«Цифра побеждает способность детей понимать текст». О чем думает сельский учитель в 200 км от большого города

«Приехали в деревню вдвоем с подругой — одна бы я испугалась»

— Дмитрий Быков сказал, что вы воплощаете героическое упорство русского учителя. А зачем геройствовать? В чем смысл?

— Геройствовать мне пришлось только первые несколько месяцев, когда я принимала решение поехать в деревню: для городской девушки это было страшно. Отец меня поддерживал (он всегда и во всем был со мной согласен), а мама, сестра ее и прочие говорили, что это глупость — «романтика чистого воздуха». И я понимала, что, возможно, они правы. Но наступило первое сентября — и больше геройствовать мне не пришлось: все сложилось так, как и должно было быть — я оказалась на своем месте. 

— Что вас заставило поехать в такую даль?

— Видимо, во мне воплотилось качественное советское воспитание. В это можно не верить, но это правда. Может быть, я единственный такой экземпляр, не знаю. Я поехала не во имя идеи… Идея — это же что-то головное. Я чувствовала, что нужно жить по совести, а совесть сюда толкала.

Ольга Татарникова

Знаете, в моем детстве во время застолий еще любили петь. И одной из популярных песен была «Деревня моя, деревянная, дальняя…». Там есть такие слова: «Мне к южному морю ни капли не хочется, душой не кривлю я, о том говоря. Тебя называю по имени-отчеству, святая, как хлеб, деревенька моя». Меня коробило чувство несоответствия правды и песни: да к морю все хотят, не в деревню! А хотелось, почему-то, чтобы слова соответствовали правде жизни.

Мне вообще всегда хотелось наладить соответствие между книгой и жизнью, идеей и реальностью. В то время я даже слова «лицемер», наверное, не знала, но это лицемерие ощущалось в воздухе. А хотелось, чтобы все было по правде. Если ты комсомолка, будь комсомолкой. Если любишь отечество, ты должна отправляться туда, где у него самое слабое звено. А где самое слабое звено? Вот в той самой деревеньке. Наверное, вам покажется, что это похоже на вымысел…

— Да, весьма литературно. Но за высокими устремлениями начинается жизнь. Какой она была, когда вы только приехали?

— Это был 1984 год. Единственное, что меня напугало с самого начала, — вид деревни. Впрочем, он каким был, таким и остался, разве что деревья подросли, которые мы с первым же выпускным моим классом посадили около школы. Я пришла в ужас от того, что увидела: все как-то голо, пыльно. Из прекрасного там было только небо. Мы приехали вдвоем с подругой, одна бы я испугалась.

— Она тоже поехала преподавать?

— Да, но через два года она уехала, а я осталась. Когда началась работа, уже не имело значения, как деревня выглядит. Честное слово. И сейчас не имеет. 

Мы жили в деревянном доме, называли его «наш теремок». Быт был ужасный — настолько, что, например, иногда я спала в шубе. Вода в подполье стояла до самого пола. Подруга через пару месяцев перебралась в другой дом. А я… Ну я же читала «Как закалялась сталь»! Там узкоколейку строили, жили вообще невесть как. А я все-таки жила в доме, с крышей и печкой.

Фото: Ольга Новикова / rubabr.com

Мне нравилось, что я лихо рублю дрова. Никогда раньше не рубила, а тут, оказалось, умею. Это все было, правда, неважно. И до сих пор так. Быт никогда не вмешивался в мое ощущение жизни.

— А подсобное хозяйство?

— Мы взяли корову, когда родилась дочка. В «лихие» девяностые у нас уже было трое детей — они погодки, — и мы завели вторую корову (я боялась, как бы что не случилось с первой). Жили ведь тогда практически без зарплаты, а с хозяйством — хорошо, весело и сытно. У нас были две коровы, огород.

— Корову тоже умели доить, просто не подозревали?

— Корову я научилась доить раньше, чем завела. Будучи правильно воспитанной комсомолкой (если вы в это можете поверить), я совершила поступок, который можно считать хорошим, а можно — преступлением.

Ну и поскольку я с ними поднимала все это дело, то научилась и доить корову: не стоять же и смотреть, как девчонки работают. Мне сначала дали самую послушную. Полчаса ее доила, потом научилась. 

«А что, вы должны искать новые методы!»

— Чему пришлось учиться, когда вы начали работать? 

— Я была сразу классным руководителем девятого класса, по-теперешнему десятого. Были и маленькие — пятиклассники, четвероклассники. Помню, веду урок, они что-то пишут, вот эти склоненные затылки… И такое материнское чувство к ним, такая любовь, нежность.

Конечно, по молодости мне казалось, что я все умею, что я очень крутая и как можно меня не любить. Поэтому некоторые вещи ранили. Вдруг оказывалось, что любят меня не все. Например, в моем старшем классе была девушка, которая даже уехала к сестре в другой город, сказав, что всегда была в классе лидером, а теперь появилась я. Правда, потом она вернулась. Слава Богу, однажды я поняла, что никто не обязан никого любить — и сразу жить стало легче. 

Фото: Ольга Новикова / rubabr.com

А в девяностые ведь у всей страны быстрым темпом пошла учеба. Оказалось, что в советском вузе мы много чего были лишены: к нам хлынули и русское зарубежье, и философы, которых мы раньше не знали, и поэты Серебряного века… Для всей страны это была учеба заново. И я радостно-прерадостно училась — и архетипам Юнга, и вообще всему. Считаю, что университет должен научить любви к беспрерывному получению знаний. Я этот заряд получила еще в школе и до сих пор, слава Богу, не утратила. Он только умножается. 

— Как изменились дети за это время?

— Очень сильно. Тридцать, сорок лет назад они прилично писали сочинения. Мне казалось, что это я так хорошо, с легким дыханием, объясняю, а они все впитывают и начинают делать то же самое. По крайней мере, в письменной речи они демонстрировали свободу и искренность. Время прошло, и, оказывается, ничего подобного. Значит, были задействованы какие-то другие механизмы памяти и способности. Сейчас пишут хуже.

Но по-человечески они остались такими же детьми.

Когда я начинала преподавать, девчата, послушав на уроке про разумных эгоистов Чернышевского, книжку с собой в летний трудовой лагерь брали — читали между дойками коров. 

Теперь они могут быть так же заинтересованы на уроке, точно так же мне верят, что здорово быть разумным эгоистом, например, или здорово, как Достоевский написал про Раскольникова. Я вижу по глазам, они точно так же в это верят и даже больше, потому что я научилась лучше рассказывать. Но они уже, честное слово, на девяносто с лишним процентов не в состоянии прочесть ни «Что делать?», ни «Преступление и наказание».

— Как думаете, с чем это связано? 

— Что-то произошло в природе человека с того времени, как он подружился с гаджетами. Цифра побеждает способность воспринимать и создавать текст. Кто занимается тем, что такое мозг, наверное, это лучше меня знает. Но я вижу, что при тех же базовых человеческих качествах дети уже не способны сами освоить объемный текст и что-то по его поводу создать. По крайней мере, среди моих учеников на это способны единицы.

Они читают рассказы и небольшие повести. Я уже не требую прочитать целиком «Преступление и наказание» и тем более «Войну и мир». Но повести, например, Астафьева или рассказы Тургенева прочитать должны. Не читают, как правило, только те, у кого накануне интернета не было. Я никакого особого насилия не применяю, даже если и не прочитают. Послушают, подумают.

— Вас это не расстраивает?

— У вас, наверное, создается впечатление, что меня вообще трудно расстроить. Нет, не расстраивает. Это объективная реальность. Они, я убеждена, не сомневаются в том, что литература — это культурное достояние. Но в то же время они понимают, что до этого культурного достояния не дотягивают.

Я всегда стараюсь их увлечь. В прошлом году накануне Восьмого марта решила одному классу подарить песню — под гитару немного пою. Стояла гробовая тишина. И мне стало интересно, спрашиваю: «Объясните… Я ведь говорю лучше, чем пою. Почему же, когда я говорю, такой тишины нет? Может быть, тогда и новый материал под гитару исполнять, а не рассказывать?» А один ученик говорит: «А что, вы должны искать новые методы!»

А после праздников мы как раз должны изучать «Войну и мир». Что ж: сказала «А» — говори «Б».

Первая была «Я — река и, как ребенок, я бегу… Ты, тебе так важен уют…». В общем, они песню расшифровывали: речь пойдет о том, что есть люди текущие, а есть люди застойные. Тема урока была «Люди как реки».

Потом — про Болконского: «Миллионы солдат, а хочется быть маршалом и спасти их всех от судьбы стать однажды фаршами…». И вот так я прошлась по всему роману. Не знаю, воспользуюсь ли этим приемом с новым классом — по ситуации.

— Что думаете о ЕГЭ? По русскому сдают все, а по литературе у вас, наверное, меньше.

— Да, литературу выбирают очень редко. К ЕГЭ по русскому отношусь как к неизбежности. Подготовить к нему в разы легче, чем к написанию сочинений. Конечно, тесты с каждым годом усложняются, а в этом году у меня слабый выпуск, поэтому приходится быть изобретательной.

— Как у вас обычно сдают?

— По-разному. Был ученик, который набрал 98 баллов, были по 80–85. В прошлом же году высший балл был 72, низший — 61. В этом году ожидаю ниже. Это же зависит не только от моей головы, но и от подбора учеников. Сейчас, к сожалению, в старшие классы идет мало ребят, они боятся ЕГЭ. Идут в основном те, кто никуда не устроился. Слабые подборы, но по-человечески — очень, очень милые дети.

Фото: Ольга Новикова / rubabr.com

— Если ваш ученик после вуза и колледжа не уезжает, куда ему идти работать?

— Школа, больница, почта, магазины, сельсовет. Не очень, конечно, много возможностей. Ребята в основном стремятся уехать. Возвращаться куда? В школу возвращаются, если место есть. В больнице как-то трудно с этим. Наше село перспективно только в том смысле, что это центральная усадьба, а вокруг еще семь деревень. Детей нужно учить, поэтому село держится на школе. А так у нас никакого производства нет. Нет даже фермерского хозяйства.

«Моя задача — чтобы ученики стали хорошими папами и мамами»

— Мои знакомые выпускники филфака говорили, что не хотели бы преподавать в деревне. Для них это вопрос престижа, все стремятся уехать подальше: «Что делать нам в деревне?»

— Это, извините, у людей комплекс неполноценности. Как-то давным-давно я попала на тренинг по социологии. Преподаватель, объясняя структуру общества, говорил, что люди, которые хотят перебраться из провинции в пригород, из пригорода — в город, из города — в областной центр, из областного центра — в столицу, это люди правильные. Ну а неправильные — те, кто ничего не хочет и никуда не продвигается.

Не помню, почему не стала с ним спорить, хотя очень удивилась: ведь тогда, получается, Сократ относится к «неправильным», Лев Толстой и вообще многие. Знаете, основатель чань-буддизма Бодхидхарма несколько лет просидел в пещере лицом к стене. Я уверена, что современный журналист не стал бы у него спрашивать: «А зачем вы так сидите?» Журналист не сомневался бы, что Бодхидхарма что-то понимает больше других. 

— Вряд ли…

— То, что ты живешь в деревне, воспринимается как что-то неприличное.

Чем моя жизнь отличается от жизни городского учителя? Только тем, что я не трачу время на езду в общественном транспорте, не делаю в несколько раз больше письменных отчетов и не бегаю по большему количеству совещаний.

— Я знаю примеры учителей, которые работали в сельских школах, а потом уходили оттуда с чувством глубокого отчаяния. Они говорили, что все их старания детям были не нужны. У вас такое бывало?

— Нет, никогда. Я же преподаю литературу и русский язык, а еще мировую художественную культуру, этику и психологию семейной жизни. Послушайте, у меня каждый день прекрасное ощущение, что я как раз делаю то, что всем надо. Чем эти учителя объясняли свое отчаяние? 

— Тем, что дети просто не были заинтересованы.

— Как можно не заинтересовать, например, романом «Преступление и наказание»? Как можно не заинтересовать тем, что человек, которого вырастили в любви, который сформировался красивым, умным, любящим сыном и братом, берет топор и убивает женщину? Это интересно всем: думать, как это происходит, почему это происходит и почему так не должно происходить. Мне трудно понять, что это может быть кому-то неинтересно.

Ольга Татарникова с детьми

— Нет, если это интересно, тогда мы схватим «Преступление и наказание» и будем читать запоем несколько ночей подряд. Вы говорите, что ваши ученики не читают.

— Они не будут читать запоем, я знаю. Но сам урок, сам разговор им интересен, я это вижу. Я ведь не ставлю перед собой задачи, что они все должны прекрасно сдать ЕГЭ и что они должны стать филологами. Передо мной задача, чтобы они стали хорошими папами и мамами. Всякие другие жизненные проблемы вы можете решить или отложить, но если вы станете плохими родителями, это очень трудно простить самому себе. Ребенок, которого вы родите, — это самое главное, что будет в вашей жизни.

К подготовке учеников к ЕГЭ я отношусь добросовестно, потому что понимаю, что многим родителям от меня нужно именно это. Но моя базовая задача — учить, как надо жить. А жить нужно, любя эту жизнь, и это очень несложно — любить эту жизнь через то, что она тебе дает. А тексты, через которые мы учимся жить, любить и думать, — это уже очень много. Я этому учу и еще не видела, чтобы это было кому-то не нужно.

— Есть педагоги, которые как раз уверены, что их дело — заниматься образованием, а не воспитанием. Как бы вы поспорили?

— Знаете, воспитание — это и есть образование, потому что нет ничего важнее, чем образовываться как человеку. А образоваться как человеку — значит различать добро и зло, уметь любить, уметь радоваться жизни, понять самого себя. Мне повезло, мой предмет работает на главное образование — образование самого себя.

Каждый день после уроков я бегаю на лыжах. Где бы я в городе могла это делать? А мне это важно, это тоже образовывает меня. Благодаря этому я ни разу не была на больничном за 37,5 лет своей работы в школе.

Бегая на лыжах, я параллельно учу немецкий, потому что у меня на булавочке пристегнута моя дневная текстовая норма. Так мне некогда, а я бегу и учу, мне это доставляет удовольствие. А на обратном пути я просто думаю про жизнь, глядя на небо. И массу всего другого я могу сделать именно в деревне.

Итак, что мешает учителю в школе, обучая детей синтаксису, литературе и прочему, помогать им одновременно образовываться? Если дети чувствуют, что ты их образовываешь, они тоже испытывают от контакта с тобой удовольствие. По крайней мере, я не вижу, чтобы они приходили на урок, думая: «Господи, когда это закончится».

Женщина-муза с легким дыханием

— Знаю, что ваша дочь тоже стала филологом и пришла работать в ту же школу, а вы ее отговаривали. Почему?

— Она еще не была замужем. Я не то чтобы отговаривала, я вообще детей никогда не отговариваю от чего бы то ни было. Просто я усомнилась. Я сказала: «Замуж не выйдешь». Но в итоге все хорошо: есть семья, есть ребенок.

Я вдова вот уже больше двенадцати лет, и как раз сегодня перед разговором с вами мы с дочкой проговорили, наверное, целый час. Она предложила: «Давай в этом году поставим задачу выдать тебя замуж». Но за кого выйти замуж? Нет никого на горизонте. Но это дело десятое, не проблема.

— Чем занимаются другие дети?

— Младший сын окончил физический факультет. Он, как сейчас говорят, айтишник. Работает в хорошей компании веб-директором, все у него благополучно, есть семья, маленькая дочка. А средний очень долго себя искал. Он тоже окончил филфак — только не классическую филологию, а отделение связи с общественностью. Работает в сети книжных магазинов, запоздало учится в музыкальной школе, еще что-то пытается искать. Очень тонкий, очень хороший человек.

— Как вы считаете, что важнее всего заложить в человека с детства?

— Сегодня как раз дочери говорила, что бывают у меня такие мысли, которые мне не нравятся… Мысли о том, что я сама никогда достаточно не ценила быт, материальную сторону жизни. Наверное, это тоже важно в наше время. 

И, думаю, я в них не заложила какого-то честолюбия, что ли? У меня это не получилось органически, мне это самой было не свойственно. Но будь во мне больше того, о чем я сейчас говорю, я была бы, наверное, в том числе другим учителем и другой мамой. Я считаю, что важнее все-таки заложить в человека потребность к духовной жизни.

— А вы требовательная мама?

— Я требовательна в самопримере. Скажем, в школе я изучала немецкий и до сих пор с ним работаю. А у старшей дочери в школе был английский, и пошел он у нее не очень хорошо. Тогда я вооружилась техническими средствами — в то время магнитофоном и кассетами, и у нас вся семья целый час вечером занималась английским в течение года. То есть я в чем-то требовательная. Есть проблема — ее надо решить. Но эта требовательность идет не от того, что я сказала: «Сделай-ка вот это». Я включаюсь в решение проблемы вместе с детьми.

Дети Ольги Татарниковой

Или, например, дочь в одиннадцать лет начала лишний вес набирать. Я подумала: «Ага, мои проблемы». И мы вместе дружно начали бороться с этим и вместе радовались результатам. Я чувствую, что как-то некрасиво требовать, не вкладываясь.

Почти то же самое я делаю и в школе. Если мы решаем проблемы класса, то я внутри проблемы, а не снаружи. Надо быть в упряжке, тогда мне не стыдно быть требовательной. А вот сидеть на возу и управлять я не могу.

— Скажите, а есть в литературе женский образ, который вам близок?

— В Наташе Ростовой я узнаю черту, которую Бунин называл легким дыханием. Все должно быть с легким дыханием, тогда тебе поверят, за тобой пойдут — по крайней мере, с тобой не будет скучно. Или, например, я преподаю «Грозу»… Меня смущает декларативность Катерины, но ее свободолюбие, невозможность жить вне свободы — очень близкая мне черта. Каких еще женщин привести в пример… Может быть, вы мне назовете образ, который вас вдохновляет, а я скажу свое мнение?

— Маргарита, пожалуй.

— Нет, совершенно не мой образ. Она женщина-муза.

Только в этом отношении мы с ней похожи. Но в целом она меня не трогает, Маргарита — это не я.

Однажды инспектор из районо сказала мне: «Надо отдыхать. Даже машина ржавеет и изнашивается. Берегите себя». А я тогда ей не поверила и сейчас не верю. Потому что, если делаешь свое дело с легким дыханием, ты не ржавеешь, оно тебя почему-то не разрушает, даже омолаживает.

Я не верю, что мне шестьдесят, и дело не в лыжах или беге. Это моя работа. Это мои увлечения. Каждый день я стараюсь играть на пианино — не хочу ничего в своей жизни бросать, чему научилась. Мне кажется, забывать — как-то некрасиво по отношению к потраченному времени. Но самое главное — это постоянное образование себя, потому что внутреннее течение не должно останавливаться.

Фото: из личного архива Ольги Татарниковой