Дети, которые ничего не хотят. Психолог Катерина Мурашова

«Ребенок ничего не хочет!»

— Катерина Вадимовна, что изменилось в вопросах родителей и детей, которые приходят к вам как к психологу?

— Ко мне не приходят делиться радостями, успехами, достижениями. Они есть, но со мной говорят не о них. Я достраиваю светлые стороны жизни мысленно, как человек пожилой и неглупый. Ко мне приходят совсем с другим.

Последние 7–10 лет я часто слышу от родителей: «Он не хочет ничего». Не то чтобы не хочет ходить в школу или в кружки — ничего! Он хочет тупить в телефончик. Да и этого толком не хочет, но надо же что-то делать. Если сидеть и смотреть в стену — это психиатрия. А если ты тупишь в телефончик, то еще нормальный. 

Со стороны детей — подбор себе диагнозов. Ко мне приходят хорошие дети с развитой речью, последний ребенок был чуть ли не восьмилетний, и говорят: «Вы знаете, у меня депрессия и панические атаки». 15 лет назад и помыслить о таком было нельзя! А сейчас этого много.

— Это связано с тем, что дети больше читают и действительно у себя находят такие симптомы?

— Разумеется, нет. Я всем говорю: «Я Википедию тоже читала». 

Помните старую комедию «Ирония судьбы, или С легким паром!»? Герою Андрея Мягкова говорят: «Послушайте, может быть, вы и не помните, как сели в самолет, потому что вы были мертвецки пьяны. Но как вы вышли из самолета, вы же должны помнить!» А он отвечает: «Должен, но не помню!»

Наши подростки оказываются в положении героя Мягкова. В каком смысле? Им дают бесконечно много. Мать и отец им говорят: «У тебя столько возможностей, которых у меня не было в твоем возрасте даже близко». Родители современных подростков — это люди, выросшие в 90-е, которые зачастую взрослых видели только входящими и выходящими из дома с клетчатыми сумками, потому что те пытались прокормить семью. Школа — как придется. Криминализация.

Естественно, эти родители понимают, что своим детям они создали практически райскую жизнь. Этого ребенка мало что вкусно кормят, хорошо одевают и сильно развлекают. Его же еще и выслушивают, в нем же еще личность уважают. Пытаются, по крайней мере. 

И такой родитель, который выкладывается ради ребенка, получает эти слова: «Я ничего не хочу». И совершенно разумно отвечает: «Послушай, у тебя ТАКИЕ возможности. У тебя ТАКАЯ стартовая позиция. У тебя нормальные мозги. Ты должен помнить, как ты вышел из самолета». И наш ребенок, поскольку он в свои 11–13 лет уже способен к рефлексии, отвечает: «Да, действительно, должен».

— «Но не помню».

— «Но не помню»! — «Да что с тобой такое?!» — спрашивают его родители. Допустим, бабушка, которая тоже вложилась в его воспитание. А уж как воспитывали бабушку, давайте вообще промолчим. И вот они вдвоем, мама и бабушка, вложились в это счастливое детство. Бабушка пекла пироги и водила в кружки, а мама держала в зубах книгу Гиппенрейтер, не выпуская (Юлия Гиппенрейтер — психолог, специалист по экспериментальной психологии, профессор кафедры общей психологии факультета психологии МГУ им. М.В. Ломоносова. — Примеч. ред.). И теперь они хором задают вопрос: «Да что с тобой такое?!» И наш подросток начинает искать ответ. 

Где ищут ответ наши дети? Они не идут в библиотеку, не спрашивают старших товарищей или учителей. Они идут в интернет. Там они читают тексты «Как я болел депрессией». Википедия: три признака депрессии — нет радости в жизни, сниженное или прыгающее настроение, ощущение бессилия. «Боже мой. Да это же про меня! И как ловко все сформулировано! Я бы так не смог». Всё, здравствуйте. Так это происходит.

— Как вы начинаете раскручивать историю с «он ничего не хочет»? Это проблема подавляющего большинства подростков. Мне кажется, что буквально в каждой второй семье она есть.

— Если запрос от родителя, я говорю: «Давайте устроим сенсорную депривацию — отвалите, подождите, пока что-нибудь захочет. Нет никакого варианта заставить его захотеть прямо сейчас. Поэтому детокс — вы говорите ребенку “доброе утро, дочка (сыночек)” и “спокойной ночи, дочка (сыночек)”. Давайте посмотрим, что оттуда появится». Родитель отвечает: «Да ничего не вылезет, будет сидеть и тупить в телефон. Ну, давайте посмотрим». 

Надо понять, что происходит — это протестное поведение или астеническое? Они по виду ничем не отличаются. 

Когда случились 90-е, перестройка, мы сначала наедались вещами. Первые джинсы, Барби… Первое, что нам предложил мир потребления, это вещи. И мы жрали, жрали, жрали. Нельзя жрать бесконечно. Когда последний раз вы видели детей, которым не хватало, условно говоря, сладостей, жвачки? Я помню, каким дефицитом была жвачка во время моего детства. Жвачек, игрушек достаточно, согласитесь? 

Но мир потребления не может же стоять на месте. И когда вещами все уже наелись, что предложить, чтобы покупали? Разумеется, психическое, духовное развитие. «Мы научим вашего ребенка эмоциональному интеллекту». <…> И родители стали это покупать — куда им деваться. У детей уже достаточно игрушек, одежды, сластей, но нам же надо как-то делать их еще счастливее! 

И если это ребенок, которого к трем годам научили читать в «обучалке-развивалке», потом у него развивали эмоциональный интеллект, потом еще что-то и еще, то он перекормлен. И когда наступает период сенсорной депривации, то есть его развивать перестают, он высовывается через две-три недели и говорит: «Так, а что происходит-то?»

— «А вот он я».

— Анна, если бы… К сожалению, при таком подходе, когда ребенка, как сумку, переставляют из одной обучалки в другую, его нет. Он креатура своей матери или отца, или их обоих (креатура — ставленник, тот, кто выдвинулся благодаря чьей-либо протекции. — Примеч. ред.). У него личность не формируется. Совсем! То есть там никого нет. Это страшно. 

Я этого пугаюсь, потому что видела таких детей уже 19-летних, когда они окончили престижную гимназию и знают четыре языка. Их засунули в какой-нибудь институт, и где-то на втором курсе студенты понимают — что-то не то. И бросают вуз. Человека спрашивают: «Хорошо. Ты бросил институт. Делать-то что дальше будешь?» Он говорит: «Не знаю». 

И я долго думала, чего ему не хватает — какой-нибудь информации или еще чего-то. А потом я поняла в ужасе, и меня накрыло. Проблема не в том, что он чего-то не знает. А в том, что нет его. Нет никого. Не сформировалось. То есть он не то чтобы не знает, чего ему захотеть. Он не знает, кому захотеть, понимаете? Он отсутствует. Сначала такой ребенок был креатурой своих родителей. Он поддался, не сопротивлялся, изучал все это до бесконечности, сдавал ЕГЭ, учил языки. Ему казалось, что все нормально. Но его там не было! Это были амбиции родителей или их страхи, тревоги, еще что-то. Это гораздо более тяжелый вариант. 

Если не высовывается, то все гораздо хуже. Тогда, наверное, надо действительно проконсультироваться с неврологом, с эндокринологом. Посмотреть, что на самом деле происходит. Это начальный этап. 

— Что происходит в семье, где у ребенка не формируется личность? Что отличает его от тех, у кого она сформировалась?

— У него нет свободного времени, сил, ничего. И родитель буквально занимает собой все время ребенка, пока тот не спит. У него не сил и ума нет, а времени. 

Всегда привожу такой пример, он хорошо до родителей доходит. Времена моего детства, мой двор. «Двор объедков» в реальности (образ из романа «Принц и нищий» Марка Твена. — Примеч. ред.).

Мальчику 11 лет, его монолог: «Я — Вовка. Я чемпион двора по игре в ножички. Я лучше всех играю, меня никто обыграть не может. Говорят, в соседнем дворе есть кто-то, кто круче меня. Мы их вызвали, но оттуда никто не пришел. Я боюсь, что оттуда придут. Ну, потому что, может быть, окажется, что он будет сильнее, тогда я буду вторым. Но ведь может быть, что окажусь сильнее я! И тогда я уже буду чемпионом двух дворов по ножичкам! У меня есть один друг Петька и один враг Сережка. Иногда мы с Петькой вдвоем колотим Сережку. Это нечестно — двое на одного. Но мы в пятом классе, а Сережка в седьмом. Поодиночке он нас ловит и колотит, и ничего не сделать. Так что тут я еще не разобрался. Я хочу стать летчиком. Это единственная стоящая профессия. Мне сказали, что для того, чтобы стать летчиком, нужно развивать силу воли. Я уже развивал силу воли — совал палец в кипяток и прыгал с сарая на кучу песка, подвернул лодыжку. Мне сказали, что так силу воли не развивают. А для того, чтобы развивать силу воли, нужно каждый день обливаться холодной водой и делать зарядку. Я пытаюсь. Но сначала делаю, а потом перестаю. Это потому, что силы воли еще недостаточно. Но я буду пытаться дальше, потому что единственная, на мой взгляд, стоящая профессия, кем можно становиться, это летчик. Я — Вовка». 

Понимаете, Вовка небольшого ума, согласитесь, небольшого образования. Но при этом он себя ощущает полностью укорененным в этом мире: у него есть друзья, у него есть враги, у него есть этические проблемы насчет Сережки, у него есть цель и способ к ней двигаться. Дурацкий способ, но, тем не менее, он есть. Более того, он даже способен как-то его корректировать — после того, как он упал, подвернул лодыжку и сказал, что это его движение к летчику, кто-то из взрослых заинтересовался все-таки и дал ему какие-то ориентиры. Мы сразу понимаем, что до Вовки, в общем-то, никому из взрослых, прямо скажем, дела нет.

— Как всегда — ключ на шею…

— Он развивается сам в своем дворовом социуме. Но заметьте, насколько он укоренен в мире! У него все есть. И он поет со своего голоса, а не родителей.

Зачастую дети из условно хороших семей — это креатура родителей. То есть они поют с родительского голоса. А дети, которым уделяют меньше внимания, чаще всего с интернета поют. Детей, которые на уровне Вовки сформировались хотя бы годам к четырнадцати, крайне мало.

Современным детям не дают взвеситься на весах бытия. Это их основная проблема.

— А что нужно для того, чтобы у ребенка такая возможность была? Время свободное?

— Время, проблемы, возможность калиброваться о социум, иметь друзей и врагов. Беги, замри, сражайся: я замираю, потому что я так решил; я бегу, потому что я не справился; сражаюсь, потому что принял решение сражаться, это важно для меня — сражаться именно за это. У современных детей редко все это в ассортименте встречается. У Вовки встречалось. <…>

— Да, это сильный пример и повод для размышления. Кажется, что ты ребенку даешь все, а на деле упускаешь процесс личностного формирования.

— Анна, вы сказали: «Ты упускаешь процесс его формирования». Именно в этом и коренится проблема, на мой взгляд. Личностное формирование — это все-таки дело самого человека. Даже если ему 11 лет. Да, он еще немногое может. Только прыгнуть с сарая, сунуть палец в кипяток и вызвать на соревнование кого-то из соседнего двора. Но это все-таки его дело. 

Родителям сказали, что это они формируют детей. Мать и отец Вовки, если бы их спросили: «Как вы формируете Вовку?», они бы поднапряглись и сказали: «Он бывает на наших семейных праздниках. Мы были с ним в прошлом году в Военно-морском музее». То есть они бы нашли моменты, где, как им кажется, они, может быть, формировали Вовку. Но насколько дикой им бы показалась сама фраза, которую вы выдали естественным образом. «А я упускаю, может быть, чего-нибудь!» Им пришлось бы сделать над собой ментальное усилие, чтобы начать думать в том ключе.

— Если мы делаем ребенка продуктом своих амбиций, тревог или представлений о том, как человеку в этом мире выжить и что для этого надо делать, то получается, что таким образом именно мы закрываем ему пространство.

— Если мы делаем ребенка своим продуктом, то безусловно, мы ему закрываем пространство для появления его самого. Он может прожить жизнь, будучи продуктом кого-то другого. Ничего, так бывает. Но то ли это, чего мы хотим?

— А есть ли критерий, по которому родитель может понять, делает ли он ребенка продуктом своих тревог?

— Конечно. Как правило, для того, чтобы сделать ребенка продуктом своих тревог, родитель должен сильно постараться. Следовательно, у него достаточно сильный интеллект. 

Я сейчас таких Вовок в 11 лет не встречаю вообще. Ноль. Их нет. В 14–15 — единицы в поле зрения, как микробы под ободком унитаза после применения «Комета».

— Оптимистично…

— Но зато какие они прекрасные, как они умеют разговаривать о своих чувствах! Если их не останавливать, они будут делать это сколько угодно. Вовка, если бы его спросили о чувствах, он бы вытаращился и сказал: «А вы чё?» А эти умеют. А как они ориентируются в интернете! А как умеют тонко и прикольно манипулировать! А как они много знают из разных областей!

В конце концов, у них есть стиль в одежде. У многих. Знаете, многие из нас умели шить, вышивать, вязать, некоторые даже прясть. Но стиль в одежде мы себе все-таки позволить не могли. Нынешние подростки, как правило, не умеют шить, вязать, вышивать. Прясть уж точно. Но при этом они видят сочетания. Ко мне приходят иногда девочки пятнадцати-шестнадцати лет, я вижу и насмотренность, и стиль. То есть где-то прибавилось, где-то убавилось.

Делать ли уроки с ребенком?

— Есть психологи, которые говорят: «Максимально выключитесь из домашних заданий, из школьных дел». Кто-то считает наоборот: «Делайте все с детьми, все домашние задания смотрите». 

— Не существует общих рекомендаций. 

Одно дело, вы приняли решение ребенка, пограничного между нормой и умственной отсталостью, отдать в дворовую школу, чтобы он попытался. Понятно, что вы должны, по крайней мере первые два класса, его всемерно поддерживать, держать руку на пульсе и, может быть, даже что-то делать за него, если он в целом справляется. Потому что он — нижняя граница нормы. 

И другой вариант: вы отдали в дворовую школу девочку в гольфиках.

— Отличницу.

— Она еще не отличница. И более того, вы знаете, что она звезд с неба не хватает. Но при этом девочка с трех лет просит покупать ей прописи, вырисовывает там буквы и подчеркивает тремя чертами заголовки. И больше всего ей нравится, что нужно отступать клеточки. Задачи она решать не любит, зато ей нравятся примеры. И пишет она их так красиво, что похоже на вышивку крестом. Что вам делать с этой девочкой в начальной школе? Она будет только приносить вам похвальные грамоты от учительницы. 

Идея «да, делайте уроки с ребенком» или «не делайте» — в общем варианте она абсолютно бредовая. Вы смотрите на то, что происходит, и в соответствии с этим выбираете стратегию и тактику, которая кажется вам лично оптимальной, зная вашего ребенка и маршрут образовательный, который вы для него выбрали. 

Но есть одна вещь, на которой я настаиваю для всех. Ребенок должен быть проинформирован. С ним никто не договаривается, его информируют. «Зайка, в этом году я буду проверять у тебя английский язык, потому что он у тебя не идет. Математику, русский трогать не буду. Нормально у тебя там. Постараешься — четверка, не стараешься — тройка с плюсом. Никто от тебя большего не требует. Вперед, зайка. Русский и математика — твое, английский — буду требовать, буду проверять, буду заниматься». Что сделали с ребенком? Его проинформировали. На этот год такая его жизнь.

Мама сказала учительнице: «Больше мне не звоните!»

— Вы часто говорите про то, что школа, школьное образование — это борьба. 

— Для кого как.

— С одной стороны, родители видят, что в школе часто ребенку не дают того, что надо было бы дать. Объяснили — ребенок не понял, снежный ком, и вот уже по математике огромный провал. С другой стороны, учителя то же самое предъявляют родителям. Ребенок с трудом во втором классе читает по слогам, родителям говорят: «Слушайте, надо больше читать». И получается, что это два полюса противостояния.

— Здесь я тоже за информирование. Надо решить, кто чего делать будет. 

Очевидно, что советские родители не ждали от школы, что она будет что-то им предъявлять. Отдали в школу — там чему-нибудь научат. Но если ребенок стекло разобьет, то мы его отругаем, а за стекло заплатим. Так понимали взаимодействие семьи и школы. Это одна парадигма. 

Вторая парадигма: «Я — полноценный участник учебного процесса. Все время что-то спрашиваю у Марьи Петровны в чате. И часто изнемогаю, я так вовлечена! Марья Петровна требует! Ах, я бедная-несчастная». Я это встречаю регулярно. 

Таким родителям я рассказываю про Кармен. Не помню, как ее звали, но я называла ее Кармен. Она работала на табачной фабрике на Московском проспекте в Петербурге. А ее единственный сын, которого она воспитывала как мать-одиночка, был с гипердинамическим синдромом — из тех, кто на уроках усидеть не может. Интеллект у мальчика был полностью сохранный. 

И вот ребенок пошел в школу. В детском саду его чуть ли не к батарее привязывали, но как-то справлялись. В школе же учительница сразу начала говорить, что он мешает и «давайте вы уйдете на домашнее обучение!». Я Кармен говорю: «Ему абсолютно не показано домашнее обучение. Ему показана калибровка о социум. То есть у него проблема не в том, чтобы усвоить программу — программу он усваивает. У него проблема в том, чтобы высидеть сорок пять минут и отвечать, когда его спросили».

Кармен мне говорит: «Так, а меня училка достает, что мне делать-то?» — «Включите Кармен». — «Как?» — «Будьте тем, кто вы есть». И Кармен включила себя и сказала училке: «Я работница табачной фабрики и мать-одиночка. Не звоните мне, нам на конвейере запрещают пользоваться телефонами. Личные разговоры запрещены во время смены. Я не уйду с этой работы, потому что мне там платят достаточно, чтобы я могла одна оплатить свои и его хотелки. И плюс там хороший социальный пакет. Поэтому я буду работать на этой работе. А вы по рекомендации психолога в обычной вашей дворовой школе будете учить моего ребенка. Как сможете, так и научите. Читать-писать он уже умеет. Вот что еще сможете в него впихнуть, то и впихнете. Я даю вам карт-бланш на привязывание его к любым батареям, потому что отдаю себе отчет, что мой ребенок обладает определенными даже не личностными, а неврологическими особенностями. Но эти неврологические особенности не препятствие для его обучения в массовой школе. А мне можете не звонить. Уроки я с ним делать не буду. Сидеть с ним (ей в какой-то момент предложили посидеть с ним на уроках) не буду. Меня асфальтировали — его тоже асфальтируйте». 

После этого Кармен ушла.

Его асфальтировали по полной программе, потому что знали, что эта мать не придет жаловаться, что ее ребенка «не уважали как личность», путем «встал, упал, отжался, вышел отсюда, придешь через пятнадцать минут, когда я от тебя отдохну». 

И вы знаете — когда я последний раз видела сына Кармен? Классе в шестом. Да, конечно, он все равно был хулиганистым, но все его особенности абсолютно нивелировались. Учился он нормально. Троек было мало, они возникали из-за того, что у него почерк был плохой, писал грязно, ответы забывал дописать. Но четверок и пятерок было больше. 

Родитель даже в современной школе может выбрать позицию Кармен: «Ребята, у меня ребенок медицински показан общественному массовому обучению — обучайте».

— А если ребенку в этой ситуации маленький класс, например, подошел больше.

— Ой, он бы там раскатал всех. Дело в том, что его бы начали учить в маленьком классе за большие деньги. Допустим, Кармен бы решила: «Живем на хлебе и воде, но отдаю его в частную школу». 

В итоге начали бы жаловаться родители. Так-то, понимаете, его активность делилась на тридцать четыре человека, которые были в классе. И плюс он еще выбегивался по этажам, ездил по перилам, его ловили в бомбоубежище. А представьте себе — небольшая школа, класс пять человек. Родители, которые тоже платят деньги, написали бы письмо, что либо мы забираем своих детей, либо вы убираете этого. И естественно, его бы убрали.

— И было бы более травматично.

— Это он как раз бы воспринял с облегчением. А вот эти вот два-три месяца в частной школе — для него это ощущение клетки. С этими совершенно неприемлемыми для него детьми, потому что среди тридцати четырех ребенок с гипердинамическим синдромом всегда найдет себе товарищей по тому, чтобы сходить-таки в бомбоубежище. Ну, найдутся двое, которые согласятся.

Как выбрать школу для первоклассника

— Мы подошли к важному вопросу — «выбираем школу для первоклассника». На что важно обратить внимание?

— Первое — это транспортная доступность. Она особенно важна именно для младшеклассника. Если ученик старшей школы хочет в биологически специализированный класс в школе, которая находится от дома в шести остановках на метро — ничего страшного, доедет.

То есть смотрим, что у нас есть рядом с домом. 

Второе — оцениваем интеллектуальный уровень ребенка. Он понятен к шести годам. Нас интересуют не тонкости, а норма — сильно выше среднего или ребенок отстает. Это может быть поставленное ЗПР (задержка психического развития) или не поставленное, но мы видим, что ребенок слабее сверстников.

Если мы решили ребенка с трудностями в обучении отдавать в общеобразовательную школу, то мы ищем учительницу, внешне похожую на травоядную рыбу, на карася. Я не знаю, как это связано, но это работает.

Как будут выглядеть уроки? Она будет говорить (далее замедленным голосом): «дети, мы начинаем урок», «дети, мы уже начали урок», «Петя, мы урок начали», «дети, открываем тетрадки»… И наш Петя за четыре года с большой вероятностью догонит одноклассников. 

— То есть такой спокойный, медленный тон…

— Учительница, похожая на травоядную рыбу — она будет флегма (флегматик — тип личности, которому свойственны спокойствие, рассудительность, стабильное настроение, ровные, слабо выраженные во внешний мир эмоции. — Примеч. ред.). Она потому и удержалась в школе, что ее ничего не бесит. Эта учительница никуда не ведет детей, у нее нет полета. Но ее ничего и не раздражает. «Открыли тетради, ручку взяли. Петя, ручку взяли. Ручку, не карандаш, Петя. Ручку. Хорошо». У нее этих Петь было много. Она знает, что именно для них она спасение. 

Если ребенок сангвиник — делайте, что хотите. Хотите сунуть его в гимназию, посмотреть, что будет — пожалуйста. Посмотрите. Хотите попробовать современный метод обучения — он слушает какие-нибудь лекции, потом ставит у вас на кухне какие-нибудь опыты — да ради Бога, сангвины приспосабливаются ко всему, пожалуйста (сангвиник — тип личности, которому свойственна энергичность, уравновешенность, оптимизм, выносливость и умение быстро адаптироваться. — Примеч. ред.).

Если у вас холерик и у него высокий интеллект, то вы можете найти экспериментальную программу, где дети будут учиться на деревьях, изучать все каким-нибудь творческим образом, куда-то нестись. Ему это понравится (холерик — один из четырех типов темперамента, который характеризуется импульсивностью, высоким уровнем психологической активности, энергичностью действий. — Примеч. ред.). Если вы хотите, чтобы такой ребенок научился 45 минут сидеть спокойно, тогда отдаем его вместе с сангвином в нормальную школу — действительно, за четыре года он обучится. Но к учительнице-флегматику не отдавайте, можно отдать к творческой холере или устойчивой сангвине. 

То есть в начальной школе мы всегда подбираем территориальный округ, где мы живем, и подбираем учителя. Больше нас ничего не интересует. Программа может быть любая. 

Начальная школа тренирует послушание?

— Иногда кажется, что начальная школа — это про то, что надо научиться клеточки отсчитывать. Три справа, а не две. Два зачеркивания — уже на балл ниже. 

— Начальная школа — это про научение послушанию. Причем, знаете, послушанию почти в религиозном смысле. Не случайно, если все идет хорошо, первая учительница становится почти сакральной фигурой.

— «Учительница первая моя».

— Эти дурацкие клеточки — они про послушание. То есть я попадаю в систему, которая сделает меня образованным человеком, если все пойдет хорошо. Но прежде, чем я достигну высот, я должен пройти послушание. 

— Если старец сказал сажать морковку вверх ногами…

— Сажаешь вверх ногами, совершенно верно. 

Сказали тебе две клеточки вниз — так и делай. Ты потом обучишься вершинам, ты потом прикоснешься к физике, химии, тригонометрии и интегралам. Но прежде, чем это произойдет, прежде, чем постичь пифагорейскую сущность математики… Большинство, конечно, не сможет. Но средняя общеобразовательная школа, в общем-то, предоставляет возможность постичь пифагорейскую сущность математики. В стандартной программе это есть. От учителя, конечно, тоже много зависит, но и от самого ребенка. Но прежде — две клеточки вниз, три клеточки вправо, условия задачи записываем так, после «классная работа» пропускаем строку. Есть в этом смысл? Нет. Это чистое послушание, чтобы потом прикоснуться к высотам. 

— И часто у ребенка возникает ситуация неуспеха, потому что правильно решил задачу, сам у себя нашел ошибку, зачеркнул — «ох, на балл ниже получил!» Потому что у тебя две помарки.

— Конечно. Ты решил задачу, причем правильно. Никто это не оспаривает. Половина грядки — морковка вниз ногами. Нарушил? Нарушил. Пересаживай обратно. 

Знаете, в какой-то степени это психическое упражнение. Оно идет из глубокой древности. Были раскопки в священном городе Ниппуре шумерском, там был найден так называемый школьный архив. Это множество клинописных табличек. Только часть из них расшифрована. Из них мы знаем, как была устроена школа. Называлась она Эдуба (а также Эдубба, Э-дубба — букв. «дом табличек». — Примеч. ред.). Она была устроена практически так же, как наша нынешняя школа — скамейки, учитель, ученики…

— И в итоге у ребенка к концу начальной школы есть проблемы с мотивацией, с верой в себя. «Это я не знаю, английский я не понимаю, это не мое, я не математик».

— У ребенка, который пришел туда для послушания, таких проблем нет вообще. Так бывает, если в школу пришла креатура родителя: «Мой ребенок творческий очень, эмоциональный, Марья Петровна заставляет его делать механическую работу, и вообще я сомневаюсь в компетенции Марии Петровны, и вообще эта школа — что они там делают, совершенно непонятно». 

И наш ребенок к концу четвертого класса, если он «есть» (хоть насколько-то Вовка, а не креатура родителей), то он знает, что получил образование. 

150 лет назад это было единственное возможное образование для значительной части населения. Три класса церковно-приходской школы делали человека неграмотного грамотным. И он уже мог прочитать Псалтирь, подписаться своим именем, письмо свое написать или чужое прочесть. 

И ребенок понимает, что он тоже стал грамотным. А дальше начинаются приключения — средняя школа, в которой уже можно чем-то увлечься. 

Но если школьнику сказали или он от родителей услышал: «Непонятно, что там четыре года делали! Я его научила читать в три года по методике Зайцева! Он пошел в школу, зная таблицу умножения». Тогда ребенок считает так, как мать: «Я балду пинал, ничего там хорошего нет, и дальше ничего хорошего не будет». 

— Тогда какой линии придерживаться родителям? Потому что, с одной стороны, есть эти безумные клеточки… В первом классе у меня был ужасный почерк, и мама сказала: «В пятом классе это будет никому не важно, не переживай сильно из-за этого». С одной стороны, хочется, чтобы родители показали здоровое отношение, в том числе к клеточкам. А с другой — действительно, не хочется перейти в эту область, где «ой, непонятно, чем с моим ребенком там вообще занимаются».

— Надо понять, чего вы хотите. У вас есть ребенок. Нужно сделать упражнение: поставили зеркало и спрашиваете себя, например: «Ксюша, а чего ты хочешь?» И эта Ксюша себе отвечает: «Я хочу в минимальное время запихать в ребенка максимальное количество знаний. Мне кажется, что это правильно. Условно говоря, чтоб он к 14 годам школу закончил, и следом еще параллельно музыкальную. Ну можно?» — «Можно». И ребенку говорят: «Зайка, ты попал. Детства у тебя не будет, а будут в тебя запихивать знания, потому что твоей матери так с дуба упало». Только не надо говорить, что «это для тебя полезно, это тебе потом пригодится». Просто матери так с дуба упало. Будет так. А дальше начинаете в него запихивать…

Катерина Мурашова. Фото: Анна Данилова

Понятное дело, что дворовая общеобразовательная школа для этого совершенно не годится. По современным возможностям для таких целей лучше подойдет онлайн-образование. То есть вы его контролируете, вы в него запихиваете знания. Потом ребенок начинает сопротивляться, ложится мордой к стенке, а может и нет — как получится. Но это делаете вы. Вы взяли на себя ответственность — вперед. 

Если вы поставили перед собой зеркало и на «Ксюша, чего ты хочешь?» отвечаете: «Я хочу, чтоб меня это минимально касалось, потому что планирую сделать свою карьеру, плюс с отцом ребенка мы развелись, я хочу выйти замуж и родить еще одного ребенка». Вы идете к ребенку, говорите: «Зайчик, твоя жизнь не будет перегружена, соответственно, я готова тебе в рамках нашего бюджета оплатить пару кружков, но выбирать ты их будешь сам, я тебе их навязывать не буду. Учебу, если что надо, ты приходи, я тебе подскажу. Требовать я от тебя особо не буду, если у тебя плохой почерк — ничего страшного, в пятом классе это никого не будет интересовать, и заживем. А я делаю карьеру, и ты знаешь, что я в принципе хочу выйти замуж». И наш ребенок знает, как устроена его жизнь. Его не ругают за плохие оценки, от него не требуют ничего, ему оплачивают кружок макраме и гимнастику. 

На самом деле и у того первого все ничего, который чувствует себя сумкой, в которую пихают знания. И если он честолюбив, как его мать — он может даже от этого получать удовольствие, потому что у него другой жизни нет.

В каждом классе есть лидер, шут и волшебник

— С начальной школы начинаются эти истории: «тот со мной дружит, а этот нет», «главная у нас девочка в классе»…

— Это групповая динамика, норма, так и должно быть. Объясните ребенку, что это такое. А потом говорите: «Кто у вас лидер, кто ему оппозиционер?»

— Лидер? Оппозиционер?

— Есть группа лидера, группа оппозиционера, множество социальных ролей. Шут, эксперты, волшебники, профсоюзные организаторы, которые по 20 копеек собирают. Негативная роль — козел отпущения. 

Именно в начальной школе все роли отрабатываются. Например, на шута в классе из 35 учеников претендуют два-три человека. Может потянуть кто-то один, может не потянуть никто — это сильная роль. Есть лидер или даже группа лидеров. Это нормально, такая обучающая программа. 

С ребенком можно и даже нужно это обсуждать, если ваш собственный интеллект позволяет. И обсуждать можно, на какую роль сам ребенок претендует.

— А эксперт — это кто?

— Тот, к кому обращается группа за какими-то сведениями. Например, Вася у нас эксперт по аниме, у него спрашивают, что посмотреть. И, соответственно, Ксюша у нас эксперт по учебным навыкам, она дает списывать. Экспертов может быть много, и они меняются. Допустим, в пятом классе все узнали, что одна из девочек уже три года фанатеет с K-pop (аббревиатура от англ. Korean pop — музыкальный жанр, возникший в Южной Корее и вобравший в себя элементы западного электропопа, хип-хопа, танцевальной музыки и современного ритм-н-блюза. — Примеч. ред.). Настало время, другие дети заинтересовались и побежали к этой девочке.

— «А расскажи нам, как это устроено»?

— Да. То есть эксперт — это тот, к кому группа обращается. Если группе эти знания не нужны, то человек не эксперт. Но может им стать потом. 

Волшебник — хорошая роль. Это ответственный за связь с другими мирами.

— Это как?

— Когда я была в третьем классе, у нас роль волшебника играли две девочки, подруги. Они вдвоем были одним волшебником. Из запомнившегося мне: первое, что они делали — это когда мы в девичьей раздевалке в подвале без окон переодевались на физкультуру, они гасили свет и дикими голосами кричали: «Ведьмы! Ведьмы! Ведьмы!» И все дико визжали. А вторая — они распускали слух, что в женском туалете на втором этаже в крайнем унитазе живет привидение. И они рассказывали, что однажды этому привидению принесли яблоко, и из унитаза вылезла прозрачная рука и яблоко унесла. Я им не верила. Уже в третьем классе я была совершеннейшей материалисткой. Но ничто, никакие силы не заставили бы меня сесть на крайний унитаз на втором этаже в женском туалете. 

Как понять, что ребенка травят

— Как понять, что твой ребенок стал козлом отпущения?

— Это, к сожалению, достаточно очевидно. Когда группа в норме, учитель начальных классов не допускает существования козла отпущения. Если вашего ребенка дразнят очкариком — это не про козла отпущения. Просто маленькие глупые дети фиксируют то, что они видят — действительно в очках или действительно толстый. 

Козел отпущения — это тот, на ком разряжается накопленная негативная групповая энергия. То есть когда половина класса получила за контрольную двойку, то «пойдем, побьем Генку». Спутать это ни с чем нельзя, если учитель травлю не задавил в зародыше, то единственное, что могут делать родители — это немедленно убирать из группы. А потом решать, почему так получилось. Но только потом. Сначала надо забирать, а потом анализировать, почему ребенок стал козлом отпущения.

Дело в том, что группа пробует своих участников на роль козла отпущения. Бывает, что ребенок может устоять. Условно — они пошли бить Генку втроем, а Генка одному разбил нос, а другим сказал: «Приходите, надо кому — добавлю». И они взяли Генку четвертым. Или девочку дразнили, а она сказала: «Это важная для тебя тема? Она почему-то тебя волнует? Ну давай поговорим об этом». Вот и все.

Может быть такое, что вашего ребенка пробовали на козла отпущения, но он устоял. И тогда это его победа, это здорово.

— Если уже так получилось, что не устоял?

— Если ты не устоял и весь класс знает, что Генка — это тот, кого колотят, то да, только забирать. Причем забирать раньше, чем выяснять, что произошло: почему из 34 человек именно Генка оказался козлом отпущения, что в его личности к этому привело и что можно сделать. Но мы сначала хватаем, потом корректируем.

— В одной из лекций вы говорили, что в начальной школе важно обращать внимание на успешность ребенка. Чтобы не было с начальной школы заложено: «Это я не могу, у меня не получается, это не умею, у Маши красиво, а у меня нет».

— В начальной школе важно, чтоб ребенок где-то был успешен. Вовка, чемпион двора по ножичкам, вряд ли сильный ученик. 

— Но в ножичках успешен.

— Но в ножичках он успешен, да. 

То есть если человек формируется как полноценная личность, то к концу начальной школы он вполне может про себя сказать то, что говорит Вовка: «В математике я ноль, рисую лучше всех в классе, на канат не забираюсь, бегаю быстрее всех, но на короткие дистанции». То есть вот это ощущение себя. Это профилактика неуспешности, она точно коррелирует с ощущением себя. Чем больше ощущение себя, тем выше шанс, что ребенок знает не только свои слабые, но и сильные стороны. 

О чем нужно говорить с ребенком 5 минут в день

— На что родителям обращать внимание, когда ребенок учится в средней школе?

— В средней школе он может уже ни на что не обращать внимания, а только разговаривать с ребенком о погоде, природе, видах на урожай. Тогда ребенок будет видеть рядом с собой личность родителя. Не обслуживающий персонал, а личность. 

То есть если ребенку 12–13 лет, то, в общем, у него мощно формируется его собственная личность. И в этот момент родитель должен свидетельствовать собой. «Вот что меня волнует, вот о чем я тревожусь, вот что приводит меня в ярость. Вот об этой вещи я думаю уже две недели», — это важно для ребенка. 

Важность этого переоценить невозможно. Когда ко мне приходят дети и родители, и там какие-то дисфункциональные вещи, я часто спрашиваю: «А когда вы в последний раз выходили на ребенка с собой? Со свидетельством о собственной личности?» Чаще всего родители реагируют так, как Вовкины родители на вопрос «как вы участвуете в формировании Вовки». То есть они говорят: «М-м-м… А пример можете привести?» Я привожу пример, который до них доходит, и спрашиваю: «Когда?» — «Ну, бывает». – «Последний раз когда?» И тут очень часто ребенок, который услышал это, говорит: «Никогда!» Очень злобно, потому что современные дети умны. Они рефлексивны. Ребенок понял, что ему не дали вкусного кусочка! Есть вкусные глазированные сырки, а я их никогда не ел. 

Это неправда, разумеется, родитель свидетельствует, но редко по сравнению с фразами: «А что сегодня ели?», «А физику исправил?», «А как у тебя сегодня дела?», «Ну давай уже есть! Нет, сначала обедать, а потом уже сладкое», «Тапки надень, пол у нас холодный». По сравнению с этим свидетельство личности родителя исчезающее, а детям нужно именно это, потому что у них именно в такой момент формируется собственная личность, а об кого-то надо калиброваться. Интересно, что у детей, воспитанных животными, личность человеческая не формируется.

— Как интересно! И действительно, специалисты по речи отмечают, что во многих семьях общение с ребенком носит директивный характер: «Вымой руки, обед в холодильнике».

— А родители не умеют свидетельствовать. Хотите, расскажу ту историю, которая у меня модельная? 

История, которая является примером свидетельства: 

«Я с детства интересуюсь космическими программами человечества, так сложилось, и я слежу приблизительно, что происходит с космическими всякими вещами, мне это интересно. Сколько-то лет назад китайцы запустили зонд на обратную сторону Луны. Он сел благополучно, и там была научная программа, в ней, помимо всего прочего, было выращивание риса. Ну, это китайцы, они везде рис выращивают. Это была вот такая кассетка, и в каждом отсеке было по одному рисовому зернышку. Эксперимент транслировался на Землю. Из всех ростков пророс один. Всего один, остальные не проросли. Он жил два дня и умер, этот росток. И эти два дня, представьте себе, это единственное живое существо на Луне, наверное, первое, что родилось там. Представляете, как он был далеко от всего остального риса, и более того, он был на той стороне Луны, он не видел Земли. Один, он жил два дня и умер. Когда я думаю о таком уровне космического одиночества, я всегда плачу».

Важно в этот момент развернуться на каблуках и уйти. Потому что некоторые родители все-таки способны на такое, но не останавливаются, говорят: «Тебе росток жалко? Хочешь ли ты побольше узнать о космических программах Китая? Может быть, ты тоже, как я, заинтересуешься?» Заткнуться! В этот момент развернуться и уйти, оставив ребенка с космическим одиночеством китайского ростка риса. И с тем, что его мать способна об этом думать, способна этим интересоваться, способна переживать. Что это такое? Это свидетельство о том, что рядом с тобой личность. И одновременно калибровка.

— Потрясающе интересно. И получается такой разговор, диалог…

— Диалог будет тогда, когда ребенок по методу имитации выйдет на вас: «А вот знаешь, мать, вот что…» — и это будет обратное свидетельство, вы увидите, что рядом с вами личность ребенка. Когда он говорит: «Да, мамочка, конечно, я буду поступать в эту гимназию, конечно, я выучу еще пятый иностранный язык», — вы разговариваете сама с собой, это не он, потому что у него нет жизненного опыта, который это требует. 

Когда вы свидетельствовали, свидетельствовали, свидетельствовали, а потом ребенок приходит к вам и говорит: «Мама, я сегодня видел бродячую кошку, она смотрела на меня из подвала, я даже и кошек-то не люблю, но у меня было ощущение, что оттуда на меня смотрит моя душа. Давай ее покормим», — вы встретились с ним, с его жизнью. Почему? Потому что вы свидетельствовали о своей, и в нем это пробуждало вопросы: «А я-то кто? Мою мать вот это умиляет, вот это бесит, вот это тревожит, вот об этом она думает. Так, окей. Что меня бесит, тревожит, о чем думаю я? Есть вообще что-то, о чем я думаю? Да! Я думал об айдоле корейском, уйдет он из этого ансамбля или нет? Да, меня тревожит его жизнь. Почему тревожит?» — это уже человек, он сам.

— И это возможность не потерять тот самый контакт, когда…

— В том числе и контакт, потому что это важная составляющая. 

Я родителям прямо говорю: «Пять минут в день вам упражнение, свидетельство. Пять минут в день с каждым из детей. Если у вас три ребенка, значит, у вас в день уйдет пятнадцать минут». 

Не обязательно ровно пять, согласитесь, история про рис заняла две минуты. Тогда на трех детей у вас шесть минут уйдет. Но каждый день нужно делать такое упражнение. 

Те, кто выполняют, многие не тянут, реально не тянут. 

— Это сложно.

— Да, многие срываются в дидактику. «Хочешь узнать больше про космическую программу Китая? Теперь такие фильмы делают прекрасные, в мое время таких фильмов не было, когда я заучивала наизусть списки космонавтов, а теперь слушай, про рождение Вселенной, я такое увидела!» — и опять тащат в свою креатуру. Не нужно! 

Или: «Машенька, а тебе жалко росток? Тебе его жалко?» Машеньке плохо внутри материной головы, Машенька говорит: «Нет! Пусть они там все сдохнут!» У матери мысль: «У Машеньки плохо развиты софт скилсы».

— «Эмпатия не развита».

— Да, «надо какой-нибудь курс по развитию эмпатии». Некоторые сползают в это. И тогда толку никакого, даже если вы пять минут в день это делаете. 

Но те немногие, кто способен развернуться на каблуках, заткнуться, развернуться и уйти, говорят, что отношения с детьми меняются. То есть ребенок вытаращивает глаза буквально через две недели и понимает, что ему предлагают совсем другое. Что этого не было.

— Мы рассказываем здесь какие-то случаи из жизни?

— Что угодно, лишь бы вы там присутствовали как личность. Это может быть свидетельство ума, интеллекта: «Я долго-долго думала, и у меня возникло такое ощущение, что в Средневековье люди владели теми психотехниками, которые мы сейчас переоткрываем в психологии. Потому что многие исторические факты иначе просто не объясняются. И это меня поразило, и как-то многое перевернуло в моем понимании всего». Дальше я разворачиваюсь на каблуках и ухожу. Это свидетельство того, как я думаю. Ребенок может побежать за мной и спрашивать: «Мать, мать, подожди, стоп! А какие психотехники, о чем ты вообще говоришь, мать? Что это?» Но это не я за ним бегу. Я отвечаю: «Сейчас я не готова, но могу поговорить, если тебе будет интересно, потом». 

Я могу свидетельствовать о своей эмоциональной жизни, о своей социальной жизни. «Я сегодня сделала это и это, и осталась в сомнениях, потому что что-то меня зацепило — правильно я сделала или нет? Но сделала». Я свидетельствую о себе как о социальной единице. О чем угодно. Главное — чтобы было свидетельство и не было дидактики.

Фото: freepik.com