— Батюшка, исповедуете? — довольно молодая женщина в черном то падает на колени перед крестом, то тихо сидит на лавочке в храме.
— Вы выпивали сегодня?
— Да.
— Я могу вас выслушать, но чуть позже. Вы немного подождите. А лучше приходите завтра. Трезвая.
Яркое пятно ноябрьского солнца пролилось из окна на одну из икон. О ее существовании ивановский священник Александр Соловьев, настоятель храма во имя иконы Божией Матери «Прибавление ума» Иваново-Вознесенской епархии, раньше и не знал.
— У меня друг есть. Он мой сокурсник-врач и антиквар. Однажды сказал мне, что есть икона «Покров трезвости». Говорю, что нет такой, а он утверждает, что есть. Я не поверил, но попросил сфотографировать, а потом заказал такую в наш храм, — рассказывает священник. — Мученик Вонифатий и преподобный Моисей Мурин держат главу Иоанна Крестителя. Оказалось, что в народе икона так и называется — «Покров трезвости». Тут у нас уголок тематический — о здоровье духовном и телесном.
В этом уголке можно увидеть и «Неупиваемую чашу», и другие иконы, о которых священник может рассказывать интересно и много.
Женщина, которая просится на исповедь, все еще сидит на лавочке. У священника на таких людей чуйка — запах алкоголя он улавливает моментально. Настоятель храма — нарколог. Порядка 20 лет он ведет частную практику.
— Никогда не берете на исповедь пьяного человека?
— Могу поговорить с ним, но что толку — разговаривать с пьяным? Ты вымотался, а он назавтра ничего не помнит. Ты словно головой бьешься о стенку, а толку нет.
Исповедь — это Таинство, осознанный процесс. Человек должен быть в ясном уме, понимать, что сам говорит, и слышать, что говорят ему. Что может вынести из беседы пьяный человек?
— Вы сказали той женщине приходить завтра трезвой. Что показывает практика — возвращаются потом они?
— Как правило, нет. Это пьяные слезы, пьяные истерики. Да, может, ей плохо, и принесла она с собой кучу грехов, сегодня покаялась, а завтра все забыла. Потому я обычно настаиваю приходить трезвым.
— Часто заходят нетрезвые в храм?
— Случается. Фунфурик из кармана торчит, может упасть в храме, обмочиться тут же. Но женщины при храме у нас сердобольные — накормят, оденут. А завтра те снова идут — «мне бы чаю». И ничего не меняется.
У него онкологию обнаружили, а он счастлив, что не пьет
— Вы врач-нарколог. Пациенты у вас запойные. Не вызывает алкоголизм раздражения, осуждения?
— Да жалко их. Они же мучаются, все время говорят, что эта рюмка последняя, «больше не буду». Но эта зависимость выше человеческих сил. Алкоголизм — это наркомания, другое дело, что алкоголь — слабый наркотик, но наркотик же. Тут похмелье, а там ломка.
— Что с этим делать? Как помогаете?
— У меня три метода помощи. Первый — медицинский, когда человек индифферентный или ему так туго, лишь бы выжить.
Другой метод рассчитан на человека верующего. Тогда не надо ему вводить препараты, использовать медицинские методики. Он дает обет на Кресте, на Евангелии.
Протоиерей Александр Соловьев
Помню такой случай. Я тогда был вторым священником в другом храме. Пришел главный энергетик крупного завода. Сильно пьющий, но верующий.
«Слушайте, — говорю, — думайте, созревайте, обет дадите на Кресте, на Евангелии». А для верующего человека это очень серьезно. Можно обмануть жену, супруга, коллегу, следователя. Бога не обманешь.
Он решился. Год не пил, и вот срок у него на исходе. Мы сидим у храма. Он говорит, что собирается купить бутылку хорошего вина и денек выпивать, а потом снова обет возьмет. Но потом звонит и говорит, что попробовал и это вызвало отвращение, готов продлить обет.
Вскоре меня перевели настоятелем в этот храм, и тот человек выпал из поля моего зрения лет на семь. И вот однажды он вбегает сюда, светится весь изнутри, счастливый такой и… худющий. Говорит, что у него рак обнаружили, легкое удалили, но, «батюшка, я ж так и не пью»! Представляете? У него же интоксикация сильнейшая от опухоли, страдания физические, а он светится, потому что обет держит.
Массово такое не практикую. Обет — это штучная вещь. На моей памяти порядка десяти подобных историй, не больше.
Третий метод помощи — медицинская плюс молитва. Все объясняю и говорю, что с Божьей помощью ты обязательно справишься.
— Но такое тоже каждому не скажешь?
— Конечно, не каждому. Нужно знать и понимать, кому это подойдет. Смотришь на статус, возраст, интеллект, отношение к вере. Как для каждого человека подбираешь индивидуальную схему лечения, так и тут — с каждым беседуешь в своем ключе.
— Ваш внешний вид, когда вы едете к пациенту, наверное, вполне светский. Как человек воспринимает, когда вы начинаете говорить на такие темы, как вера и Бог?
— Говорить можно обо всем. Главное, подход. А вот насчет внешнего вида бывают интересные случаи.
На прошлой неделе откапал я запойного человека, а он смотрит на меня и говорит: «Вы прямо как священник», а я и отвечаю: «Почему как?»
Спросил у него, чем занимается, оказалось, он отличный мастер по крышам. Я сказал, что помощь его нужна в храме при женской колонии — нужно крышу крыть. Это единственная колония в Ивановской области, где никак не можем достроить храм-долгострой.
Вчера уже отвез этого человека туда. Пользу принесет. Так, между делом, в разговоре, начинается и миссионерская работа.
— Помогает врачебный опыт в практике священства, пересекаются они?
— Обязательно пересекаются. Есть такой восьмитомник «Настольная книга священнослужителя». Она издана еще при Патриархе Пимене, если не ошибаюсь, в 1977 году.
В одном из томов раздел посвящен психиатрии. Что такое психопатия, как работать с такими людьми и многое другое. Я не со всем согласен, но нахожу для себя довольно много интересных мыслей. Пропускаю информацию через опыт и знания. К сожалению, не все священники ныряют в этот восьмитомник, тем более в этот раздел.
С практической точки зрения информация эта может быть полезной. Не секрет, что определенная доля прихожан — люди психически нездоровые. Я это вижу отчетливо. Они тянутся в храм.
У нас до сих пор стыдно обращаться к специалисту, к психиатру, потому многие приходят в храм. Сюда проще.
Конечно, далеко не сразу удается распознать психическую болезнь на той же исповеди. Я — не единственный психиатр-священник, но нас все-таки единицы. Не распознав подобное заболевание, можно дать неправильный совет. Знания психиатрии очень помогают.
Врачебная практика и священство в моей жизни довольно часто пересекаются в отношениях с людьми. Бывает, венчаю своих пациентов, крещу их детей, отпеваю родственников. Отношения остаются теплыми. Есть случаи, когда человек идет в храм, даже если он там не был ни разу.
— Можно и ошибиться, наверное — увидеть то, чего нет.
— Гипердиагностика? Нет, не думаю. Если говорить про симуляцию, всем ясно, что это такое. В психиатрии мы часто имеем дело с диссимуляцией — сознательным сокрытием болезни. Можно часами разговаривать с пациентом, неделями, сутками его наблюдать и не выявить заболевания. Человек скрывает свое заболевание.
— Приезжаете вы на вызов как врач-нарколог. Знаете, что вас ожидает?
— Практически всегда вслепую еду. Иногда некуда ступить в доме — рвотные массы, испражнения кошек, собак, в бомжатник попадаешь практически.
— Страшно?
— Страшно это все видеть и понимать, что так человек живет. И неприятно иногда по ощущениям. Пару случаев было, что угрожали. Лежит человек в пьяном бреду, а его «товарищи» говорят тебе — помогаешь, вытаскиваешь его, или пеняй на себя.
— Тут алкоголики, в храме — люди на исповедь? Как справляетесь с психологической нагрузкой?
— Нагрузка огромная. В субботу минувшую 20 прихожан в храме было, 16 из них на исповедь. А она для меня не формальность. Конечно, это выматывает. Времени и сил на общение с сыном, например, который приехал только на денек из Москвы, уже совсем нет.
— Что значит неформальная исповедь?
— Вот вы приходите с грехами своими, я прочитал вашу записку, порвал ее, отдал вам клочки, наложил епитрахиль и читаю молитву. Это формально.
Но я не просто читаю или выслушиваю, обязательно вопросы задаю, уточняю, обращаю внимание на отдельные моменты, разговариваю с человеком, погружаюсь в тему.
— Что может вас растрогать при исповеди?
— Когда малявочка пяти лет пишет с ошибками корявыми буквами на листочке: «Маму не слушОюсь, кота обидИла». Детская искренность.
— Взрослые неискренни?
— Лукавят довольно часто, а когда говорят о грехах, стараются оправдать себя. Это мне часто напоминает исповедь на зоне. Почти все там сидят «ни за что» и сами начинают верить в это.
— С чем сегодня идут люди к священнику? Что «болит» у ваших прихожан, что их волнует?
— Весь спектр человеческой немощи, слабости, грехов. В моей практике признавались даже в самом тяжком… Но не будем об этом…
— И врачу, и священнику часто приходится сталкиваться со смертью человека. Как все вынести, не выгореть?
— Очень тяжело. Морально тяжело, когда идешь к человеку, зная, что он скоро умрет.
Помню, как ходил причащать женщину, медработника. У нее рак. Пригласил муж — недолго ей осталось. И надо как-то себя настроить. Особенно если человек тебе хорошо знаком. Я приехал в онкодиспансер, выглянул в окно, а там такой вид, хоть пейзаж пиши. Ну, говорю, красота у вас тут! Собрался с мыслями и морально, провел обряд. Женщина исповедовалась, причастилась, ей легче стало. Муж звонит мне, благодарит. На следующий день она умерла. И это не единичный случай.
Как справляться? Не знаю. Нагрузка большая. Без выходных. Вот сегодня сил уже и нет. Минувшая неделя была сложная, предстоящая — такая же. Уйти? Откуда? В храме я один священник, по субботам и воскресеньям, по праздничным дням и накануне их — службы.
Оставить врачебную практику? Она кормит меня и мою семью. У меня три сына, им хочется помочь. Наркология — моя работа. Священник не работает, он служит.
Храм, в котором служит отец Александр
А еще у меня есть послушания. Одно из них — помощник начальника УФСИН России по Ивановской области по организации работы с верующими. Митрополит вызвал, объяснил ситуацию, что некому больше вести это направление, мол, не могли бы вы согласиться? Не принято у нас, священников, говорить архиерею «нет». Речь шла об одном годе работы, но там я уже пятый год.
Когда болит совесть
— В чем ваша задача? Что открыли для себя в колонии?
— В свое время мне очень хотелось работать врачом в тюремной системе. Такой был интерес. Не знаю, почему.
А тем, что увидел там, шокирован не был. Я психиатр, работал в специализированном учреждении.
Между психиатрической больницей и колонией общего немало.
Ключи особые, режим стеснения, особый звук защелкивания дверных замков. Все это я уже видел.
Моя задача сейчас — следить, чтобы не были ущемлены права ни протестантов, ни иудеев, ни мусульман, ни православных христиан. Часто встают чисто бытовые вопросы — расширение помещения для совершения обрядов, например.
На случай нестандартных ситуаций есть объемные инструкции. Но ничего из ряда вон выходящего, слава Богу, не было.
Сначала переживал, что осужденные воспримут меня как некоего агента, потому что я все-таки по ту сторону проволоки. Но все нормально, общий язык находим. Бывает, что провожу исповедь, и ко мне идут. Однако при каждом храме есть свой священник.
— Осужденный на зоне ударился в веру, а освобождается, и все у него повторяется. Стоит ли тогда все это затевать? Зачем там нужны храмы и службы?
— В Евангелии сказано, что мы должны радеть о спасении грешников. Праведники и так спасутся, но если мы хотя бы одну грешную душу вытащим, это уже благое дело.
— Было такое в вашей практике?
— Сложный вопрос очень. Священники, закрепленные за храмами в колониях, знают об этом больше, чем я. Я немножко о другом скажу. Перед тем, как попасть в колонию, человек попадает в следственный изолятор. Вот там священник очень востребован.
В изоляторе неопределенность, есть надежды, много мыслей. Особенно это касается тех, кто попал туда впервые. Они ищут поддержки и сочувствия, с помощью священника к Богу обращаются, чтобы выйти из страшной ситуации.
А ситуация и правда страшная. Сегодня ты спал рядом с супругой, в своей кровати, мирно завтракал, строил планы на день. Но с работы тебя забрали, куда-то увезли, обыск провели, жена ничего не знает, ничего не понимает. И что дальше? Полная растерянность.
После суда человек попадает в колонию, уже есть ясность по сроку, теперь нужно существовать в этих условиях.
— Есть отличия, на ваш взгляд, женской от мужской колонии? Что происходит с человеком там и там?
— Женщина и тюрьма — это противоестественно. В представлении человеческом она хранительница очага, мать, как правило. Но колония — она и есть колония. Тут больше, наверное, завязано на восприятии действительности. И тогда уже это разговор о женской и мужской психологии.
Хотел сказать, что женщины, возможно, все острее воспринимают, но осекусь. Мужики — натуры тоже очень ранимые, чувствительные. Если он человеческий облик не потерял, если не рецидивист, ясно, что переживает, душа у него болит.
Совесть так заест, что осужденный не хочет с этим жить. Вот такой пример. Мужчина на автомобиле в пьяном виде сбил людей. Двое насмерть и двое травмированных. Когда его, пьяного, арестовали, он хотел еще в РОВД свести счеты с жизнью, но ему не дали. В итоге все равно сделал это, но уже в СИЗО. Почему? Разбор таких случаев чаще показывает, что это угрызения совести.
Другой случай. Человеку скоро освобождаться. Он тоже в пьяном виде сбил человека, и тут он узнает, что такая же трагедия произошла с его родными. Тоже получили законченный суицид в колонии. Тема эта очень болезненная, непростая.
Человек — не машина. Это совокупность воли, разума, эмоций. У него душа ранимая.
«Твой отец священник?»
Среди множества книг, икон, различных поделок в воскресной школе стоит черно-белый портрет священника. Это дед настоятеля храма.
— В 1924 году мой дед стал священником в Пермском крае. Когда я повзрослел, узнал то, что краем уха слышал в детстве. Он поддержал архиепископа, который призывал священников защитить веру. Дважды дед сидел, а потом его сослали в Казахстан.
Младшим из его десятерых детей был мой отец Иван, которого он в детстве водил в храм за 6–7 километров от дома.
Дед протоиерея Александра Соловьева — Арсений Алексеевич
Великая Отечественная война. Дед сидит, отец воюет. Его, сына репрессированного священника, призвали не сразу. На фронт отец ушел в октябре 1941-го, войну закончил в мае 1945-го на Первом Белорусском фронте.
У моего отца, ефрейтора-сапера Ивана Соловьева, два ордена Славы. У мамы — медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Двоюродные братья отца погибли на фронте. Один под Киевом, другой — под Ржевом, третий — под Сталинградом. Все это — часть большой родословной нашей семьи. Горжусь.
— Ваш отец после войны тоже принял сан. Трудно было быть сыном священника?
— По тем временам очень трудно. С малых лет он водил меня в храм. Псалтирь на церковнославянском я научился читать лет в пять.
Фото отца Александра Соловьева — Ивана Арсеньевича (1919 — 2005 гг.)
Помню, учился я уже в четвертом или пятом классе. Идем однажды с отцом на пасхальную ночную службу, проходим сквозь строй дружинников с повязками, а они спрашивают: «Мальчик, ты куда? Зачем? В какой школе учишься?» Отец говорит мне: «Не отходи от меня ни на шаг» — и крепко держит за руку. Жили мы тогда на Урале.
Попал я школьником в больницу с аппендицитом. Хирург разговорами отвлекает: «Где учишься? Пионер — не пионер? Кем папа работает?»
Учителей в школе запомнил хорошими людьми, ничего обидного в свой адрес от них не слышал. А от детей некоторых доставалось. Но отец говорил всегда: «На клички и обзывания не реагируй». Я так и делал, и потому ни одна кличка ко мне не приклеилась. А сменил я три школы по причине наших переездов.
— Внешне можно скрыть чувства, хотя ребенку это довольно сложно, а что внутри происходило?
— Постоянный стресс. Внутри всегда было напряжение. К священству тогда было очень предвзятое отношение. «Это опиум для народа, корыстолюбцы», — не самое обидное, что приходилось слышать.
— Это же были времена пионерии, комсомола. Что было, когда пришло время повязать красный галстук?
— Во втором классе классный руководитель говорит: «Дети, кто хочет быть октябренком? Поднимите руку». Все подняли, я сижу. «А ты, Сашенька, разве не хочешь?» Ну и я поднял руку. Учитель — авторитет, а я — ребенок.
Когда пришло время принимать в пионеры, отца вызвали в школу. Он же фронтовик — готовился к «сражению», ночь не спал. Но все прошло мирно. «Собираемся в пионеры принимать детей», — говорят ему. Он отвечает: «Пожалуйста, принимайте». «А как же Саша», — спрашивают. «Ну, пожалуйста, принимайте, но как он в храм ходил, так и будет ходить». — «Наверное, ему обидно будет». — «Кому? Моему Саньке? Нет».
На линейке мне вручили тогда похвальную грамоту за отличную учебу и книгу Гайдара «Школа».
Однажды в школьном коридоре директор хвать меня за руку — «почему без галстука?» Ну я и отвечаю, что не пионер. Он тогда сказал, чтобы я носил черный, мужской. Так в нем и ходил до 10-го класса. Это было уже во Владимирской области, куда мы переехали из Свердловской.
Я хорошо учился, избрали меня старостой класса, и пионеры и комсомольцы со мной общались.
С учителями были прекрасные отношения. Я чувствовал даже какое-то уважение к себе с их стороны. Однажды директор школы дал ключ от своего кабинета и сказал, что на столе лежит журнал «Америка». Представляете? Железный занавес, а тут Америка на учительском столе. Руки тряслись, было очень волнительно, посмотрел я одним глазком — интересно, но быстро закрыл кабинет и ушел.
Подружился с классной руководительницей, позже, когда уже был женат, познакомил ее со своей семьей. За чаем однажды она сказала: «Санечка, когда я умру, приедешь меня отпевать?» Так и вышло в итоге. Этот день пришелся на Троицу.
Вечером дома рассказал о том, что мне позвонили, сказали, что ждут на отпевание. На вопрос «поеду ли?» ответил «нет», потому что праздничная служба. Но сын напомнил: «Ты же обещал». Тут же я позвонил настоятелю храма, в котором служил, и рассказал эту историю. Он отпустил с праздничной службы, я — шапку в охапку, как говорится, и поехал из Иваново в Вязники.
Вообще с отпеваниями тема интересная. Помнится, такой случай был. В мединституте, где я учился, пригласили нас с женой в деканат на лечебном факультете. Декан, маститый профессор-онколог преклонных лет, сказал, что мы двое — я и моя жена — кандидаты в ординатуру по кардиологии. А это, кроме специализации, означало прекрасное место работы, детский сад детям и ключи от квартиры.
«Нет ли каких темных пятен в вашей биографии?» — спрашивает декан. Я сказал, что дед был священником, репрессирован. Он в ответ: «Тормоза! Что-то еще?» Говорю: «Брат у меня священник». В ответ получаю: «О-о-о! Тормоза!» Про отца-священника уже не сказал. И так все ясно.
Это был 1985 год. В итоге нас с женой не взяли в эту ординатуру. Супруга тогда размышляла, что, может быть, не нужно было говорить про священство в семье, можно было умолчать об этом. А я был уверен, что нужно.
Так получилось, что через много лет я приехал читать отходную по Михаилу Ивановичу, который говорил про тормоза. Дочь его просила.
Медицинский институт и дорога в священство
— Кстати, почему мед? Почему не семинария сразу?
— У нас в семье не было четкой установки, чтобы сыновья священника тоже стали священниками. В старшем брате отец видел священника, он им стал раньше, чем я. Средний брат у нас инженер. Я — врач.
В медицинский я поступил не сразу. На собеседовании сказал, что сын священника. А на дворе 1977 год, и коммунизм — рукой подать, а тут я — не пионер и не комсомолец. Отчасти связываю свое непоступление с этим. Но и экзамен один сдал на три. Тогда меня заело, я поступил в медицинское училище, закончил его с отличием и все-таки поступил в институт. Но в анкете про родителей написал, что они пенсионеры.
Никогда особенно не задумывался, кем бы хотел стать. Это не мечта. Психиатрию как специализацию выбрал не потому, что это мне очень нравилось изначально. Интерес к ней пришел со временем. Супруга моя тоже врач-психиатр.
— В 29 лет вы возглавили психоневрологический интернат. Не рано по возрасту по тем временам? И как так получилось?
— Все это дело случая, хотя я склонен называть это провидением. Никакой «мохнатой лапы» у меня не было. Иваново увидел, когда приехал в первый раз в институт — ни связей, ничего такого.
На тот момент уже была семья, мне нужно было ее обеспечивать. Я уходил из дома, когда они еще спали, возвращался — уже спали. На трех работах, с утра — на смене участковым психиатром, вечером — на телефоне доверия.
В этом интернате сначала работал врачом по совместительству, а потом директор этого учреждения ушел на повышение, ему нужна была замена.
Интернат на 650 мест. Число проживающих иногда доходило до 700. На тот момент его из общего типа переводили в статус психоневрологического. Однако реально ничего для этого сделано не было — ни палат для наблюдения за острыми больными, ни преемственности лечения. Словом, много нюансов, которые нужно было выстраивать. Работы море, это все походило на один большой…
— Бедлам?
— Это слово вполне впишется в канву нашего разговора. Знаете, что оно означает? В Англии в 1954 году существовала Бетлемская королевская больница. Психиатрическая. Бедлам — от слова «Бетлемская», но немного видоизмененное. Со временем оно стало нарицательным и сегодня означает неразбериху, хаос, безумие.
В общем, на тот момент я активно начал строить то, что было необходимо. Врачебный опыт имелся, я набирался опыта административного.
— Вы работали и во времена Советского Союза, и в современной России практикуете. Меняется ли ситуация с психическим здоровьем?
— Особых наблюдений не делал. Сейчас я все-таки больше в наркологии. Обычно эпоха отпечаток накладывает на все, в том числе и на такие заболевания.
Уверен, что коронавирус уже стал неотъемлемой частью клинической картины. В некоторых случаях можно наблюдать определенные психические расстройства.
А так ничего такого не выделял бы. Как была эпилепсия, так и есть, как была шизофрения, так и осталась.
Что касается алкогольных психозов, наблюдаю стирание классических особенностей.
Раньше алкогольный психоз развивался через три дня запоя, когда человек уже не пьет. А сейчас может случиться такой психоз даже у пьяного.
— В 38 лет Указом президента Российской Федерации Ельцина вы награждены Медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» второй степени. Что для вас и для того времени значит эта награда?
— Все время вспоминаю про «мохнатую лапу», которой у меня нет и не было. В решении щекотливых вопросов, с которыми не раз ко мне обращались, всегда отстаивал свое мнение, не шел на какие-то сделки с самим собой.
Не подписывал «левых» процентовок, когда шли строительные работы в интернате, не считал нужным соглашаться с тем, с чем не считал возможным согласиться.
Всегда говорил прямо с людьми, даже если это было не очень удобно. И с теми, от кого зависело принятие решений на местном уровне — тоже.
Та награда вызвала у меня огромное удивление. 4,5 тысячи сотрудников в системе облсобеса. Уверен, что среди них были очень достойные люди. Но разнарядка на награду пришла только одна. Почему ее обладателем стал я? Не знаю. На некоторые вопросы ответов нет.
Уже зная, что эта награда будет, вечером на кухне жене Татьяне загадочно говорю: «Может быть, меня наградят». Она тогда пошутила, что, возможно, это будет посмертно. А когда уже показал награду, она порадовалась. Реакция — «Ух ты!» Но эйфории не было ни у меня, ни у нее.
Одна прихожанка в храме любит пословицу «нет барыша, да слава хороша». Сам факт тешил тогда тщеславие, да. Мы все слабые, грешные.
— Как получилось, что вы решили идти по пути священства?
— У меня не было ни метаний, ни тяжелых дум, ни разочарований в чем-то. Все шло своим чередом. Но подспудно, видимо, думал об этом. Иначе бы жене перед свадьбой вопросов не задавал. А спросил я у нее вот что: «Если в семинарию решу поступить, не будешь против? Если сан приму, не будешь против?»
Работал в психоневрологическом интернате директором. Однажды звонит будущий первый проректор семинарии: «Александр Иванович, у нас пастырско-богословские курсы открывают, не хотите поступить?» С удовольствием. Закончил их, познакомился там со священниками, общался. Мне тогда лет тридцать пять было, а на дворе — девяностые.
Через какое-то время снова звонок: «Александр Иванович, у нас училище открывается духовное. Давайте, поступайте, вам зачтем ряд предметов, которые вы на курсах прошли». Получил корочку и там. Учился я исключительно для себя, планов на священство не строил. Потом снова звонок: «Мы семинарию открываем. Давайте сразу на второй курс».
Потом снова Промысл Божий. Случайная встреча в торговом центре с протоиереем Андреем Львовым — сыном известного столичного адвоката. Я получил от него приглашение на освящение закладки нового храма в Иваново.
Плотное общение с отцом Андреем, решение ряда вопросов прихода, который он возглавил в Иваново — все это привело к тому, что однажды я попросился служить в новом храме под его началом.
В 2003 году рукоположен в диаконы, в этом же году — в иереи.
Шесть лет служил вторым священником под началом отца Андрея. Однажды на совещании владыка сказал, что пришло время быть настоятелем, и через несколько недель мне дают назначение.
В храме служу 10 с лишним лет. Улыбку вызывает, что стал настоятелем именно в храме иконы Божией Матери «Прибавление ума». Для психиатра — самое то.
Священник подходит к одной из икон в храме и рассказывает:
— Вот эта икона «Прибавление ума». Корни ее в Италии, городе Лоретто. Покровительницей летчиков считается. Ну и студенты к ней идут да школьники перед началом учебного года и экзаменами.
Икона «Прибавление ума», вышитая шелком
Икону храму подарил один батюшка, покойный ныне иеромонах Феодор. Вышила ее монахиня. Здесь километры шелковой нити!
Выходим во двор храма. На кустах у забора брызжет своей белизной снежная ягода. Священник показывает две высокие голубые ели.
— Они посажены в память о двух мужчинах, которые погибли в аварии. Прохожу мимо, мысленно здороваюсь с Максимом — своим сокурсником, и Анатолием. Оба они отпеты в нашем храме.
На выходе из храма мимо елочек, посаженных в память мужчин, погибших в аварии
В соседях нашего храма — частный лицей «Гармония». На 9 мая вместе с детьми, которые приходят на службы в наш храм вместе с родителями, ученики лицея участвуют в праздничной программе. Мы очень дружны.
Звонит телефон священника, голос в трубке о чем-то просит. У кого-то беда. Нужно помочь.