Родители спрашивают: где был ваш Бог?
Священник должен быть доступен, считает отец Павел, поэтому все его телефоны можно легко найти.
— Мало ли какой у человека вопрос возникнет, какая ситуация, — говорит он.
— А какие ситуации возникают?
— Да самые разные! Люди могут задаваться как духовными вопросами, так и бытовыми, а бывает, им нужна помощь. Но не всегда удается ее оказать. Например, пришла как-то женщина, которой муж велел: «Сделай аборт, иначе я с тобой жить не буду». Она плачет: «Если я сейчас аборт не сделаю, он меня выгонит. А мне жить негде». Мы говорили долго, думали, какие ситуации возможны, но она все-таки сделала аборт. Значит, не нашли мы нужных слов, правильного решения…
Как-то приходит женщина: «Меня сын избивает, я ушла из дома, ночевать негде». Нашли, где женщине переночевать…
Пару раз было — пришел человек и говорит: «Я под следствием нахожусь. Меня посадят». Предлагаю вместе сорок дней читать акафист святителю Николаю. В одном случае у человека все разрешилось благополучно, он был не виновен. А в другом — человек оказывался в тюрьме. Мы с ним долго разговаривали: «Видимо, Господь тебе дал испытание, и надо принять Его волю».
Протоиерей Павел Чурашов
У одних сын разбился на машине, и причем, как говорят, умышленно, не раз говорил: «Я не хочу жить!» Отпевание до решения владыки отменили, а я ездил к родителям домой, долго говорил с ними, пытался подобрать нужные слова, что очень непросто. Ведь они спрашивают: «Где был ваш Бог?!» И вроде бы понятно, что отвечать — про свободную волю человека, про зло, которое есть в мире. Но как сказать это все убитым горем родителям?
Одни иконами топили печки, другие их спасали
— Сложно священнику в селе?
— Мое детство прошло в сельской местности, так что никаких сложностей в этом смысле не вижу. Трагедией становится разрушение сельского быта, разрушение сельского уклада жизни в принципе. Дети вырастают и не возвращаются обратно домой, а стремятся укрепиться в городе. Они не знают, что делать дома: нет работы.
Разрушается уклад жизни, взаимоотношения между поколениями, рвется крепкая когда-то межпоколенческая связь, разрушаются традиции. Это как-то особенно очевидно и болезненно стало видно за последние лет пятнадцать. Резко, в несколько раз, упало количество браков, венчаний.
Никогда бы не поверил, если бы мне лет десять назад сказали, что у нас, в России, количество разводов дойдет до таких трагических масштабов! 60-70% разведенных пар — это уже трагедия… Разрушена последняя крепость — семья.
А ведь во многом благодаря крепости традиции сохранился народ, люди сберегли веру, сохранили многие церковные святыни на нашей земле. Их в свое время оберегали верующие, прятали, собирались по домам, молились перед ними, а потом, когда пришло время, передали в храмы.
— А в ваш храм какие иконы передали?
— У нас в храме находится чтимая икона Божией Матери «Ахтырская». Она была обретена в 1816 году и располагалась в главном иконостасе, считалась чудотворной. Когда храм разоряли после 1917 года, многие иконы сожгли. Но эта икона, как и некоторые другие, уцелела. Их спрятали благочестивые прихожане.
А потом, когда у нас храм открылся, вернули. Икону Божией Матери «Ахтырская» бабушка, сохранившая ее, приносила сначала в храм на время, чтобы мы помолились перед ней, а потом завещала ее нашей церкви.
Другая наша прихожанка, бабушка Лена, помнит, как закрывали храм в соседней деревне — ей было лет восемь-девять. Все иконы вынесли на улицу и свалили в кучу. Кто-то брал и топил печку. Кто-то что-то использовал в хозяйстве. Один пчеловод изготовил из Тихвинской иконы Божией Матери улей.
Лена, тогда еще совсем не бабушка, увидела большую икону из иконостаса, метра полтора высотой, — Богоматерь с Младенцем, и у Него — голые ножки.
Лена сказала подруге: «Ну как же Он тут лежит, Он же замерзнет». И вдвоем они схватили икону и под крики сторожа: «Куда без спроса!» унесли эту очень тяжелую икону.
Сейчас она в иконостасе храма.
А тот любитель пчел вернул вскоре икону, почитавшуюся чудотворной, местным жителям. Дело было так: подпилил он, значит, икону, посадил пчел в улей. А когда он через какое-то время стал открывать его, увидел, что пчелы везде обложили стены воском, а к иконе ни одна пчела не прикоснулась. Человек этот улей сразу разобрал и принес икону обратно жителям. А десять лет назад те верующие, кто хранил эту икону, принесли ее в храм.
— В вашем районе под водами Куйбышевского водохранилища оказалось много деревень и сел. Храмов много затопили?
— Где-то 14 храмов, если брать нашу Чистопольскую епархию, и примерно 8 мечетей. Неподалеку от нас было затоплено село Мурзиха, а храм, стоявший на возвышенности, и прилегающее кладбище оказались как бы на острове. От храма сохранился фундамент, видны захоронения…
У нас даже была такая экспедиция совместная с местным географическим обществом — «Затопленные святыни Татарстана». Мы устанавливали поклонные кресты с надписью: «На сем месте стоял храм».
Фото: rgo.ru
— Помните свой приезд в село Алексеевское?
— Конечно! Еще ничего не было, только маленькая часовенка, в которой мы наскоро устроили алтарь. Наш настоятель дал мне две пачки свечей и сказал: «Дальше ты сам». Вот с этим храмовым имуществом, да со своими книгами, какой-то утварью, стареньким облачением началось мое служение здесь.
От старожилов узнал, что раньше в Алексеевском был храм Воскресения Христова с приделами святителя Николая Чудотворца и святителя Алексия Московского. Думаю, название поселка как-то связано с ним, хотя никаких сведений нигде нет. И мы стали каждую пятницу читать акафист святителю Алексию Московскому как небесному покровителю. А после акафиста просто стали собираться, я рассказывал людям основы Закона Божия, они задавали вопросы. Так и начала складываться община.
Сельчане задумали строить храм. Директор местного молкомбината Г.С. Боровиков совместно с главой администрации А.И. Демидовым взялись за это нелегкое дело.
Когда мы собрались с прихожанами в первый раз, я говорю: «Ну, что будем делать? У нас денег нет. Строить мы не умеем. Что делать? Давайте будем молиться».
И вот как-то дело пошло — заложили фундамент храма, стали подниматься стены. И постоянно чувствовалась помощь святителя Алексия. Поселок у нас небогатый, нет никаких особых производств, сельскохозяйственный район. Население в районном центре — 10 тысяч человек.
И вот за 12 лет был построен большой девятикупольный храм, с цокольным этажом, с хорами, с библиотекой. Есть ризошвейная мастерская, воскресная школа. Владыка наш, епископ Пармен, благословил продолжать выпуск приходской газеты «Живоносный источник». Кстати, многие наши прихожане пришли в храм именно через библиотеку, сначала брали книги почитать, потом стали воцерковляться.
Коммунизм строится, а у тебя — крестик!
— Вы из верующей семьи. Нечасто встретишь такое среди «рожденных в СССР». Родители из-за веры не испытывали сложностей?
— Папа и мама познакомились в ссылке, в Иркутской области, куда во время хрущевских гонений были сосланы вместе со своими родителями. Отец мой, Михаил Тихонович, из крестьян, родом из села Балчиклы, из-под Нижнекамска. Мама, Зинаида, из соседнего, Заинского района.
По приезде домой в Татарию они поженились, будучи уже здесь сосланными в леспромхоз за отказ вступать в колхоз и брать советский паспорт. Здесь валили лес, добывали древесину. Там я и родился, так что ранние годы моего детства прошли в лесу. Помню, как с младшей сестренкой ходили на речку, в лес…
Потом у нас появилась возможность переехать в Елабугу, где жил старший брат отца Иван, мой дядя. В Елабуге находился женский монастырь, после революции, понятное дело, закрытый. Многие насельницы монастыря были репрессированы, а потом, возвращаясь из мест ссылок, заключений, они селились где-то в окрестностях монастыря.
В то время скончалась одна из двух живших вместе сестер-инокинь, и вторая стала искать того, кто бы мог за ней ухаживать на старости лет и проводить в последний путь. Мы с родителями приехали туда, к ней, в ее старенький домик в 1970 году, мне было пять лет. Затем построили свой дом.
Храмов в округе не было, и родители молились дома, собирались вместе с такими же верующими, как они. К тому же у них бытовало мнение, что вообще в храмы сейчас, в советское безбожное время, ходить нельзя, там всё не так. Яркая картинка из детства: сквозь сон слышу пение — поют мама с папой, молятся. Открываю глаза: раннее утро, почти ночь. Мама тихо говорит: «Вставайте, сегодня Рождество». Вижу на божничке какие-то подарки, неведомые мне доселе сладости. «Это вам на Рождество. Вот помолимся, и получите эти подарки…» Конечно, для нас это было большой радостью!
Отец у меня работал на производстве токарем, потом шофером, сварщиком, в общем — мастер на все руки. Его всегда на разных профсоюзных собраниях отчитывали: вот, ты Богу молишься, тебе квартиру не дадим, 13-ю зарплату урежем.
— Как же вы стали ходить в церковь, если родители считали, что сейчас этого делать не надо?
— Недалеко жили другие инокини монастыря, и к ним из села Костенеево, что в Елабужском районе, из действующей церкви приезжал священник, отец Иоанн, исповедовал, причащал. Ему и сказали, что вот, соседи верующие люди. Познакомились, отец Иоанн заинтересовался нашей семьей.
И батюшка стал приглашать отца к себе в храм: «Надо в церкви тебе трудиться, у тебя есть способности и к пению, и к чтению». Устав церковный мой отец знал отлично: его мама строго воспитывала детей.
На возражения, что в церковь сейчас лучше не ходить, потому что такие времена, отец Иоанн нашел нужные слова, убедил, что Церковь — это Тело Христово, это жизнь в Боге. Так мой отец стал псаломщиком, ездил постоянно за 40 километров — сначала на рейсовом автобусе, потом — на стареньком мотоцикле. Меня, уже ходившего в школу, родители брали с собой. В 1977 году, в феврале, отца рукоположили в дьяконы, а к осени — в священники.
Для меня всегда было большой радостью поехать с родителями в церковь на праздник, побывать на службе. Приезжали накануне, с ночевкой, взрослые обычно вели духовные беседы о спасении, о том, как жить правильно в неправильное время.
— Как к вам, ребенку из верующей семьи, относились в школе?
— Все зависело, конечно, от личности учителя. Самая первая учительница, возможно, сама была верующей, и она эту тему просто не поднимала. А потом ей на смену пришла другая. У нас была медкомиссия — я ждал ее и волновался: что-то новое, непонятное, сказали, что приедут врачи.
Нам велели раздеться до пояса, а у меня — крестик на шее: я его никогда не снимал. Учительница и увидела: «Чурашов, что это у тебя такое?! Сними быстрее». Отвечаю, что не могу, никогда не снимаю. Учительница решила сама — дергает, а веревочка крепкая, не рвется.
А потом, уже на уроке, она велела мне выйти на середину класса и начала отчитывать: «Посмотрите, что Чурашов делает! Давно уже Бога нет, давно мы строим коммунизм, а он крестик носит. Это позор!»
— Пионером были?
— В тот день, когда всех должны были принять в пионеры, мама посоветовала мне не ходить в школу, боялась, что меня начнут унижать, ругать…
Родительское слово для меня было весомо. Мама часто рассказывала о жизни святых, о жизни мучеников, о страданиях за Христа, о том, что надо веру свою хранить. Она сама пронесла это через всю свою жизнь и прививала нам. Мы с сестрой, советские школьники, знали благодаря маме, кто был Ленин, кто такие были революционеры. Поэтому я и сам не рвался в пионеры.
Сидим днем с мамой во дворе и видим: учительница с ребятами из класса идет к нам, хотя вроде бы ей не по дороге. Все такие красивые, счастливые. «Жаль, что Павла сегодня не было в школе, — говорит. — Смотрите, даже хулиган и двоечник так старался, чтобы его приняли в пионеры, а ваш сын и учится хорошо, а пионером не стал. В следующий раз его примем!» Но поезд ушел и про меня в этом смысле забыли. Я и моя сестра — единственные дети, которые ходили без пионерских галстуков.
Иногда какая-нибудь учительница обратит внимание и скажет строго: «А где твой галстук?!» — явно думая, что я его забыл надеть или просто поленился. Как же они удивлялись моему ответу: «Я не пионер».
Но это совсем не мешало мне с удовольствием и хорошо учиться.
1976-1977 учебный год
Мне не пришлось стрелять
— Когда решили стать священником?
— Когда мне было 12 лет, мы переехали в Чистополь, куда отца назначили священником, мы начали жить уже при храме, то есть верующих вокруг было гораздо больше. Мы стали много ездить по святым местам, были в Москве, в Сергиевом Посаде, по-тогдашнему Загорске, бывали в Печорах и в Почаеве. И мне было радостно и удивительно видеть семинаристов — молодых верующих ребят, ведь ровесники-христиане раньше встречались очень редко.
И тогда появилось желание когда-нибудь поступить в семинарию. Я даже у отца спросил: «А что нужно для поступления в семинарию?» Он объяснил, рассказал, какие молитвы нужно знать. И я сделал себе молитвослов. Отец у меня набирал на машинке тексты молитв и раздавал верующим. Я взялся, сделал себе такой молитвослов и там как раз написал все те молитвы, какие должен знать поступающий в семинарию. В том числе тропарь своему святому…
Но после школы я пошел в сельскохозяйственный техникум учиться на механика — многие верующие советовали сначала получить светское образование. При этом продолжал ходить в храм, пел на клиросе, в основном с бабушками и дедушками, алтарничал. После армии решил еще немного поработать, не оставляя мечты о семинарии. Отец возражать не стал: «Смотри сам».
В 1990-м созрел — ушел в отпуск, а потом уже попросил директора меня уволить. Директор сначала был против. Говорит: «Ну как же, у нас тут не хватает людей, не хватает рабочих рук. А ты!» Я начал оправдываться: «Да я хочу в семинарию поступать». «Тогда вопросов нет, иди — это дело нужное, серьезное, поступай», — ответил мне директор-коммунист. Подписал мое заявление.
Так случилось, что позднее, когда я был уже священником, а этот директор предприятия — давно уже пенсионером, я его незадолго до смерти исповедовал и причащал.
И директор нашей школы, от которого мне, верующему сыну священника, в школьные годы порой доставалось, тоже в конце концов стал ходить в храм.
— Ваши армейские годы пришлись на время войны в Афганистане. Попали?
— Да, я служил в армии в автомобильных войсках. Мне нравилось ездить за рулем, видеть разные города, бывать в разных местах. Должны были отправить в Германию, а потом резко раз — и Афганистан.
Мы ездили в рейды: автоколоннами возили бензин для нашей 40-й армии в Афганистане. Раз в неделю выезжали, везли по перевалам — колонна из 60-70 машин. Впереди и сзади — охрана. Мы, конечно, соответствующе экипированы — автомат, бронежилет, каска.
Бог миловал, мы не попадали в такие обстрелы, когда колонна оказывается в капкане, горят машины. Так, мелкие эксцессы, когда обстреливали, но удавалось проскочить.
Думаю, в армии Господь сберег меня по молитвам родителей. В меня напрямую не стреляли, и мне не пришлось стрелять, убивать кого-то. Если бы, конечно, потребовалось, я бы применил оружие. Слава Богу, не попадал в такие ситуации.
— Вообще на дорогах и в мирной жизни бывает небезопасно.
— Да, вот после армии я тоже поработал водителем. Сколько раз бывало, что, казалось, все, авария неизбежна… Спускался однажды с большой горы, скорость хорошая, думал — асфальт, а там — гололед: дорогу подморозило. Начал тормозить, а машина едет еще быстрее, а впереди — скопление машин. Думаю, ну все!
А потом удивлялся: как это я мог проскочить через узкий проход между двумя машинами. Один раз занесло так, что на зимней дороге выбросило на «встречку». Хорошо, что на той стороне ни одной машины не было, иначе сразу смерть.
Даже молитву прочитать не успеешь, а Господь — оберегает…
«Канон не прочитал — не причащаешься!»
— В семинарии замечали разницу между теми, кто был из семьи верующих, и теми, кто пришел к вере сам, во взрослые годы?
— Большинство поступающих взрослых были как раз люди, которые сами пришли к вере: через образование, через собственное осмысление. У них было какое-то особое горение, стремление к познанию всего уклада церковной жизни, многое из которого мне было знакомо с детства. Мне порой не хватало такой ревности, какая была у них.
С другой стороны, заложенная родителями основа не позволяла сдвинуться в сторону, уклониться в какие-то философские искания. Я всегда твердо был убежден, что без Церкви мне никак.
— В первые годы служения какие ошибки вы совершали?
— Я был максималистом, меня даже называли фарисеем.
Я говорил прихожанам, например, что нарушать пост в среду и в пятницу — смерти подобно. Мне казалось, что все, если человек нарушил пост, какой же он может быть христианин?
Помню, как запрещал причащаться бабушке, которая выпила таблетку. Сейчас бы я не стал этого делать. Бывало и такое: «Я правило прочитал, но один канон не успел», — говорил прихожанин. «Тогда ты сегодня не причащаешься», — отвечал я.
С возрастом приходит осознание, что надо быть к людям снисходительнее, мягче, что надо понимать их состояние и нельзя всех под одну гребенку грести… Сейчас если приходит человек, который нечасто бывает в храме, спрашиваю: «Хотя бы ты правило прочитал к причастию? Хотя бы с утра не ел, не пил, не курил? Постой, послушай службу и причастишься».
— Вы начинали служить в девяностые годы. Принято говорить, что это — особенное время.
— Да, тогда была волна интереса к Церкви, духовный голод у народа. Сотнями люди приходили креститься, много было венчаний. Хотя часть крещаемых, без катехизации, без духовных бесед, без оглашения, потом ушли из Церкви. Но многие, наоборот, стали узнавать ее.
Большим подспорьем были люди старой закалки, те, кто пронес веру через годы гонений. Сейчас другое время и пошли другие бабушки и дедушки — те, которые в свое время были комсомольцами…
Говоришь «потом», оглядываешься — а дети уже выросли
— У вас шестеро детей, и появляться они стали тоже в девяностые. Окружающие у виска не крутили: и без того трудные времена…
— Первой родилась дочка, в 1994 году, следующий ребенок — 1996, 1998, 2001, 2002, 2004 год. В то время было негативное отношение общества к детям. Многие нас осуждали, говорили: «Куда вам еще, какой второй ребенок, сейчас такое время, разве можно!» После третьего и четвертого на нас смотрели уже как на каких-то помешанных. Потом уже махнули на нас рукой. А было такое, что и врачи говорили: «Давайте мы вам там сделаем как надо все, чтобы у вас не было больше детей». Мы, конечно, с моей матушкой Светланой не могли согласиться на это. Но потом поменялось отношение, государство, общество повернулись к семье, появился материнский капитал. Хотя сейчас тоже проблем хватает.
Сейчас жалею, что, когда дети были маленькие, не уделял им столько внимания, сколько, наверное, нужно. Со временем понимаешь, что надо не навязывать детям свою волю, а важно постараться дать им возможность развиваться самим.
— Например?
— Вот я мастерил что-то, полочки или другую мебель в детскую, а сын говорит: «Пап, дай я попробую. Забью гвоздик». Отвечаю: «Да у тебя не получится. Ты сейчас криво забьешь. Потом придется все переделывать. Подожди, сейчас я заколочу и тебе оставлю». Он стоит, ждет терпеливо. Дам ему, стукнет два раза, я критикую: «Видишь, криво, промахнулся». А вскоре чувствуется, что интерес уже остыл. Он стал чуть взрослее, ему уже не надо ни молоток, ни гвоздик…
Считаю большим упущением, что младшим детям я читал гораздо меньше, чем старшим — приходские дела занимают все время, а матушка не всегда успевает.
Дети подходили: «Папа, почитай, пожалуйста». Ты говоришь, что потом, затем оглядываешься — а дети уже выросли…
— От веры не отошли?
— В целом нет, все ходят в храм, причащаются. Конечно, хотелось бы, чтобы глубоко жили жизнью Церкви. Но у них сейчас главное — учеба, наверное, возраст такой. Священником никто пока быть не хочет. Может, они видят нашу жизнь, как это непросто, а может быть, еще не пришло время все осмыслить. Я ведь сам тоже не сразу все осмыслил до конца.
