Алексей Кащеев
В эти странные дни эпидемии я вспоминаю финал одной из самых гениальных документальных кинолент в истории, «Grizzly man» («Человек-гризли»), снятой в 2005 году немецким режиссером Вернером Херцогом. Фильм, если кто не смотрел, посвящен чудаковатому и фанатичному американскому натуралисту Тимоти Тредуэллу, который в течение десятилетия жил в дикой природе Аляски и упорно, с любовью снимал на видео естественную жизнь медведей гризли.
Один из этих медведей вполне прогнозируемо убил, а после съел Тимоти, равно как и его спутницу. За несколько дней до смерти Тредуэлл запечатлел своего будущего убийцу на пленку. Комментируя эти кадры, Вернер Херцог говорит: «Что мне не дает покоя — это то, что на лицах медведей, запечатленных Тредуэллом, я не вижу ни родства, ни понимания, ни милосердия. Я вижу только безразличность природы».
Я вспоминаю эти кадры оттого, что мир во время карантина, в соответствии с внезапно родившимся фольклором, будто бы избавился от некоего разрушительного воздействия людей. Социальные сети и условные «родительские чатики» полнятся картинками про дельфинов, вернувшихся в Венецию, горных козлов, пришедших в Уэльс, рассказами об очистившемся воздухе нашей планеты и сокращении количества мусора в океане. Будто бы без нас мир природы был бы краше.
Несмотря на явную мемемичность этого информационного потока (если, конечно, воспринимать его всерьез), в нем есть много искреннего и симптоматичного: ведь не напрасно культура, начиная с Библии и заканчивая кассовыми фильмами-катастрофами, ранее рисовала картинки мирового апокалипсиса и жизни после такового — чудесной жизни, где природа избавляется от тлетворного влияния человечества и, наконец, становится сама собой.
Мне, как человеку, ежегодно проводящему около месяца в дикой природе, хочется предостеречь от привлекательности этой романтической картинки.
На фотографиях горной тайги создается ощущение, будто бы тайга — открытка. Это совсем не так. В действительности, тайга в регионах, где отсутствует человек, представляет собой хаос: нагромождение кедрового стланика, березняка и ельника, перемежающегося с бесконечным частоколом сосен, коряги, через которые невозможно продираться без риска выколоть глаз или проткнуть промежность, камни, постоянно угрожающие вывихом голеностопа, мох, в который проваливаешься по середину голени (а если это болото — то и по пояс, с риском завязнуть). Люди, долго идущие по первозданной тайге, всем сердцем ненавидят тайгу.
На Кодаре в отдельных местах скорость нашего перемещения не превышала 300 метров в час.
На Баргузинском хребте мы увидели небо лишь на 9-й день, а до этого сходили с ума от монотонности окружавшего нас пейзажа.
Взгляните на это мрачное место. Здесь не бывает больше 5—7 людей в год (и то не каждый год), это западная часть плато Путорана, полуостров Таймыр. Бессмысленное нагромождение камня, лежавшее здесь с палеолита, геометрия, которая переживет нас, наших детей и внуков — вот то, что мы видим. Конечно, ни коронавирус, ни социальные потрясения, вызванные им, не поменяют этой картинки. Этому безмолвному могуществу наплевать на цивилизацию и ее потрясения.
Вот лед Камчатки. Уныло сменяющие друг друга комбинации «скалы – лед», «фирн – лед – скалы», «снег – скалы» — вот что ожидает человека, которому хочется увидеть природу Камчатки в ее первозданном виде.
Именно поэтому человек, находясь в дикой природе по своей прихоти или в силу профессии, стремится к очеловечиванию всего вокруг, придумывает имена перевалам и вершинам, называет палатку домом, смотрит, если позволяет погода, в звездное небо — в надежде увидеть одно небо со своими близкими, находящимися далеко, в цивилизации. Именно потому такая радость охватывает того, кто после недель странствия в горах натыкается на тропу — знак того, что ты идешь общим путем с другими людьми. Тем, кто много ходил по звериным тропам, знакомо это чувство даже относительно животных: порой испытываешь уважение и благодарность к крупным млекопитающим, проложившим эту дорогу за тебя, радуешься ее безопасным спускам и подъемам по сложному рельефу, логичной смене долин и прочему.
Я думаю об этом потому, что лишь человеческий взгляд делает безразличную природу содержательной, а в отсутствие человека она теряет свой смысл — во всяком случае, в нашем, человеческом, понимании. В действительности, мир природы жесток и безразличен, потому дельфины, заплывающие в каналы Венеции по случаю карантина, руководствуются не нашими, эстетическими, а своими, сугубо практическими стимулами. Если точнее, они вовсе ничем не руководствуются, а плывут туда, куда могут, туда, где есть пища.
Без живого человека в мире нет никакого (понятного нам) смысла — и именно ради этого в эпоху пандемии мы должны сохранить себя и своих близких живыми.