— Екатерина Леонидовна, говорят, что людей встречают по одежке, а вас, видимо, встречают по фамилии?
— Думаю, да. Когда я представляюсь или меня представляют, у многих возникают ассоциации с моим отцом, Лео Бокерия.
— В медицинском мире или вообще?
— Раньше в основном в медицине, особенно в кардиологии. А в последние лет 10 не только в медицине, Лео Антонович много появляется на телеэкранах, в прессе, трудно не запомнить и его самого, и его фамилию.
— Какие эмоции в вас это вызывает?
— Я горжусь и своей фамилией, и своим отцом. Он у меня абсолютно self-made man — родился в маленьком городке в Грузинской ССР, приехал в Москву, поступил в медицинский институт, стал талантливым кардиохирургом, признанным в Европе и Северной Америке. Он невероятный, почему мне не гордиться им? Дети должны гордиться своими родителями, тогда у них все в жизни будет хорошо, если им есть на кого равняться.
— Вы по этой причине не стали менять фамилию, когда вышли замуж?
— Был и практический интерес: не хотелось кучу документов переделывать. И я думала, что какая бы фамилия у меня ни была, выяснить, чья я дочь, в современном мире не представляет сложностей. Но мои дети носят фамилию своего отца.
— Был ли у вас выбор, когда пришло время получать высшее образование? Или с такой фамилией выбора быть не может, династия обязана продолжаться?
— В нашей семье была дипломатическая линия, и я хотела пойти в другой институт. Мой дед по материнской линии был дипломатом высокого ранга. Тоже self-made man, который, как Ломоносов, пришел из деревни. Такие мужчины в нашей семье, на них невозможно не равняться. Поэтому я хотела поступать в другой институт и медицину не рассматривала как свою будущую профессию.
Но потом со мной поговорил папа, он мне сказал фразу, которую я запомнила и часто повторяю: «У человека должна быть профессия». Скажем, знание иностранного языка должно прилагаться к тому, что ты делаешь, но не должно быть основной твоей работой. Я его послушала и решила, что он прав, пошла в мединститут.
Екатерина Бокерия
Недавно он меня спросил, не жалею ли я о своем выборе. И сейчас я могу сказать, что не представляю себя в другом качестве. Работая с маленькими детьми, я получаю от них невероятный заряд сил и бодрости. К тому же медицинская специальность позволяет помогать своим близким.
— Почему вы после диплома пошли работать не в крупный научный центр, а в обычную больницу?
— После диплома я пошла в ординатуру, это обязательное образование для медиков, затем — в аспирантуру. И после я могла пойти в любой научный институт, например, им. Бакулева, где продолжила бы научную работу.
Но я пошла своим путем и выбрала городскую больницу, хотела получить практический опыт. По проторенной дорожке идти очень просто, но это может привести к большой ошибке, потому что ты просто можешь оказаться не готов к испытаниям и сложностям.
— То есть вы осознанно из этой зоны комфорта выходили?
— Да, я сама нашла себе место, сходила на собеседование, меня взяли на должность обычного врача, ведущего прием в поликлинике, и уже потом перевели на работу в стационар. Ко мне долго присматривались, проверяли мои знания и способности. Сначала я работала педиатром в поликлинике, потом почти 14 лет отработала в отделении патологии новорожденных.
— Дети талантливых людей делятся на 2 категории: одни хотят всего добиться сами, а другие очень расслаблены, зная: все и так будет. Вы относитесь к первой категории, почему? Это ваш характер, ваша гордость?
— Не знаю насчет гордости, наверное, это особенности характера: я пытаюсь всего добиться сама. Это перфекционизм на самом деле: ты хочешь максимально делать все правильно и на отлично. С одной стороны, это хорошо, с другой — сложность, потому что сам себе планку высокую ставишь и хочешь ее достичь.
«Они же не разговаривают, как ты узнаешь, что у них болит?»
— Почему вы стали педиатром?
— На первых курсах большая часть из нас еще не знает, какую специализацию выбрать. Я в институте ходила на все операции, куда приглашали студентов, хотела своими глазами видеть, как их проводят, но сформированного ощущения профессии у меня не было.
Побывав в отделении новорожденных, я пришла домой и сказала: «Дорогие родители, теперь я точно знаю, кем я буду». Для них мой выбор был шоком, папа мне позже сказал: «Они же не разговаривают, как ты узнаешь, что у них болит?» А когда я возразила: «Чем меньше ребенок, тем интереснее его выхаживать», он долго удивлялся моему выбору. Но на том этапе я для себя решила делать так, как я хочу, а не так, как говорят другие.
— Что же вас так поразило в отделении новорожденных?
— Невозможно описать эти ощущения от новорожденного ребенка, они невероятные. Маленький ребенок не способен врать, он излучает энергию чистоты, солнца и потрясающей силы. У меня сейчас на приеме в поликлинике бывает до 20 детей, но я не устаю, дети меня заряжают энергией. Дети — это мое внутреннее «я», наверное, так.
— Возможно, в вас ярко проявлен внутренний ребенок, о важности которого говорят психологи?
— Не думала, надо почитать об этом явлении. Но я точно знаю, что без этих детей просто не могу существовать. Мне обязательно нужно работать врачом, общаться с детьми и лечить их, иначе я страдаю и чувствую дискомфорт.
Поскольку я еще занимаюсь диагностикой и лечением заболеваний, которые возникают у детей еще в утробе матери, то начинаю разговаривать с ними уже с этого периода (то есть через живот мамы). Потом вижу родившегося малыша, снова с ним общаюсь, лечу его, и когда восстанавливается ритм и сердечко начинает работать правильно, получаю невероятный заряд для дальнейшей работы. А потом ребенок вырастает, родители присылают его фотографии, рассказывают, какой он невероятный стал и что умеет делать.
Мне недавно написала мама пациента, которого мы с периода новорожденности прозвали Василием Аркадьевичем. У него потрясающая мама, которая интуитивно поняла, что ребенок плохо себя чувствует, что с ним что-то не так. И по сути она спасла ему жизнь, обратившись за врачебной помощью. Диагноз «порок сердца» поставили в результате ее обращения. Сейчас Василий Аркадьевич здоровый, красивый молодой человек. Я бы его ни за что не узнала, если бы мне не прислали фотографию. И таких детей у меня много. Поэтому мне кажется, у меня самая лучшая профессия на свете.
— Когда такой обратной связи и благодарности от пациентов нет, вас это обижает?
— Я это воспринимаю спокойно. Отсутствие новостей в моем случае говорит о том, что у семьи все хорошо и им помощь больше не нужна. Если есть пациент, про которого я раз, два, три вспомнила и чувствую, что мне надо узнать, как у него дела, я просто напишу его родителям на почту. Считаю, что ребенок послал запрос в космос, чтобы Екатерина Леонидовна узнала, как у него дела.
Но я уверена, что люди не должны зацикливаться на врачах и болезни.
Мои самые любимые фразы: «Я вам больше не нужна».
Или: «У вашего ребенка нет порока сердца, вы абсолютно здоровы. Можете бегать, прыгать, лететь в космос». И я обычно говорю: пришлите фотографию через год-два, когда подрастете. Для любого врача важно понимать, что помощь была эффективная.
— Вы упомянули, что работаете с детьми еще на внутриутробном периоде, расскажите об этом.
— Я не провожу ультразвуковое исследование беременных женщин, для этого есть другие врачи, я оцениваю их данные. Если нужно, я могу сама посмотреть, но обязанности надо разделять, иначе все успеть невозможно.
Я лечу аритмии, нарушения ритма сердца у плода. Сердце должно сокращаться с определенной частотой, у взрослых это одна частота, у детей другая, у плодов — третья — 140 ударов в минуту. Когда эта частота превышает в два раза нормальную частоту, начинается аритмия и такой малыш может не дожить до рождения. У него будет болеть сердце, начнутся отеки, сердечная недостаточность, ребенок может погибнуть в утробе матери. Для понимания: это все равно что взрослый будет по беговой дорожке бежать 24 часа без остановки.
И я аритмию у плода лечу через маму специальными препаратами. Мы восстанавливаем ритм у плода, женщина дохаживает до 40-й недели беременности. Рождается толстый, красивый, радостный малыш. Эта аритмия может вернуться после рождения, тогда мы лечим уже младенца. Но в части случаев у детей нет рецидивов после рождения, и им не требуется никакое лечение, они растут со здоровым сердечком.
Сложность в том, что мы несем ответственность за жизни двух пациентов — мамы и плода. И здесь важно поговорить с женщиной, чтобы она понимала, какие неприятности несет аритмия. Это большая командная работа, но результат дорогого стоит.
Это новая область медицины, эти дети раньше погибали в утробе, сейчас они живут. И это то, чем я горжусь, что у меня это получается. Мне было непросто. Очень сложно начать лечить нерожденного человека, крайне трудно подобрать лекарственные препараты, чтобы не навредить обоим — маме и нерожденному малышу. И самое главное, этого опыта в нашей стране не было, были единичные случаи за рубежом, и поэтому приходилось очень много читать, изучать и вырабатывать стратегию наблюдения и лечения двух пациентов.
«Только не это, лучше что-то пришить»
— «Мои дети – мои идолы, они состоялись и как личности, и как матери», — говорит о вас и сестре в интервью Лео Бокерия. Какая из этих оценок для вас более значима? Какая реализация для вас важнее и почему?
— Равноценно. Мне важно, что я, имея трех невероятных, потрясающих детей, смогла защитить докторскую диссертацию, сделать какие-то интересные вещи в работе.
Когда я была беременна в первый раз, на скрининге доктор сказал мне: «У вас будет мальчик». А я всегда знала, что у меня первым родится сын, наверное, потому что мне самой всегда хотелось иметь старшего брата. Потом я абсолютно точно знала, что у меня будет дочь. Что касается третьего ребенка, мне просто хотелось, чтобы он родился.
Сейчас мне жаль, что у меня детей не четверо и не пятеро. Я мечтала родить двойняшек, но моя сестра это сделала за меня.
— Вы уходили в декрет?
— Конечно. Я больше года с каждым ребенком провела в декрете, всех кормила грудью. Считаю, что первый год крайне важен для формирования ребенка, с ним рядом должна быть мама, чтобы сформировалась правильная духовная связь. Первый год — самый быстрый с точки зрения скачка развития. Я искренне убеждена, что и женщине этот год нужен, чтобы вполне почувствовать себя матерью.
— Что самое главное, что дала вам семья? И какие правила из своего детства вы взяли в свою семью?
— Уважение и любовь детей к родителям, и родителей — к собственным детям. У каждого есть свои желания, приоритеты, достоинства, недостатки, и, если ты не уважаешь своего партнера, в полном смысле не принимаешь его пожелания, не будет семьи.
У меня родители живут вместе с 1964 года, именно на их примере я поняла, что при уважении каждый член семьи долетит до своей звезды и сделает то, что он хочет сделать в жизни.
Лео Бокерия с женой
— Ваша мама — пример баланса и равновесия в жизни. Она реализовалась и как профессионал, и как жена и мама, и бабушка семи внуков. Во многом, ориентируясь на нее, вы понимали, что возможно состояться и там, и там?
— Наверное, да, хотя в детстве я не задумывалась на эту тему. Моя мама на себе таскала сумки, каждый вечер готовила ужин, ждала папу, утром вставала в пять утра, чтобы приготовить ему завтрак, отправить нас в школу, а затем поехать на работу на автобусе.
Я родителей разделить не могу, они для меня как единое целое. У меня и бабушка с дедушкой такими были. Я воспитана на хороших примерах, наверное, поэтому мне удалось создать хорошую, я надеюсь, семью.
— Как вы совмещаете работу врача, научную деятельность, благотворительный фонд и семью? Как женщина может столько успевать?
— У меня есть помощники — дети, которые знают, что родители работают и надо свои обязанности (а это — учеба) выполнять самостоятельно и ответственно. Хотя, конечно, они настоящие дети, которые умеют и хулиганить, и шалить. Они растут свободными людьми, им очень многое разрешено, но при этом они точно знают твердое «нет» на определенные запросы.
Есть невероятный муж, который дает мне заниматься любимой работой, верит в меня и терпит в хорошем смысле этого слова. А в-третьих, у меня есть энергия и эта энергия должна быть направлена в мирное русло, как и любая женская энергия. Вся моя жизнь невозможна без единомышленников в семье, на работе, в фонде, они помогают, мы идем в ногу с ними.
— Еще одни слова вашего отца: «Женщине стать выдающимся кардиохирургом почти невозможно». В хирургию вас не тянуло по этой причине?
— Тянуло, меня до сих пор тянет, сейчас мне даже больше хочется оперировать: я больше знаю и понимаю. Меня в свое время остановил рентген, который присутствует даже в инвазивной кардиологии.
Но фетальная кардиология мне в каком-то смысле заменила хирургию. Когда американские и европейские кардиохирурги слышат про фетальную аритмологию, про то, что я это лечу, они говорят мне: «Только не это, лучше что-то пришить». И мне кажется, женщина может все. В этом смысле я позволю себе не согласиться со своим замечательным отцом.
— Женщина после родов — женщина, пережившая огромную боль. Плюс гормоны, переживания, если ребенок болен. Врачу нужно каким-то образом выстроить контакт с этой женщиной, это ведь тоже искусство. Вы ему как-то учились или справлялись интуитивно за счет того, что вы тоже женщина и у вас есть дети?
— Да, мне помогает тот факт, что я трижды мама. Что касается обучения, к моему огромному сожалению, этому в мединституте не учат.
И одна из задач нашего благотворительного фонда — помочь врачам правильно разговаривать с родителями наших пациентов и с самими пациентами. Когда нужно объяснить маме, что у малыша порок сердца, предстоит не одна операция и она нам очень нужна, чтобы мы смогли помочь ее ребенку.
Потому что 90% успеха — это вера мамы и всей семьи в ребенка.
Каждый врач пропускает через себя такую ситуацию, и рано или поздно находит нужные слова. Я всегда стараюсь поставить себя на место родителей пациента: как бы я хотела услышать, что происходит с моим ребенком. И здесь вопрос не в утешении, а в правильном информировании. И от того, насколько правильно ты проинформируешь родителей пациента, насколько хватит твоего терпения и желания выслушать все вопросы, зависит успех. Иногда это занимает не один день, из-за этого врачи испытывают невероятные психологические нагрузки.
— Эмпатия, сострадание нужны врачу?
— Я лично без этого не могу. Мы пропускаем боль пациента через себя, если во враче не будет сострадания, он не сможет помочь. Пандемия демонстрирует, как врачи во всем мире готовы к состраданию. Когда они часами работают в этих душных костюмах и помогают пациентам, что еще ими движет, как не сострадание?
— Без каких еще качеств в принципе невозможно стать врачом?
— Без желания помогать людям, любви к людям, терпения. Когда человек болеет, он может быть невыносимым, может кричать, сопротивляться, в чем-то обвинять тебя, без любви и терпения не справиться. Должна быть внутренняя готовность к тяжелому и не всегда благодарному пути. Ну и очень важно, чтобы врач умел учиться и развиваться.
— Что бы вы назвали своим первым профессиональным успехом, какое событие?
— Когда в 67-й больнице я самостоятельно освоила ультразвуковое исследование сердца. Я решила, что мне нужно это уметь, и научилась. Защиту диссертаций, это большой усидчивый труд.
Но, пожалуй, самое большое достижение — это то, что я научилась помогать плодам внутриутробно. Когда я смогла восстановить нормальный ритм первому плоду и когда этот малыш родился, это самое невероятное, что произошло в моей жизни. Сейчас этому парню 19 лет, этот успех трудно повторить. Это большой шаг, высокая ступенька, которая позволяет себя чувствовать профессионалом.
Дети меня уважают за то, что я знаю всех мультяшных героев
— Как проходит ваша рабочая неделя?
— На работу я прихожу до 8 утра, встаю в 6, ложусь около полуночи. Ночью мне могут позвонить, написать, телефон я не выключаю.
— Почему?
— Постоянно есть какие-то пациенты, про которых я думаю и которые меня беспокоят. Есть родители, и я должна знать: не дай Бог что-то случится в семье близких мне людей, я смогу ответить на звонок.
А рабочая неделя пролетает очень быстро: понедельник и тут же пятница. Есть два жестко регламентированных дня, это среда, когда проходит перинатальный консилиум в нашем Кулаковском центре. Мы консультируем беременных женщин с пороками развития у плода, определяем, можем ли мы им помочь, как нужно лечить, наблюдать. И четверг, когда у меня есть прием в поликлинике. Это два тяжелых дня, и они не исключают работу в отделении, телемедицинские и другие консультации.
Параллельно есть аспиранты и ординаторы. И еще нужно взять себя в руки и уйти с работы хотя бы не позже семи вечера.
— Эти несколько вечерних часов получается провести с семьей?
— Однозначно и с большим удовольствием. Я обожаю смотреть с детьми мультфильмы, я их потом цитирую на приемах в поликлинике, дети меня уважают за то, что я знаю всех героев мультяшных. А благодаря старшему сыну я знаю всех крутых футболистов. Вечером иногда бывает попытка посмотреть какой-нибудь фильм с мужем.
— Что-то грузинское готовите?
— Я часто делаю хачапури, но по своему быстрому рецепту. Все друзья моих детей знают: тетя Катя всегда накормит хачапури.
— Как вы восстанавливаете энергию и силы?
— Спортом, долго ходила в тренажерный зал, где у меня вся отрицательная энергия уходила, а эндорфины появлялись. Сейчас делаю жесткую кардиотренировку по типу Табаты.
Второй способ подзарядить батарейку — мои собственные дети, люблю провести с ними время. И, конечно, когда я получаю хорошие новости от своих пациентов, когда чувствую отдачу, результат, это тоже наполняет энергией.
— Как в вашу жизнь пришла благотворительность и для чего вы создали фонд?
— Когда я работала в 67-й больнице, не все виды помощи покрывались квотами. Мы просили благотворительные фонды помочь нашим пациентам. В России достаточно фондов по адресной помощи детям, которым требуется собрать деньги на операцию, медикаменты, но «единого окна», куда можно было бы обратиться за информацией и психологической поддержкой, нет. Наше НКО мы создали именно для этого.
Екатерина Бокерия
Наша цель больше просветительская, чтобы и родители, и врачи знали об этой проблеме. Компетенции у всех разные. И когда ты не имеешь дело с такими пациентами постоянно, тебе нужна помощь профессионалов. Когда общество понимает, что врожденный порок сердца — не приговор, это позволяет помогать этим детям, принимать их, они имеют право на полноценную здоровую жизнь.
И вторая цель — психологическая помощь и врачам, и родителям, и подросшим детям. Мы четыре года подряд проводим День детского сердца, и я считаю это очень важным событием в реализации наших целей. Уже запланированы две школы — одна для врачей, другая для родителей. Формируем штат психологов, педагогов.
Сейчас мы работаем над целостной стратегией НКО, которую планируем презентовать в 2021 году. В идеале мне бы хотелось открыть горячую линию, куда может позвонить родитель ребенка с пороком сердца. И ему подскажут, куда можно в его регионе обратиться, как найти психолога, с которым можно пообщаться. Вопросов много, и именно для этого мы проводим День детского сердца.
— Что это за праздник?
— Я на консилиумах говорю мамам: «Найдите наш День детского сердца, и вы увидите на видео детей, которые танцуют, поют песни, читают стихи. Все они прооперированы. И вы поймете, что за детей надо бороться». Люди теряются, сталкиваясь с сердечным диагнозом, я себя ставлю на их место и понимаю, как им страшно.
Примеряю ситуацию на себя: допустим, ситуация экстренная и мне сказали посадить самолет, а я не знаю, как. На лошади я проскочу, если что, на машине проеду, а самолет я не посажу. Но я знаю: если мне помогут, будут говорить — нажми эту кнопку, затем ту, я буду понимать, что мне помогает опытный человек, справлюсь и посажу самолет. Пусть отлетят шасси, но все останутся живы, и это тот результат, который нам нужен.
Самое главное — вовремя полученная информация и уверенность в том, что победа будет за нами. В этом году мы провели виртуальный День детского сердца, поняли, что будем делать это регулярно на виртуальной площадке.
Когда мне говорят: «Я не могу», слышу: «Я не захотел»
— Как вы избавляетесь от чувства вины, если пациент умер? И от других тяжелых переживаний?
— Я не могу освободиться от этих мыслей. К счастью, это происходит крайне редко, но бывает. Мне кажется, доктор всегда будет думать, что можно было сделать, чтобы предотвратить смерть. Иногда этот финал неизбежен, при генетических синдромах, например. Есть ситуации остро возникшие, например, внезапные смерти, связанные с аритмогенными причинами, когда ты тоже ничего не можешь сделать. Существует же такое жуткое выражение «У каждого врача свое кладбище».
Врач — не Господь Бог, он не всегда может на 100% помочь. Сложный вопрос, мне интересно, что ответили бы на него другие врачи.
Любая смерть пациента вызывает такое ощущение беспомощности и невероятной грусти, когда помощь психолога нужна не только семье, но и врачу.
Чтобы у него были силы бороться за следующих пациентов.
— Какой вы руководитель? Какие у вас основные правила в работе с подчиненными?
— Я жесткий руководитель, абсолютно честно это говорю. Я не понимаю фразы: «Я не могу этого сделать». Я обычно задаю вопрос: «Когда это будет сделано? Что нужно для того, чтобы это было сделано? Кто виноват в том, что не сделано?» У подчиненного есть свой круг обязанностей, я требую их выполнения.
Я не выношу ложь, за это наказание наступает моментально. И я не принимаю бездельников, плывущих по течению. Если бы я не пошла в городскую больницу, не написала сама две диссертации, не освоила ультразвук, мне можно было бы рассказывать, как сложно что-то делать самой. Поскольку я это сделала сама, я точно знаю, что это может сделать любой другой человек.
Поэтому когда ординаторы и аспиранты начинают мне говорить «Я не могу», я слышу: «Я не захотел». И есть масса способов научить их сделать так, как надо, в следующий раз. Например, они будут вести одного пациента вместо четырех, им будет не хватать пациентов, а это всегда истинного врача расстраивает.
— Вы кричите на подчиненных?
— Никогда, я тихо разговариваю, а это гораздо хуже. Старшая медсестра в 67-й больнице хорошо говорила: «Когда Екатерина Леонидовна говорит совсем тихо, всем лучше спрятаться, это затишье перед бурей».
— Что-то новое про сердце мы сегодня можем узнать? Или это изученный орган и никаких тайн и загадок оно не таит?
— Да вы что, оно столько тайн и загадок таит до сих пор. Как-то я прочла в книге «Шантарам»: «Каждый удар человеческого сердца — это целая вселенная возможностей», мне это очень понравилось. Сердце изучено с точки зрения анатомии, но есть масса неизученного внутри его строения. До сих пор нет вопросов, почему возникает аритмия, в том числе у плода. Ответы на эти вопросы ищут врачи.
— Количество рождающихся детей с пороками сердца все так же стабильно? Эта цифра не меняется?
— Не меняется, это один из 100 новорожденных детей. Сегодня существуют регламентированные сроки ультразвукового осмотра во время беременности (согласно приказу Минздрава) и диагностика большинства пороков сердца осуществляется на сроке 18–21 неделя беременности. Именно ранняя диагностика позволяет определить дальнейший путь лечения.
Кардиохирургия развивается очень активно, и большая часть детей получает помощь на первом году жизни. Раньше их просто не оперировали, они умирали сразу либо с трудом доживали до 5–10 лет.
— Что самое важное произошло в детской кардиологии за последние 10–15 лет? Были какие-то значимые открытия, позволяющие сохранить жизни и здоровье детей?
— Сместилось время оперативного вмешательства: операции при всевозможных пороках проводятся в период новорожденности и в первые месяцы жизни. Предлагаются методы фетальной кардиохирургии. Выполнение операций у плода пока не сильно развивается, там очень много особенностей и нюансов. Но это тоже прорывной шаг, потому что это совсем другой уровень пациентов. Активно развивается генетическая диагностика сердечно-сосудистых заболеваний.
— Врач и вера в Бога совместимы? С одной стороны, профессия предполагает рационализм, точность, с другой — всегда ведь есть вера в чудо?
— Я верю в чудо, в то, что у каждого ребенка есть свой ангел-хранитель. Если мы будем в это верить, то все будет правильно и хорошо. На моей памяти было много тяжелейших пациентов, которых вопреки прогнозам врачей вытащили из реанимации. Также я верю в то, что сердце — не только анатомический орган, но и большая часть души человека.
— Как изменила вашу работу эпидемия?
— Она всех нас поставила в ситуацию, когда пациенты с ковидом стали приоритетными, и плановая помощь уменьшилась.
Меня в этой ситуации радует только то, что население научилось мыть руки. Мои пациенты относятся к группе риска, и я всегда подчеркиваю: когда папа приходит с работы, прежде чем взять на руки ребенка, он должен помыть руки. Это основы гигиены, которые в нас закладывают с детства.
Я искренне надеюсь, что эпидемия близка к финалу, но люди не забудут, что надо мыть руки. И что мы снова поймем ценность и важность вакцинации. Эта эпидемия четко показывает, как, например, люди жили во время чумы. Надеюсь, антипрививочных кампаний станет меньше.
— На ваш взгляд, мы вернемся к обычной жизни или мир необратимо изменился?
— Думаю, возврат к обычной жизни будет, но с пониманием того, что бывают ситуации, которыми мы управлять не можем. Мы будем больше использовать цифровые технологии, но при этом ценить человеческое общение.
Но я мечтаю, что мы пойдем в театр, кино, на выставки, встретимся с друзьями. Иначе человечество будет не человечеством, оно же такое — веселое, озорное, оно должно двигаться вперед, развиваться, осваивать новые технологии и планеты, изобретать новые способы диагностики и лечения сложных заболеваний.
Но самое важное, пожалуй, что человечество должно не забыть, а может, даже заново научиться ценить то, что называется верой, состраданием и способностью помогать друг другу, готовностью прийти на помощь в самый сложный момент. Мир меняется, люди меняются, но истинные ценности всегда были, есть и будут, без этого невозможна жизнь на этой планете.