Дети должны помнить о войне. И поэтому их разрисовывают кровью?
В рамках мероприятий детей, в том числе, наряжают в военные гимнастерки, гримируют под солдат, побывавших в бою. Взрослые организаторы объясняют это тем, что “дети должны помнить о войне”.
Мы занимаемся символическим насилием самых маленьких
Даниил Александров, социолог, профессор Высшей школы экономики
— До тех пор, пока есть нации, государства, армии и войны, всегда будут усилия по формированию патриотизма, в том числе военного. Со времен древнего мира до наших дней так устроена жизнь. Просто бывают периоды особого рвения в военно-патриотическом воспитании или в борьбе за историческую память.
Даниил Александров. Фото: Facebook
Вот сейчас эти два процесса у нас соединились в одном потоке. Первый, неизбежный, — процесс формирования у граждан готовности воевать в армии своей страны. Это есть повсюду. В Париже проводят военные парады на Елисейских полях. В Англии растет число военных мемориалов. В Америке всегда это было и есть: когда мой сын пошел в американскую школу во время моего пребывания в Штатах в 1992 году, в школу приглашали ветерана Вьетнамской войны рассказывать о том, как патриотично сражаться за идеалы демократии в далекой стране. Каждое утро в этой школе начиналось с клятвы верности американскому флагу.
Можно долго рассуждать по поводу того, как это формирует гражданственность и патриотизм, и хорошо ли это все, но наши рассуждения никак не отменят того, что во всем мире это повсеместная практика, необходимая нациям. Это неискоренимо, нравится нам с вами это или нет. Вряд ли мир обойдется без наций.
Второй процесс — общественное обострение чувства памяти. Если вы посмотрите на интеллигентную молодежь нового поколения в Питере, тридцатилетних, то это люди, которые озабочены памятью города. Это поколение людей, которое остро чувствует Блокаду. Иначе, чем официальные чиновники, но тоже думают об этом. И получается вот что: одним важно одно, другим иное, третьим третье, а в Кремле важно, чтобы люди были патриотически настроены. Все это вместе сливается в ощущение, что нам нужна историческая память. Это абсолютно толстовская ситуация из “Войны и мира”, когда самые разные люди с разными интересами и целями производят один результат. Сейчас на историческую память есть запрос и сверху, и снизу.
Мы обращаем наши усилия на детей, потому что дети — безответные существа, которых можно мучить своими представлениями о прошлом и настоящем. Социолог Пьер Бурдье определил образование, как “символическое насилие”. Вот мы все символически насилуем младшее поколение во имя своих представлений о том, как устроена жизнь. Просто у некоторых из нас, например, у патриотически настроенных чиновников власти и силы насаждать свои представления больше, чем у других. Поэтому они могут организовать общую кампанию: “Во всех детских садах сделать то-то”.
Мне, конечно, кажется, что это излишне, маленьких детей не стоило бы в это вовлекать. Но я не думаю, что это какой-то план — зомбировать людей с раннего детства военным патриотизмом. Просто подростков бюрократам трудно организовать, а маленьких проще, да им, может, это и веселее. Вот в результате занимаемся символическим насилием самых маленьких.
Мне это не нравится, но смены общественных настроений в моем толстовском видении истории представляются чем-то вроде изменений климата. Я хотел бы снега побольше этой зимой, но его нет. Мне действительно не кажется, что это кто-то в Кремле просто щелкнул пальцами, и теперь все пляшут патриотические танцы. Это сложнее устроено.
Вот у Гоголя в “Записках сумасшедшего” Поприщин тоже думал, что Луну делают в Гамбурге, и притом, прескверно делают. Я не уверен, что у нас все делают в Кремле. У администрации президента есть некий политический заказ, но вообще люди сами к чему-то стремятся, и загнать их можно только туда, куда они сами хотят попасть, чтобы нам ни говорили пиарщики о возможностях пропаганды.
Память возникает, когда мы говорим о людях, а не когда предлагаем игру в веселую войну
Дима Зицер, педагог
Дима Зицер, фото: snob.ru
— Мои школьные годы пришлись на 1970-е, и было очень много тем, связанных с войной. Самое главное, что там были живые люди, которые это пережили. И эти люди никогда не говорили, какой это был праздник, и как это было здорово. Все до одного говорили, какой это был кошмар и что надо сделать все, чтобы это не повторилось ни у кого и никогда в жизни. Только после этих слов начинался какой-то разговор. Но рассказы о войне не были связаны с чем-то, хоть как-то ассоциировавшимся с праздником.
Не то, чтобы нас пугали, не в этом дело. Нам рассказывали очень человеческие истории о том, как ты вдруг обнаруживаешь себя в другом мире, как вдруг у тебя за одну секунду, простите за клише, кончается детство. Взрослые были интуитивно полны идеей, что они должны нас от этого уберечь, дать нам какую-то прививку, чтобы мы с ужасом и отвращением думали о войне.
А сейчас нет никаких благих намерений. Чего хочет человек, который одевает 5-7-летних детей в форму, раскрашивает их под кровь? Увидеть окровавленного ребенка? Он это имеет в виду? Хочет, чтобы дети поиграли в убийство? Я не говорю, что детей заставляют убивать друг друга. Но их в этот момент заставляют примерять на себя самую ужасную страницу человечества. Возможно, эти люди думают так: “Если дети наденут на себя гимнастерки, и мы нарисуем им шрамы, они поймут, как устроена война.” Наоборот!
Это идеальная прививка для того, чтобы они вообще не понимали, как устроена война. Взрослые предлагают игру, театрализованное представление. В этом представлении я, 5-7-летний мальчик, играю в солдатиков и принимаю участие в чем-то очень, очень веселом, это абсолютно точно. Это чудесная, красивая и романтическая система координат. И из этого напрямую вырастает отношение к войне, которое сменилось на наших глазах. Когда мы говорим не о том, что пришлось пережить нашим близким, и из чего, на самом деле, они смогли вырваться и сделать так, что мы живем сейчас.
Я очень не люблю слово “героизм”, но мы можем в данном случае употребить его. Вместо этого приходит вот что: “Какая крутая у них была жизнь! Сколько было приключений! У тебя убивают друга, а ты убиваешь за это сам! Такое яркое переживание!”.
Ребята, там нет никакого яркого переживания. Это полный, стопроцентный кошмар.
Мне кажется, штука не только в том, чтобы они знали, а в том, чтобы понимали, какое это отношение имеет к ним. У них должен возникнуть запрос и возможность это осмыслить. Мы не просто никуда не опоздаем, а поступим абсолютно правильно, если заговорим об этом позже, когда наш собеседник сможет задать вопросы, когда мы вместе поищем ответы. В прошлом году мы смотрели с восьмиклассниками “Обыкновенный фашизм” Михаила Ромма. О, какие в этот момент у них возникали вопросы! Какие глубинные ассоциации! Как они понимали идею, как смотрели на тот жуткий контекст, внутри которого оказывались люди.
Если вернуться к детских садам и дошкольным учреждениям. Зачем говорить с 5-7-летними детьми о Блокаде? Чего мы хотим? “Чтобы знали”? Это недостаточно профессиональный и недостаточно человеческий ответ. Мы не преподаем высшую математику во втором классе по принципу “Чтобы знали”. Сделать так, “чтобы знали” очень просто: можно выпороть ребенка и при этом приговаривать слово “Блокада”. Это слово он запомнит навсегда. Разве это то, чего мы хотим?
Мы знаем, как трудно из людей, переживших Блокаду, вытащить хоть слово на эту тему. Я вырос в Ленинграде, в городе, который тогда был просто болен всем этим. Как было трудно услышать какой-то рассказ! Потому что рассказ о Блокаде был рассказом о том, как умирал мой маленький братик. О том, как мы ели любимую кошку. О том, как мы отковыривали труп дедушки от Невского проспекта, тогда проспекта 25-го Октября. Рассказы были об этом.
В тот момент, когда мы говорим о людях, возникает память. Когда мы говорим о том, что это связано с человеческими переживаниями, потерями, чем-то, что меняет мою жизнь раз и навсегда. И человечность моя проявляется в том, что я вышел из этого, смог остаться человеком. Наши бабушки и дедушки смогли остаться людьми. И это прямо противоположно одеванию на детей гимнастерок и выплясыванию танцев в день Победы. Это уже пир на костях.
Почему еще мы так распоясались? Потому что не осталось людей, которые сказали бы нам: “Стоп!”. Для меня это важный момент. Я хорошо понимаю, что поколение моих родителей уходит. А именно они могли бы нам сказать: “Ребята, остановитесь”.
Люди, которые воевали, делали все, костьми легли за то, чтобы мы не знали войны, жили дальше и были счастливы. А мы разрисовываем детей кровью.