуть-чуть протереть. Я просовываю под спину одну пеленку, рядом с ней расстилаю вторую, поворачиваю Веру. Теперь можно достать описанную пеленку, прополоскать ее уголок, намылить и протереть ей спину. Та пеленка, которая в середине, слегка намокла. Ею я вытираю спину насухо, расправляю сухую пеленку. Частично намокшую сворачиваю и подсовываю под чистую, чтобы в следующий раз не растекалось по всей кровати. Ну уж а простыня — ничего не поделаешь — высохнет под ней. Мокрую пеленку я кладу на край раковины, чтобы потом ее застирать. Сначала надо ко всем подойти, а потом уже застирывать и выносить судна, а то все орут. Такой способ перестилки выработался за два года работы в результате экономии белья. Вообще, как говорится, мастерство не пропьешь. На сутки дают 30 пеленок. Попробуйте обойтись, если у вас где-то 10-12 лежачих больных, каждому из которых нужно поменять белье в среднем раз шесть за сутки. А бывают еще разные непредвиденные обстоятельства. Есть еще и другие секреты мастерства. Например, как в одиночку перевернуть стокилограммовую тетеньку без сознания с боку на бок и подвинуть ее к изголовью кровати, чтобы ноги не упирались в спинку. Если кому-то интересно, я могу показать, как это делается.
Все-таки, наверное, надо сейчас поставить Римме Борисовне судно, а то она, пожалуй, описается, пока я так до нее дойду по часовой стрелке. Я беру судно, откидываю одеяло, напрягаю силы и пытаюсь рывком одной рукой повернуть ее как можно дальше на бок, одновременно другой рукой подсовывая судно. Она пищит.
Я сажаю Веру, ставлю тазик ей на коленки, поддерживая ее одной рукой за спину, другой поливаю воду из кувшина. Она моет руки. Мыло надо бы. На ее тумбочке вижу мыльницу с обмылком хозяйственного мыла. На мыльнице какое-то подозрительное коричневое вещество, не то кал, не то засохшее жеваное яблоко. Ладно, лучше не думать, что это.
Вдруг вошла Нина Б. — требная сестра. Надо же, так рано. Судно на полу, нужно надевать рубашку на Валюшу. Надо бы успеть до прихода батюшки. Нина Б., поздоровавшись, исчезла.
— Приподыми меня, ну приподыми!
Я начинаю напяливать на Валюшу рубаху, которая валяется в изголовье кровати.
— Ну теперь приподыми меня, ну приподыми!
— Я, видишь, маленькая, худенькая, не могу тебя поднять.
— Ну этим, домкратом, что ли, машиной специальной!
Я так и представила, как кто-то ей говорит, что ее можно поднять только домкратом.
— Нету у нас такой машины, мой хороший.
— Ну мужики пусть поднимут, там же мужики есть.
— Откуда ж тут мужики, доктор разве только. Доктора попроси тебя поднять.
Голос о. Иоанна раздавался в 29-й палате. Когда я вернула судно, он был уже в 28-й. В.Н. тащила в рот сахар, только что принесенный буфетчицей. Я ее пристыдила и попросила подождать десять минут: батюшка уже идет. Она, вспомнив, что-то промычала и положила облизанный сахар на тумбочку. Все остальные в один голос ныли, что они хотят есть и пить. Да что же он к ним идет после всех? Пока он был в 28-й палате, чтобы далеко не уходить, я пошла посмотреть на умирающую бабушку на креслах в холле. Мочу, как я знала, у нее спускают катетером, но на всякий случай заглянула под одеяло. Все в порядке. Она тяжело дышала, все лицо было потное. На лице какие-то мелкие белые бугорки — не то кожная сыпь, не то кристаллы соли. Не знаю, могут ли так образоваться кристаллы соли, но было очень похоже. Я смочила ей губы водой из стаканчика, который стоял рядом. О. Иоанн все еще не появился, и я опять пошла в 24-ю палату. Там грязные тумбочки — стала искать, чем бы их вытереть. На раковине лежали две подозрительные покоричневевшие тряпки. Наверное, ими мыли раковины. Нет, вполне вероятно, ими мыли и больных. Я оторвала у Валюши туалетной бумаги и стала вытирать ею. Не очень чисто, но все же лучше, чем теми тряпками. За этим занятием меня и застал о. Иоанн.
Трапеза
Соседняя палата не многим лучше предыдущей. Слева — тетенька средних размеров, не очень старая. У нее парализована правая сторона. Она не садится, но хорошо поворачивается на бок. Просит судно, но может и сходить под себя. Вообще-то она спокойная, только когда ей что-нибудь нужно, она издает тоненький плач-стон, а нужно ей что-нибудь довольно часто. На второй кровати никого нет, справа у окна лежит умирающая, она без сознания. Кстати, она в той же позе, в какой я ее оставила вчера утром. Интересно, поворачивал ли ее кто-нибудь с тех пор? Справа у двери Эльза — очень худая, как щепка, высокая, совсем не старая женщина, своим обликом напоминающая футболиста. У нее инсульт, а похоже, что в молодости эта болезнь посещает обычно пьющих женщин. Во всяком случае, поведением она вполне похожа на пьяницу. Лежит, тормозная, с закрытыми глазами, на вопросы отвечает через несколько минут. Бывает, начинает кричать во весь голос. При мне она как-то ночью кричала: «Караул!»
В это время загремела телега, на которой развозят завтрак. Она уже у 17-й палаты! А я еще не была совсем на первом посту! Я бегом побежала в начало коридора, откуда начинают раздавать завтрак. Его развозят минут за двадцать, а потом вскоре начинают собирать тарелки и ругаться, если кто-то непокормлен. Кормить с ложечки надо человек шесть-семь, и еще человек восемь смогут сами есть, если их усадить, поставить им еду и постоянно присматривать. Если минут пять на каждого, то до последнего я доберусь где-то через час-полтора. Холодная каша уже в рот не полезет. А попробуйте накормить паралитика за пять минут! Особенно десять человек подряд. Каждый из них может жевать кусок хлеба в задумчивости два часа. Приходится запихивать им кашу в рот и заливать чаем, чтобы проходила. Бывает, что бабуля не в состоянии глотать, а этого сразу второпях не поймешь, ее кормят, а каша остается во рту.
Сначала — бабушка в коридоре на первом посту. У нее совсем плохо с головой, и она ничего не ест, по крайней мере уже неделю, только пьет. Говорят, когда ее только положили, она сказала, что худеет, и отказалась принимать пищу. Сейчас она ничего не говорит. В таких обстоятельствах это весьма радостно. В 11-й палате к лежачей больной уже пришел муж и кормит ее. Слава Богу! На всякий случай заглянула в 15-ю.
Бегу в 23-ю палату. Умирающую кормить, разумеется, не надо. Эльза с полузакрытыми глазами проговаривает: «Посади меня». Слева тетенька стонет. Наверное, ее надо менять. Присаживаю Эльзу одной рукой на кровати, другой рукой одновременно затаскиваю стул ей под спину. Уф, усадила. Надеваю майку, которая сохнет на кровати, а то она совершенно голая. Пододвигаю ей тумбочку с кашей. Теперь она будет есть сама, правда, со скоростью одна ложка в две минуты, главное, чтобы не упала. Быстро кормлю тетеньку слева, она хорошо ест, и бегу дальше. В 24-й палате почти все едят сами, только нужно поставить Римме Борисовне тарелку на кровать, а бабушке — божьему одуванчику подвинуть тумбочку. Я рада, что они наконец дождались еды. Остается Валюша. Она не перестает кричать: «Ну приподыми же меня!» — даже в то время, когда ест и пьет. Все фонтаном брызжет обратно изо рта. В двери показываются ходячие больные из 28-й палаты. Они машут руками и кричат: «Скорее, скорее к нам, она вылазит!» Я бросаю Валюшу, она кричит мне вдогонку: «Дай попить, ну ведь даже три глотка не дала!»
В 29-й палате пописала бабушка на второй. Я пошла выносить судно. На обратном пути ко мне подошел высокий мужчина с грустным лицом и попросил помочь ему.
— Сейчас завтрак, я должна кормить больных, я подойду, когда освобожусь.
— Когда это будет, через час?
— Не знаю.
Еще Эльза, судно в 15-й, еще надо после завтрака сразу получить белье.
В 29-й нужно посадить Полину Константиновну и кормить лежачую Галину. В конце ее трапезы, как ангел, в дверях палаты появляется Олька Л. с яркой банщицкой сумкой и говорит тихим голосом: «Привет, кого сегодня мыть?»
— Никого не мыть, ухаживать за больными.
— Я одна.
— Тем более. Иди в 15-ю, там нужно судно вынести.
Полина Константиновна просит посадить ее на судно. Интересно, не упала ли еще Эльза в 23-й? А Теслер в 28-й? Быстрее к Эльзе. По дороге заглянула в 28-ю палату. Теслер еще ест. Ура, Эльза не упала. Сидит и говорит: «Я обкакалась». Не зря я надевала на нее рубашку. Мужчина с грустным лицом, оказывается, пришел к умирающей в этой палате и копошится возле нее.
— Ну полежи еще, пока процесс не кончится.
Часы в кровати
А я пока займусь, так и быть, умирающей. Она вся в поту, волосы слиплись. Клеенка лежит «под ушами», т.е. очень высоко, если она помочится, то будет мокрой и простыня. Мужчина просительно говорит:
— Я принес рубашку свежую поменять и памперс.
Во-первых, нужно повернуть ее на другой бок и одновременно снять рубашку, во-вторых, перестелить клеенку. Я начинаю командовать. Вдвоем получается очень даже ловко. Когда тело перевалилось на другой бок, стало видно красные полосы на коже, образовавшиеся от долгого прения. Но пролежней нет. Мужчина нежно провел по боку рукой. Я киваю:
— Протереть ее нужно… У вас есть что-нибудь типа…
— Да, да, я принес водку.
— Ну вот.
— Может, мы оденем ей рубашку.
— Нет, сначала ее протрите, и лицо тоже, а я пока помою ее (кивок в сторону Эльзы).
Я переключилась. Чем же ее мыть? Это вечный вопрос ЖНО (женского неврологического отделения. — Ред.). Не хватает белья, нет ветоши. Я обошлась каким-то полотенцем, висевшим на спинке. Я-то запомню, главное, чтобы после меня, если кто вздумает ее умыть, не вытер этим полотенцем ей лицо.
Захожу в комнату сестры-хозяйки. Там Татьяна Борисовна, увидела меня, сразу поняла, что мне нужно.
— Ты меня не трогай. Вон там Люба на посту сидит.
Люба и впрямь была на посту — только на другом конце коридора. Она тоже сразу поняла.
— Сейчас, Оль, через десять минут я тебе все дам. Только истории заполню.
Я присела рядом на подоконник. Десять минут все-таки отдых. Пришла Олька. Сейчас надо будет снова всех обойти с бельем, поменять. А пока можно расслабиться. Я стала ей рассказывать о том, что дежурю сутки одна и как в прошлое дежурство меня поцарапала больная, которая сейчас лежит напротив нас в коридоре, бабушка с большими, голубыми, ничего не выражающими глазами (это она не ест уже неделю). Показала ей шрам. Сейчас, говорю, она мокрая, получим белье, будем ее перестилать. Олька испугалась.
Люба кончила записи и выдала мне белье. Совсем другая жизнь. Можно избавиться от всех этих вонючих наволочек и пододеяльников. Ну, конечно, не от всех, ну хоть от части. Белья мало, и его надо экономить. Пеленки застирывать, простыни и пододеяльники менять, только если уж они совсем мокрые или в дерьме, а если немного, то высохнет — и ничего страшного.
Перестелили больную, которая царапается и дерется. Она действительно успокоилась, послушно поворачивается на бок. У бедной Ольки отлегло от сердца. 
Прибежали ходячие больные из 28-й и их родственники с криками: «Ужас! Какой ужас! Она упала!» Бросив судна на полу среди палаты, я рванула туда. Бедной Валюше опять не досталось и трех глотков воды.
В 28-й бедняга Теслер действительно валялась посреди палаты. Ей почудилось, что у нее пропал золотой крестик или еще что-то. А т.к. я не поставила ей загородку после завтрака, она отправилась это что-то искать. Бестолковые свидетельницы происшествия уговаривали ее остановиться, но она не вняла их просьбам. Сделав несколько шагов, она упала на пол и слегка разбила голову о ножку стула. С Олькой мы ее подняли и усадили на стул. На голове была кровоточащая ссадина. Посовещавшись, мы решили смазать ее йодом, и Олька отправилась на его поиски.
Мы уложили Теслер и поставили загородку, она все не могла успокоиться и порывалась идти искать пропавшее нечто, а также часы. Соседки спрашивали меня, нет ли этих часов у нее в кровати. Интересно, кто из них больше сумасшедший? Самая сумасшедшая буду я, если начну искать у нее в кровати часы.
Свободная минута
После обеда все потихоньку стали расходиться. Олька ушла часа в четыре. Она сказала:
— Я так плохо работаю. Доехала только до 23-й палаты. Там Эльза… Она так медленно ест. Я стояла все это время и кормила ее. Как же ты без обеда?
— Да я взяла с собой поесть. Хочешь, можешь мне принести что-нибудь на ужин.
Она загорелась этой мыслью.
— А как ты будешь дежурить ночью одна?
— Не знаю. Пойди скажи батюшке: «Оля дежурит в ЖНО одна сутки. Можно мне пойти ночью ей помогать?»
— А что я буду делать?
— Ну, посидишь на посту, я посплю хоть три часа.
— А что там нужно будет делать?
— Ну, если кто-нибудь судно будет просить — поставишь, если больную привезут — застелешь кровать.
Ну вот, она уже чувствует себя обязанной помочь. Кто меня тянет за язык?
Нужно пойти осмотреть свои владения.
Было 18.40, когда я снова добралась до комнаты. Сейчас бы самое время отдохнуть, после ужина обычно бывает тихо. Нужно минут десять полежать на диванчике, чтобы не болела спина. Через пять минут — стук в дверь. Открывать или нет? Каждый раз зарекаюсь, что буду работать так: обойду отделение, закроюсь на час, потом снова. Никогда этого не выходит. В прошлый раз только закрылась, кто-то начал орать. Думаю — не пойду, хоть все бы там попадали и башки поразбивали. Орут и орут. Через 15 минут не выдержала, пошла посмотреть. Оказалось, женщина хотела в туалет, просила поставить судно и кричала, бедняга. Мне так было стыдно, что я потом всю ночь ходила и заглядывала, не нужно ли ей чего. Как только захочешь отдохнуть, обязательно кто-нибудь обкакается, больную тяжелую привезут или вырвет кого-нибудь.
Надо бы еще посмотреть, как там с мусором. Два бака на третьем посту, один на первом, но там с утра я вытащила мешок, теперь до утра бак точно не успеет заполниться. А вот здесь сейчас посмотрим. Оба бака были полные. Что же делать, везти сейчас мусор на помойку? Я представила мороз, ветер, тележку с тремя баками, заледеневшую дорогу и как что-то дергается в животе, когда я поднимаю баки к краю контейнера, чтобы их высыпать. Нет, не поеду. Я решила их утрамбовать. Сверху, правда, накидали иголок, надо осторожней, чтобы тапок не проткнулся. Я взяла грязный памперс из другого бака, положила на иголки и немножко попрыгала сверху. Потом досыпала часть мусора опять из другого бака. Опять положила сверху памперс и попрыгала. После четырех плясок один бак почти полностью освободился, а сверху другого образовалась горка из использованных памперсов, которые мне пришлось отделить от другого мусора.
Умерла
20.30 — пора делать общий обход. На выходе опять беспокоятся за свою соседку ходячие из 28-й. Оказывается, у нее бред еще ухудшился — она зовет, хочет дать мне номер, просит позвонить. Очень кстати подвернулась медсестра Лена.
— Лен, тут у бабушки бред, надо бы ей сделать что-нибудь.
Она посмотрела на бабушку.
— Да, конечно, сейчас я ей укольчик.
— Там еще в 29-й на третьей. Ей бы хорошо аминазину, а то она ночью никому спать не даст.
— Как же, как же, обязательно ей аминазину. А эту, в коридоре, надо уже подписывать.
Неужели!? Как же я про нее забыла? Точно, бабуля скончалась. Нужно подвязать ей челюсть, связать ручки-ножки. Обмывать ее я не буду, не могу я, меня тошнит во время таких занятий, в конце концов, я не нанималась трупы обмывать. Тем более я одна. Тем более в коридоре, все ходят. Она же на креслах, ее не увезешь отсюда. Чем же подвязать челюсть? Нет ни одной тряпочки.
— Что же, она так и будет здесь всю ночь лежать?
— Не знаю. Ширму, может, привезешь? — попросила Лена.
Вторая больная в холле на диванчике вдруг закричала:
— Батюшки, да это покойник! Не буду я с покойником рядом спать! Я живой человек! Переводите меня отсюда куда-нибудь! Вы все уйдете, закроетесь, а я буду здесь одна с покойником!
Я пошла за ширмой. Привезя ширму, я отгородилась от кричащей бабушки, перекрестила покойницу. Бедная бабушка рядом все не переставала возмущаться.
— Ба, да покойники, они же не кусаются, лежат себе тихо. Чего их бояться? — я не выдержала.
Спокойная ночь
Ну вот, я опять сижу в нашей комнате. Все самое страшное позади, я пью чай с остатками конфет.
В 25-й капельница кончилась. В процессе перестилки больная вывалилась в промежуток между кроватью и решеткой. Носом она, получилось, уткнулась в подушку и хрипела в нее, пока я протирала ей спину. Ничего не поделаешь, некому ее с той стороны подержать. Она тоже может сегодня умереть.
Все тихо. Я снова пришла в комнату. На столе крошки, по всем углам валяются чьи-то вонючие тапочки. Вытерла крошки, собрала тапочки в один пакет, вымыла пол. Села писать календарный план занятий. Видимо, ночь будет очень спокойная. Те, кто может кричать, уже успокоены. Как бы так подгадать, чтобы пpocпaть три часа подряд?
Тут явились откуда ни возьмись Олька.
Я поняла, что мои мечты о трех часах мирного сна сейчас лопнут как мыльный пузырь. Единственное место, кроме нашего дивана, которое еще может освободиться, — кресла под mpynoм, если сейчас приедет перевозка, но это маловероятно. Одеяла у врача, план я так и не допишу. Я — жертва своих же интриг.
У двери встречаем Татьяну Борисовну. Она пришла сказать, что труп увезли.
— Вы, девочки, тогда разберите там все, протрите кресла хлораминчиком. А то бабушка рядом проснется, будет нервничать.
Какое нежданное счастье, для меня место освободилось!
— Угу, сейчас обязательно все протрем. Я там буду спать. Бабушка проснется, увидит меня, подумает, что это я вчера умерла.
Я унесла матрас и подушку, а Ольга протерла кресла хлоркой. Мы сходили на первый пост, обычной процедурой перестелили 23-24-ю. На ночь я положила всем побольше тряпок под попу. Хоть они и обмочатся ночью, пусть лучше спят, чем будить их и менять, а то у них наутро еще больше крыша будет ехать.
Вроде бы все. Ан нет, какие-то звуки из 29-й. Это обмочилась бабуля на второй. Так-то она самостоятельная, а тут вышел прокол (ей тоже давали аминазин). Захотела на судно, да не успела снять штаны. Теперь выковыривает из-под себя мокрую простыню, силится снять штаны одной, здоровой рукой. Поменяли, уложили, застирали штаны и рубаху.
Отдыхаем. У нас осталось две подушки и два одеяла. Маловато. Правда, еще есть пальто, в которых мусор вывозят. Даю Ольке подушку и одеяло.
— Укладывайся здесь. Поделим по-братски.
Ей короткое пальто, мне длинное — все-таки в коридоре спать.
— Нет, я пойду сейчас на пост дежурить. Батюшка сказал поделить ночь пополам, три часа спать тебе, три — мне.
Ну надо же!
— Батюшка, он ничего не понимает в жизни. Ох! Ну не в жизни вообще, а в ЖНО. Сам признавался. Сейчас такое тихое отделение, что мы можем спать всю ночь вдвоем.
— Нет, я пойду спать в коридор, я же должна тебе помогать.
— Ну да, ты сейчас поспишь три часа здесь, потом я тебя разбужу, и ты будешь дежурить, а я здесь спать.
— Честно?
— Честно.
Час ночи, пожалуй, пора прилечь поспать. Правда, какой тут сон, ну хоть просто полежать. Как-то неприятно ложиться прямо на место, где лежал труп. Я взяла кресло с перилами, положив на него подушку, и приставила к нему два кресла с трупьего места. На них постелила одеяло и легла, укрывшись с головой пальто для выноса мусора. Как сегодня все-таки мне повезло, так тихо. Щелкают часы похоронным маршем, из палат доносятся звуки нездорового дыхания, храп, хрипы умирающих. Бедная бабуля в БИТе (блоке интенсивной терапии. — Ред.) тихонько рычит, поворачивается и позвякивает загородками.
Вот опять щелкнули часы. Два часа. Нужно пойти посмотреть, не выпала ли бабушка в БИТе. — Да никуда она не выпадет. Надо бы привязать над ней одеяло, чтобы она его не срывала. Чем я его привяжу? — Нечем. Надо бы, надо бы встать и привязать. Да ну, даже дочка ее — и та об этом не беспокоится. Встаю, смотрю на бабушку в БИТе. Она отвязалась, привязываю снова. Смотрю на умирающих. Стелю себе наоборот — мусорное пальто вниз, одеяло наверх.
Щелкают часы. Половина четвертого. Почему я никак не могу уснуть? Потом вспомнила, что мне снился сон, значит, я сплю, а мне только кажется, что я не сплю. Нужно посмотреть на выпадающую бабушку и на умирающих. Вот уже шестой час. Осталось совсем немножко! В 5.30 громыхает ходилка тетечки с рассеянным склерозом и слышится ее слабый голос.
— Девочки, бабушка упала у нас.
Она пытается постучать в дверь комнаты, где спит Олька. Я вскакиваю и бегу в 29-ю палату. Полина Константиновна и впрямь упала. Мой позвоночник начинает морщиться, предчувствуя неприятности. Ничего не поделаешь, сама виновата — не поставила на ночь загородку. Я одним рывком подымаю ее с задницы на коленки. Теперь я понимаю, почему мужики ругаются, особенно у которых работа тяжелая. Если бы я не дала так волю злости, я бы ее не подняла. Дальше уже легче.
Олька проснулась. Встречает меня у двери.
— Почему ты меня не разбудила?
— Я будила, а ты не проснулась.
— Во сколько?
— В три.
— Как же ты меня будила, словами? Нужно было потрясти.
— Поливала водой из чайника.
— А что я говорила? что не встану?
— Да, и ругалась на меня. Не волнуйся, все было очень тихо, я всю ночь сама спала.
— Ну вот, я тебе совсем не помогла. — Расстроилась.
— Сейчас будешь работать.
Я почистила зубы и хлебнула чаю. Через пятнадцать минут мы выехали возделывать свою ниву.
Наконец пришла и Люба — моя сменщица. Вообще-то их две, но Надя всегда опаздывает, можно ее и не ждать. Надо же, я дожила. Я стала сдавать ей смену.
После дежурства
Я шла в храм в совершенно радужном настроении, как колобок: я от дедушки ушел, я от бабушки ушел. Отдежурила сутки и вроде ничего, даже спать не очень хочется. Однако внутреннее чувство мне подсказывало, что от лисы не уйдешь. Это лишь первая стадия, когда еще не рассеялось внутреннее напряжение. Как обычно, надлежит пройти и последующие.
Я зашла в храм, уже когда читали Апостол. Народу — тьма. Я постояла, разглядывая с удивлением лица людей, и после Евангелия пошла к стеночке в дальний угол. Все стоят с внимательными умиленными лицами. Хор поет чего-то. Я начинаю вспоминать, что и я обычно так же стою. Напротив — лампа в кадильном дыме. Обычно мне так нравятся светильники в кадильном дыме. И тут начинаются мои мучения. На глазах выступают слезы, я представляю, что я сижу на кровати и кидаю изо всей силы об пол какие-то книжки и чашки. Не надо было сейчас идти в храм. Начинается Евхаристический канон. Кажется, певчие поют очень хорошо. Лампа светит. Я закрываю глаза — перед глазами судно. Я открываю глаза — храм. Закрываю — судно. Я сейчас пойду, пойду спать.
Я чувствую, что меня раздирают рыдания. Я вылетаю на улицу и начинаю рыдать. Надо успокоиться. Пойти в парк, на улице плач должен быстро пройти. Нет, очень холодно, лучше в сестринский корпус. Я захожу, рушусь на кровать, рыдания стихают, и я засыпаю. Но легче не становится. Я еще там, а не здесь. Во сне передо мной мелькают пеленки, судна, я думаю, кого нужно перестилать, кормить… В четыре часа дня я просыпаюсь. Истерика продолжается. Не хочу ничего: ни спать, ни есть, ни читать, ни говорить, никого видеть не хочу. Опять плачу. Надо ехать домой. В таком состоянии нельзя. Как я буду с мамой общаться? Она должна думать, что все хорошо. Что же делать? Как мне жить с этим? Я начинаю думать, что ведь Господь все это видит. Потом, Он ведь Сам шел через не то что страдания, а через мрак этих страданий, да что там мрак, через кромешную мглу. Я начинаю говорить: Господи, сделай с этим Сам что-нибудь. Я не могу с этим жить. И… я успокаиваюсь. Истерика исчезает. Уже невозможно и представить, что только что я рыдала. Я уже не там, я здесь. Я засыпаю уже спокойно. К шести часам ко мне уже полностью возвращается обычное присутствие духа. Ну, на следующей неделе опять такие же сутки, ну и хорошо. Только уже в маршрутке я вспоминаю, что забыла носки на батарее в отделении.
Комментарий:
Я работал в травматологическом отделении одной из Московских больниц 1 раз в неделю по 12 часов в течение 7 лет. До сих пор вспоминаю об этом времени с радостью. Но, конечно, эта работа не была самодостаточной. Параллельно я учился на истфаке МГУ и свое будущее связывал не с медициной. Я тут же впал бы в уныние, если бы понял, что кроме больницы в моей жизни ничего нет. Я думаю, в моей работе санитаром, учитывая юношеский возраст, было много романтического, желание подвига. Гораздо позже понимаешь, что настоящий подвиг не в том, чтобы совершать великие дела, а именно в повседневной, будничной работе.
С возрастом любой человек испытывает определенный кризис. И в любой работе, если она связана с повторяемостью действий, размеренностью, может наступить усталость, уныние. Таково свойство человеческой природы — она не может жить подвигом. Размеренный образ жизни — замена счастья: «Привычка свыше нам дана, замена счастию она». Настоящая жизнь подменяется обрядом, привычкой, когда человек перестает духовно совершенствоваться. Важно увидеть этот момент в своей жизни и не застыть в таком состоянии. Должен быть план организации собственной жизни. Необходимо постоянным усилием преодолевать внутреннюю инерцию. Жить, как живется, — легко. Христианская жизнь — другая, она не в том, чтобы плыть по течению, а в том, чтобы идти навстречу к Богу. Без такого устроения любая работа когда-нибудь покажется бессмысленной. Наша внешняя жизнь, ее перемены, события — отражение внутренней работы души, внутренней жизни.
На одном месте человеку работать очень трудно. На Западе существует представление (сложившееся на основании изученного и проанализированного опыта), что более 5 лет на одном месте человек продуктивно работать не может. Необходима смена окружения, сферы деятельности, и, что очень важно, — профессиональный рост. Когда я сам работал в больнице, то прекрасно понимал, что это не будет продолжаться вечно, надо будет выбирать: либо медицина, либо другой путь. Если сестра, проработавшая, скажем, 5 лет на одном месте, чувствует неудовлетворенность, это может быть хорошим признаком того, что человек не спит, идет нормальный внутренний рост и нужно понять, что дальше? В то время, когда я работал в больнице, сестры из отделений хотели перейти в реанимацию, потому что там работать сложнее, необходимо больше знаний, ответственности, профессиональных навыков. Можно поменять отделение, ведь в каждом — свои особенности. В работе сестры милосердия очень важен профессионализм, творческое видение своей работы и творческое отношение к ней. Известно, что на Западе диплом сестры по уходу — это диплом о высшем образовании.
Православным людям очень важно научиться трудиться. Мы часто красиво рассуждаем о вере, судьбах России, а нам надо научиться жить. Православных нередко упрекают в необязательности, безответственности, даже непорядочности. Поэтому, если мы просто научимся относиться к людям по-доброму и ответственно — это будет уже очень много.
Если сестра работает долго, ее деятельность может перейти в сферу духовную, это также закономерное внутреннее развитие: она может стать требной сестрой, нести диаконическое служение.
Постоянное духовное истощение, отсутствие радости, удовлетворения от своего труда может быть признаком того, что эта работа человеку не подходит, — что я бы и сказал об авторе статьи. При таких настроениях, если это не простая ситуативная усталость, сестра не сможет работать. Бывает, что работа начинает приедаться, но самого служения это совсем не обессмысливает. Когда становится очень тяжело, необходимо разобраться, в чем причина, и либо уйти, либо преодолеть кризис.
Как узнать, на что мы способны? Что думать девушке, в 15-18 лет поступающей в училище сестер милосердия и совершенно искренне мечтающей служить больным, о себе и своей жизни через 3-5 лет, когда окажется, что она не похожа на св. Елизавету Феодоровну, св. Иулианию Лазаревскую? В этом проявляется компромиссность нашего времени. Каждый работает, как может, и предъявляемые требования не должны быть жесткими. И получается, что служение ближним — не на первом месте. Таково свойство современного человека — неготовность полностью посвятить себя Богу. Это правда о нас самих и хорошо, если она послужит к нашему смирению.
В любом случае, уйдет сестра, или останется, опыт служения больным сам по себе бесценен, и может помочь в будущем лучше понять себя. Помогать людям можно не только в больнице, главное, чтобы само желание служить ближним сохранялось.
священник Андрей Постернак