Да воскре́снет Бог, и расточа́тся врази́ Его́, и да бежа́т от лица́ Его́ ненави́дящии Его́. Я́ко исчеза́ет дым, да исче́знут; я́ко та́ет воск от лица́ огня́, та́ко да поги́бнут бе́си от лица́ лю́бящих Бо́га и зна́менующихся кре́стным зна́мением, и в весе́лии глаго́лющих: ра́дуйся, Пречестны́й и Животворя́щий Кре́сте Госпо́день, прогоня́яй бе́сы си́лою на тебе́ пропя́таго Го́спода на́шего Иису́са Христа́, во ад сше́дшаго и попра́вшего си́лу диа́волю, и дарова́вшаго нам тебе́ Крест Свой Честны́й на прогна́ние вся́каго супоста́та. О, Пречестны́й и Животворя́щий Кре́сте Госпо́день! Помога́й ми со Свято́ю Госпоже́ю Де́вою Богоро́дицею и со все́ми святы́ми во ве́ки. Ами́нь.
Давайте шаг за шагом рассмотрим содержание этой молитвы, которая состоит из двух частей: пасхального по своей сути славословия и персонифицированного (что смущает некоторых из нас) обращения ко Кресту.
Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих…
Протоиерей Игорь Прекуп. Фото: Станислав Мошков/rus.postimees.ee
Начало молитвы Кресту почти полностью совпадает с первыми четырьмя стихами 67-го псалма: Да воскреснет Бог, и расточатся врази Егo, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут грешницы от лица Божия, а праведницы да возвеселятся, да возрадуются пред Богом, да насладятся в веселии (Пс. 67: 1–4). Это мессианский псалом, в котором «Пророк изображает пришествие Господне, низложение мысленных врагов и окончание духовного плена» (свт. Афанасий Великий). Интересно, что молитва Кресту начинается с мысли о победоносном воскресении Христовом. Крест не конец, а пролог Воскресения.
Начало псалма – это возглас Моисея, согласно книге Чисел: Когда поднимался ковчег в путь, Моисей говорил: восстань, Господи, и рассыплются враги Твои, и побегут от лица Твоего ненавидящие Тебя! (Числ. 10: 35). Вместе с рядом авторитетных толкователей мы предполагаем, что царь Давид воспел 67-й псалом при перенесении Ковчега Завета из дома Аведдара в Сионскую скинию в Иерусалиме. Псалмопевец, таким образом, проводит параллель с путешествием Израиля в пустыне и молит Бога, чтобы Он, как пишет прот. Григорий Разумовский, «и впредь так же действовал по отношению к Своему народу, как Он действовал доселе, посрамляя врагов Своих и Своего народа. Он как бы так говорит здесь: Бог не имеет нужды в великом приготовлении для поражения врагов; потому что они состоят в Его власти, и что довольно для Него поднять перст, и все они рассыплются. Враги же, о которых говорит здесь псалмопевец, суть те нечестивые противники Церкви Божией, которые собирались вкупе на Господа и на Христа Его (Пс. 2: 2), чтобы разрушить Их царство; они разделятся и в намерениях их и в силах, и ненавидящие истину Божию не возмогут терпеть Его света, их обличающего, и они побегут от лица Его».
Это буквальное толкование начала 67-го псалма. Однако в рассматриваемой нами молитве Кресту проступает его духовное толкование, выражаемое, в частности, словами блж. Феодорита Киррского: «Божественный Давид, видя водворяющееся у людей нечестие и преобладание диавола, и наученный Всесвятым Духом о пришествии Бога и Спасителя нашего, приносит молитву, прося, чтобы настало оное, как можно скорее; и немедленно принимает откровение будущего; вместе и поучается, и предлагает учение о спасении человеческого рода, о погибели врагов, кратко сказать, о необычайном изменении дел».
Кто эти «враги»? Разумеется, св. Давид имел в виду и тех, о ком пишет прот. Григорий, но только ли их, да и их ли в первую очередь?.. Буквальное толкование как бы освещает только исторически обусловленную сторону содержания священного текста, тогда как духовное толкование – глубинную, вневременную, вечную по смыслу и значимости. Согласно свт. Афанасию Великому, молитвенный возглас Моисея, воспроизводимый царем Давидом, «выражает побуждение Бога произвести суд над нечистыми демонами; потому что пришествием Его демоны лишены власти мучительствовать над людьми». О том же говорит и блж. Феодорит: «…Молитву сию принес он не против людей, но против демонов, враждующих на людей».
Выдающийся толкователь Священного Писания Евфимий Зигабен пишет о смысле «восстания» Бога следующее: «Поелику до пришествия Христова демоны господствовали над людьми, и ни ангел, ни человек не в состоянии был подать помощь порабощенным им людям, то посему Давид сими словами просит самого Создателя людей – Бога о подаянии помощи находившемуся под жестокою властью творений Его. При сем надобно прилично представлять Божие восстание, именно – как действие Божие в отношении к защите. <…> Под врагами же Божиими в собственном смысле разумеются демоны, как отступники и противники Его». Не люди, заметьте, а демоны.
Фото: spbda.ru
Это очень важно для понимания христианского отношения к врагам. Нисколько не приуменьшая роль порочных людей в чьих-либо скорбях и трезво оценивая возможности их свободной воли, не освобождая их от нравственной и юридической ответственности за свой выбор и не отрицая права личности и общества от них защищаться, нам заповедуется трезво смотреть на них, как на, пусть добровольных, но все же не более, чем проводников зла, источником которого являются злые духи. Потому апостол Павел и увещевает нас помнить, что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной (Еф. 6: 12).
И, согласно святоотеческому учению, «кто памятозлобствует на демонов, тот не памятозлобствует на людей», а значит, «кто памятозлобствует на людей, тот подружился с демонами».
Придавать чересчур большое значение тому, что исходит от людей – опасное заблуждение. Надо отдавать себе отчет, что человек, идущий на поводу у бесов – сам их первая жертва, и не человека рассматривать как источник зла надо, а бесов, которые и без него могут нам навредить, в частности, всевая нам помыслы на ближнего, вызывая в нас, пусть и обоснованное, но все же греховное осуждение, неприязнь, малодушие и пр. Иначе получается, что человека, пусть и небезвредного, мы шарахаемся, а в себе самих даем бесу простор.
То же самое касается и слов псалма «да погибнут грешницы от лица Божия». Кто эти «грешники», которые «да исчезнут, как дым, и, как воск тает от огня, так и они – от лица Божия»? Кто из нас не грешен? Тем, кто сознает себя таковым, должно быть страшно читать эти слова… Как это? Нам что, желать себе погибели, уподобления рассеиваемому дыму и тающему воску?! Поясним.
Тако да погибнут беси…
Во-первых, как отмечает блж. Феодорит, «названных у семидесяти (имеется в виду Септуагинта или „Перевод семидесяти толковников“: первый перевод Ветхого Завета с древнееврейского языка на древнегреческий, сделанный в III–II вв. до Р.Х., согласно преданию, семьюдесятью двумя еврейскими учеными для Александрийской диаспоры. – И.П.) „грешниками“ все прочие переводчики наименовали „нечестивыми“. Так называет их и еврейский текст, и сирийский переводчик». Во-вторых, даже если принять такой обобщающий перевод, под «грешниками», как объясняет Евфимий Зигабен, следует понимать злых духов, ибо «они первые породили грех и сделались наставниками в оном и для людей». Впрочем, и блж. Феодорит, как уже было отмечено выше, считает, что «нечестивые» – это бесы.
Что касается пожелания им погибели, то, как пишет Евфимий Зигабен, ссылаясь на свт. Афанасия Великого, «демоны редеют от присутствия Христа, который есть огонь, потребляющий грех; где слово: „погибнут“ не означает разрешения их и истребления, но – то, что они не обретутся уже на тех местах, которые осеняет присутствие Христово».
Фото: spbda.ru
В том же смысле, только чуть в ином аспекте толкует это место свт. Григорий Нисский, который с негодованием отвергает попытки «любителей споров», ссылающихся на подобные места в Священном Писании, «благость Божию делать содейственницею своей жестокости». Он убежден, что, «как молящийся, чтобы не было больных, не было нищенствующих, желает не смерти людей, а истребления болезни и нищеты: так и каждый из святых, молясь о том, чтобы пришло в уничтожение все враждебное и неприязненное естеству, только людям наиболее невежественным подает повод к такой мысли, будто бы святые ожесточены и раздражены против людей. Ибо Псалмопевец, сказав: Да исчезнут грешники с земли, и беззаконных да не будет более (Пс. 103: 35), молится о том, чтобы исчезли грех и беззаконие; потому что не человек человеку враждебен, но порочным движением произвола соединенное с ним по естеству делается ему врагом. Посему Давид молится, чтобы исчезло зло; но человек – не зло» (Беседы о молитве Господней).
Как и другие святые отцы, свт. Григорий под «врагами», об отмщении которым взывает царь Давид, понимает демонов. Однако не только их, но и культивируемые ими в нас греховные страсти.
«Как дым, разорявшись по воздуху, не оставляет и признака своего бытия, и воск, быв брошен в огонь, не находится более: так если на кого-либо снидет Божественная благодать и помощь, господствовавшая в нем, страсти тотчас обращаются в ничто. Не терпит тьма присутствия света, и болезнь не совместна с полным здоровьем, и страсти не действуют при бесстрастии» (цит. по Толковой Псалтири Евфимия Зигабена).
…От лица любящих Бога…
Тут противопоставление: с одной стороны, «ненавидящие Его», которые «да бегут», «исчезнут» и «погибнут», а с другой – «любящие Бога». Кто эти любящие? По идее – мы, если судить по признаку «знаменующиеся крестным знамением» и «в веселии глаголющие…», и далее по тексту. Ну да, знаменуемся, персты складывая аккуратно, и глаголем тоже не на каком-нибудь оскверненном бытовухой языке, а на сакральном церковнославянском… И что?
Если наша любовь сводится к «знаменованию» и «глаголанию», то уместно вспомнить и вздрогнуть: Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного. Многие скажут Мне в тот день: Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие (Мф. 7: 21–23). И «знаменовались», и «глаголали», и даже чудеса именем Его творили, а вот ведь, оказывается, Он их «никогда не знал».
Союз «и» вовсе не говорит, что предшествующее ему следует из последующего, т.е. из того, что человек «знаменуется» и «глаголет», следует, что он – «любящий Бога». Вовсе необязательно. Конечно, осенение себя крестным знамением и молитвенное обращение к Богу должно побуждаться любовью и свидетельствовать о ней. Да, они должны находиться в причинно-следственной связи, ведь молитвословие и обряд – то внешнее, что должно следовать внутреннему и, в свою очередь, призвано служить его укреплению и развитию, ибо «форма дух бережет», но ведь не всегда бывает так, как должно быть.
Горе нам, если не любим Бога, но горчайшее горе, если при этом еще и натягиваем на себя личину любви, «знаменуясь» и «глаголя», имитируя любовь, но не утруждая себя ее самоотверженным осуществлением.
Как ни странно, однако, я сталкивался с такой позицией, что любовь к Богу выражается именно в уставном благочестии: в неопустительном исполнении молитвенного правила, в регулярном посещении богослужений, в строгом соблюдении постов, и только освоив это все, можно начать «практиковать» любовь к ближнему. В пример приводят Закхея, который якобы сначала Христа возлюбил, вскарабкавшись на дерево и с радостью приняв Его у себя в доме, и только затем возлюбил ближнего, возжелав отдать пол-имения нищим, а если кого чем обидел, то воздать вчетверо (Лк. 19: 1–10). И добро бы говорили это люди неграмотные, Священного Писания в руках не державшие, так ведь нет! Адептами вышеописанной фальсификации христианства могут быть и дипломированные, а то и «остепененные» выпускники духовных и богословских учебных заведений. Тут проблема не в глупости и не в недостатке информации. Это нравственный выбор.
Фото: www.simbeparhia.ru
Ведь апостол Иоанн Богослов объясняет совершенно недвусмысленно: Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? (1 Ин. 4: 20). Да и о любви к Богу в Евангелии сказано куда уж проще: Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня… <…> …Кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое… Нелюбящий Меня не соблюдает слов Моих (Ин. 14: 21–24). Казалось бы, что тут мудрить? А вот ведь…
Так что на самом деле (а не ради того, чтобы прельстить) исчезают как дым бесы от молитвы и крестного знамения тех, кто нелицемерно любит Бога, т.е. живет по Его заповедям. Не время от времени поступает по ним, в зависимости от того, насколько благоприятствуют обстоятельства, но именно живет по ним, или лучше сказать – ими.
…И знаменующихся крестным знамением…
Несколько слов о той самой форме, которая дух бережет. Помню, когда-то давно, еще в пору моего диаконства, сидел я в приемной нашего покойного митрополита, тогда еще епископа, Корнилия. Зашел к нему председатель местной старообрядческой общины, тоже сел на диванчик, ждет. Разговорились. Я его начал расспрашивать об особенностях старообрядчества, в чем он их видит. Не то чтобы я уж очень надеялся на серьезный богословский диспут, но все же хотелось послушать «натурального» представителя, а не писателя-теоретика с какой бы то ни было стороны. Он замялся было, потом говорит: «Ну, например… У вас ведь как крестятся?.. Пальцы вы как складываете, вот так, да? – сказал он, как бы неуверенно сложив первые три пальца щепотью (спасибо, что не потер еще их между собой). – А у нас – вот так…» И сложил двоеперстие.
Нет, он не сделал никакого воинственного, торжественного жеста, не поднял руку над головой, не стал произносить пафосных речей. Он как сидел рядом, так и сидел, только пальцы по-другому сложил, но в том, как он это сделал, лучше сказать, как они у него сложились, и в том, как он произнес при этом свое «так», было что-то такое убедительное… Не в том смысле, разумеется, что одно только двоеперстие спасительно, а троеперстие ложно, нет.
Убедительность была в том отношении к святыне, которая чувствовалась во всем: в движении складывавшихся пальцев, в выражении лица, в самом звучании его «так». Было несомненно, что этот простец, если перекрестится, так бесы и побегут, и как дым рассеются, и как воск растают.
Однако не стоит сводить эту убедительность и силу к его внутреннему состоянию, что неизбежно приведет к мысли о том, что речь тут о внутренней силе, о некой психической энергии, концентрируемой благодаря самовнушению. Та сила, которую я почувствовал в нем, не говорила о его каких-то личных психоэнергетических способностях. Тут дело в другом.
Насколько проста вера человека, насколько она глубока и крепка, настолько непосредственней и прочней его внутренняя связь с Богом, святыми и областью священного. Вера не только способствует сосредоточению на своем предмете, но, в первую очередь, она открывает человека для Бога, дает Ему действовать в человеке, и тогда для такого богоносца нет ничего невозможного. Уточню только, что под верой понимается не только уверенность в бытии Божием и в истинности догматов, а еще и жизнь по этой вере, т.е. все то, о чем сказано выше: жизнь по вере – это жизнь по Евангелию.
Святитель Игнатий Брянчанинов отмечает, что «суетен и бесплоден крест свой, как бы он ни был тяжек, если через последование Христу он не преобразится в Крест Христов». Любовь возвела Сына Божия на Крест, поэтому изменение креста своего в Крест Христов происходит, согласно святителю Игнатию, «когда ученик Христов несет его с деятельным сознанием своей греховности», благодаря и славословя Бога; когда заповеди Христовы «соделываются для него крестом, на котором он постоянно распинает своего ветхого человека со страстьми и похотьми его (Гал. 5: 24)».
Для такого человека Крест, на котором был распят Христос – не какое-то древнее орудие казни, даже не просто конкретный, изготовленный с этой целью столб с перекладиной, предназначенный для Вараввы, однако, по злоумышлению первосвященников и старейшин и по требованию манипулируемой ими обезумевшей толпы фанатиков, доставшийся Иисусу. И даже не только Жертвенник, на котором однажды была принесена последняя кровавая Жертва, прообразованная ветхозаветными жертвоприношениями, и который впоследствии был обретен и разделен на множество частей. Но это Жертвенник, пребывающий в вечности, Жертвенник, на который Господь взошел, будучи движим любовью к человеку, Жертвенник любви и свободы, Жертвенник, на который человека возводит любовь, ради его освобождения из плена диавольского, без чего всякая прочая свобода призрачна.
Изображая знак креста (знаменуя крест) на себе ли, на ком-то или на чем-то, мы, тем самым, молитвенно (да-да, молиться можно не только словом, но и жестом) соединяемся с изображаемым – пребывающим в вечности Крестом – призывая на себя и на знаменуемое им силу Господню, освобождающую от власти лукавого и укрепляющую в истине и любви, но одновременно напоминаем себе о необходимости сораспятия Христу и, опять же, просим Его укрепить нас в этом подвиге.
Фото: tatmitropolia.ru
Мы символически изображаем его на себе, что это значит? Под символом следует понимать не просто знак, имеющий тот или иной смысл, а знак, видимо указывающий на невидимую реальность. Когда мы говорим о символичности крестного знамения, мы говорим о таинственной связи совершаемого нами начертания креста и спасительного Креста Господня; когда говорим о сораспятии Христу и несении своего креста, подразумеваем не только терпеливое перенесение скорбей, выпадающих на нашу долю, но и таинственную связь, устанавливаемую между нами и Распятым нашего ради спасения Сыном Человеческим. Конечно, если не только терпим, но терпим во Христе, т.е. в духе Его заповедей, по Евангелию.
…И в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень…
И вот мы подошли к самому пререкаемому месту для гуманитарно умудренных ревнителей веры, опасающихся (небезосновательно, как уже было отмечено) языческих влияний на церковное сознание. В самом деле, Крест – это все же неодушевленный предмет, какая бы на нем благодать ни почивала. Воспевать его во втором лице, т.е. обращаясь к нему, как к личности, как бы наделяя его личностными свойствами – это формальный повод подозревать нас не только в искаженной на языческий лад личной религиозности, но в искажении всего церковного сознания, поскольку эта молитва включена в вечернее молитвенное правило и вообще широко рекомендуется как защита от бесов. Тут не отмахнешься, дескать, один из многих побочных эффектов православного возрождения, мало ли кто и что написал, опубликовал, практикует…
Как тут не вспомнить слова, приписываемые свт. Григорию Двоеслову: «Невежество – мать истинного благочестия»? И мудрейший Экклезиаст словно о том же: …Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь (Еккл. 1: 18). Говорил ли свт. Григорий Двоеслов упомянутую выше фразу, это еще «бабушка надвое сказала», но одно признать все же следует: без большого багажа знаний по филологии, философии, истории, литературоведению и пр. веровать в простоте сердца проще (уж простите за некоторый каламбур). Это не значит, что без гуманитарных знаний вера лучше. Совсем необязательно. Как раз они могут (и призваны) способствовать углублению веры, ее развитию, когда из камня преткновения становятся инструментом богопознания.
В описанной, однако, ситуации, когда обращение ко Кресту вводит в соблазн, можно, пожалуй, говорить о знаниях как о препятствии, причиняющем скорбь, не потому что знания плохи или излишни, а потому что так уж получается, что обладающий ими спотыкается об это свое богатство.
Да, имея хоть малейшее представление о мифологии, мы знаем, что персонификация – обычное дело именно в мифологии. Стихии, например, персонифицируются, становясь из безличных сил природы божествами, обладающими личностью. Но в том-то и дело, что уверенно рассуждающие о языческом духе молитвы Кресту сами как раз и грешат мифологическим методом, если можно так выразиться. Мифология ведь, в отличие от философии или науки, судит о неизвестном по известному, перенося на область неведомого знакомые шаблоны и объясняя себе непонятное в привычных понятных категориях.
Вот и тут, столкнувшись с персонификацией, переносят знание о ней из известной им языческой мифологии в неизвестную область духовного опыта (почитателям А.Ф. Лосева, к коим сам отношусь, сразу скажу, что умышленно не говорю о христианской мифологии, чтобы не сбить с толку тех, кто с его наследием не знаком): опыта, который есть область исследования литургического богословия.
Фото: spbda.ru
Персонификация – это прием антропопатизма, т.е. приписывания в мифологии богам (например) человеческих чувств. В широком смысле можно говорить об антропоморфизме – приписывании богам (а также животным и неодушевленным предметам) вообще человеческих свойств, в первую очередь внешних. Но тут вот на что следует обратить внимание: мифологический, языческий антропоморфизм буквален, тогда как библейский – условен. Греки, «стихийные материалисты», в олимпийский период своей мифологии мыслили богов похожими на людей, они, в самом деле, создавали их «по своему образу и подобию». Их боги отличаются от людей разве что бессмертием и силой (но не всемогуществом – этим они не обладали).
Библейский же антропоморфизм «по умолчанию» предполагает трансцендентность Бога святого, всемогущего и промышляющего о Своем творении. Вот как свт. Иоанн Златоуст объясняет сущность библейского антропоморфизма, на примере следующего фрагмента: И услышали голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня (Быт. 3: 8): «…Столь простые слова употребляются ради нашей немощи, и все совершается благоприлично для нашего спасения. Ведь, скажи мне, если захотим принимать слова в буквальном значении, а не будем понимать сообщаемого богоприлично (курсив мой. – И.П.), то не покажется ли многое странным? Что говоришь? Бог ходит? Неужели и ноги припишешь Ему? Как, в самом деле, ужели Тот, Кто везде есть и все наполняет, чей престол небо, а земля подножие ног, ходит по раю? Он восхотел возбудить в них такое чувство (близости Божией), чтобы повергнуть их в беспокойство, что и было на самом деле: они почувствовали это, попытались скрыться от приближающегося (к ним) Бога. Привзошел грех – и преступление, и напал на них стыд».
Божественным Откровением Господь приобщает нас к сверхъестественной тайне происхождения мира и человека, грехопадения и спасения. Крест – составная часть этой тайны, а потому и почитание Креста – тоже таинственно.
Духовную, невместимую рассудком тайну обычным рациональным языком не выразить. Выдающийся богослов русского зарубежья В.Н. Лосский, размышляя в «Догматическом богословии» о Пресвятой Троице, пишет, что «святой Григорий Богослов, величайший богослов Пресвятой Троицы, мог говорить об этой тайне только в форме поэтической, потому что только поэзия способна в словах явить потустороннее (курсив мой. – И.П). <…> Итак, Троица есть изначальная тайна, Святая Святых Божественной реальности, сама жизнь Бога сокрытого, Бога Живого. Только поэзия может представить нам эту тайну; именно потому, что поэзия славословит и не претендует на объяснения» (курсив мой. – И.П).
Вот и ответ на недоумения по поводу персонализации Креста: нет никакого буквального наделения неодушевленного предмета личностными характеристиками, никакого служебного поклонения, подобающего одному лишь Богу. Это почитание, подобающее как святым Ангелам и людям, так и местам, предметам и даже периодам времени. Персонализация Креста в рассматриваемой молитве – это художественно-поэтический прием, в данном случае уместный и необходимый, поскольку, как и в любом художественном тексте, она выполняет смыслообразующую и текстообразующую функцию и создает экспрессивность отдельных частей текста (Е.В. Серебрякова. Персонификация как прием иносказания).
(Продолжение следует)