Дарил жене цветы с больничных клумб и не верил, что она умирает. Две истории из хосписа
Елизавета Петровна Глинка — врач-реаниматолог, специалист в области паллиативной медицины, исполнительный директор фонда «Справедливая помощь». Член Совета при президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека. В 1999 году в Киеве основала первый хоспис при Онкологической больнице Киева. Член правления Фонда помощи хосписам «Вера». Учредитель и президент американского фонда VALE Hospice International.
Елизавета Петровна погибла 25 декабря 2016 года при катастрофе самолета Ту-154 Минобороны России, летевшего в Сирию. Она везла медикаменты для университетского госпиталя в Латакии.
Карасики
Самуил Аркадьевич Карасик и Фира (Эсфирь) Карасик. Одесситы, Бог знает как оказавшиеся к старости в Киеве. В хоспис он привез ее на коляске, тщательно осмотрел все комнаты и выбрал ту, что светлее, но гораздо меньше других палат.
— Фира любит солнце. Вы знаете, какое было солнце в Одессе? — Карасик задирал голову и смотрел на меня, щуря хитрые глаза. — Нет, вы не знаете, доктор. Потому что тут нет такого солнца, в вашем Киеве.
— Шмуль, не забивай баки доктору, — вступала Фира, — она нас таки не возьмет сюда.
После этого следовала перебранка двух стариков, и вставить слово было практически невозможно. Оглядевшись, Карасик объявил, что завтра они переезжают.
— В смысле — госпитализируетесь? — поправила я.
— Пе-ре-ез-жа-ем, доктор. Карасики теперь будут жить здесь, у вас.
Наутро перед глазами санитарки стоял Карасик в шляпе и галстуке и Фира в инвалидной коляске, державшая на коленях канарейку в маленькой клетке.
— Это наша девочка, она не будет мешать.
Санитар из приемного молча нес связку книг, коробку из-под обуви чешской фирмы «Цебо», на которой было написано от руки «ФОТО», рулон туалетной бумаги и аккордеон.
— Мы насовсем. Вот и привезли все, чтобы не ездить по сто раз.
— Послушайте, Карасик, насовсем не получится.
— А! Доктор, я не маленький мальчик. Отстаньте.
Так и переселились. Фира не выходила из палаты, по вечерам мы слышали, как они подолгу разговаривали, смеялись или ругались между собой.
Карасик, в отличие от жены, выходил в город и рвал на клумбах больницы цветы, которые потом дарил своей Фире, заливая ей про то, как купил их на рынке. Но цветы, понятное дело, были не такие, как в Одессе.
Общаясь с ними, я поняла, что Одесса — это такой недостижимый рай, в котором все лучше, чем где-нибудь на земле. Селедка, баклажанная икра, погода, цветы, женщины. И даже евреи.
Евреи в Одессе — настоящие. Про Киев Карасик смолчал.
Один раз они спросили меня: «А вы еврейка, доктор?» Получив отрицательный ответ, хором сказали: «Ах, как жалко, а ведь неплохая женщина».
Потихоньку от меня Карасик бегал по консультантам, убеждая взять Фиру на химиотерапию, плакал и скандалил там. А потом мне звонили и просили забрать Карасика обратно, так как он не давал спокойно работать. Карасик возвращался, прятал глаза и говорил, что попал в другое отделение, перепутав этажи.
Он регулярно путал второй этаж с седьмым, поскольку не верил, что Фира умирает. И очень хотел ее спасти, принося разным врачам заключение от последнего осмотра.
Вечером Фира играла на аккордеоне, а Карасик пел что-то на идиш.
А потом Фира умерла. Карасик забрал свои немногочисленные вещи. Канарейка живет у меня в хосписе. А его я встречаю иногда, когда езжу в Святошино на вызов.
Варежки
Январский яркий день. Крохотная комната в коммуналке в центре города. Даже не знала, что такие остались. Длинный коридор с перегоревшими лампочками, заставленный всем — от стиральных машин до пыльных лыж в чехлах.
Лидия Александровна. 68 лет. Живет одна. Родственники есть, но отношений с ними не поддерживает.
— Не хочу им мешать. Всю жизнь я кому-нибудь мешала. Потому что одна. Сложилось так. Я библиотекарь. Почти сорок лет на одном месте.
Она попросилась в хоспис не сразу. Мы встречались с ней раз в две недели, говорили о том, что ее волновало — нет, не о болезни, о каком-то племяннике Мишке, который должен закончить институт, о ценах на газеты, которые становились все выше, а значит, были недоступными для маленькой пенсии.
Больше всего говорила о Церкви рядом с ее домом, прихожанкой которой она была. Посты и праздники — вечерние службы, Литургии и постоянные молитвы — это и было ее жизнью.
Она попросила встретится с ней около храма. Было очень холодно, я выскочила из машины и увидела ее, замерзшую, в поношенном пальто с меховой опушкой и платке, повязанном поверх старой шапки. Увидя меня, она замахала руками, на которые были надеты две вязаные варежки разного цвета.
— Идите, идите, Петровна! Давайте я вам храм покажу снаружи. Замерзли?
Я дрожала от холода, и она сняла с себя варежки.
— Наденьте. Я сама вязала. А потом по одной потеряла — но они теплые.
В храме она преобразилась — стала радостной, смелой, проходя вперед и освобождая место «поближе к алтарю, чтобы батюшку слышать». С ней здоровались и спрашивали о здоровье.
— Все слава Богу. Вот с доктором пришла, — улыбалась она.
Через несколько дней мы перевезли ее в хоспис. Утром она пошла умываться — встала и упала. Сестры прибежали позвать меня.
— Лидия Александровна…
— Петровна, миленькая, слабость такая сильная. Все плывет. Господи... Страшно.
Она ушла за несколько минут.
Очень сильно плакал священник — монах, которому она исповедовалась. «Кроткая она была женщина. Мученица».
В ординаторской у меня остались ее варежки — бежевая и зеленая.