Протоиерей Алексий Уминский
Владыка Антоний говорит: “Молитва это крик души, молитва – это слово, которое вырывается из сердца. Ставить вопрос о том, почему человек молится, для верующего так же непонятно, как сказать: почему любящий человек говорит любимой о своей любви? Почему ребенок плачет, обращаясь к матери в нужде? Потому что он знает, что на его зов отзовутся, что на его слова любви ответят радостью, ответной любовью.
Порой верующий молится потому, что его охватило живое, глубокое чувство Божией близости, Его присутствия. Это может случиться в храме, это может случиться дома, или в поле, или в лесу: вдруг человек почувствует, что Бог близок, сердце полно умиления, трепет наполняет его. И вот человек с молитвой благодарности, или радости, или просто трепета оборачивается к Богу. Царь Давид в одном из своих псалмов восклицает: “Господи! Радость Ты моя!” – вот это молитва, самая настоящая.
Иногда у пережившего такой опыт человека остается чувство: “О, если бы всегда так было! Если бы продлилось!” – и на него находит тоска по Богу. Ему кажется, будто теперь Бог отдалился или что он сам ушел от Бога. Это, конечно, не так; Бог бесконечно и постоянно близок к нам… И человек начинает искать Бога; как иногда в потемках мы щупаем вокруг себя в поисках какого-то предмета, человек ищет Бога не где-то в небесах, ищет Бога глубоко в себе, старается молитвенно, благоговейно погрузиться в собственные глубины, чтобы вновь стать перед лицом Божиим”.
Владыка говорит о молитве как личном опыте христианина, но сегодня чаще всего молитва не является для христианина личным опытом. В традиции нашей Церкви молитва христианина – это не его собственная, но молитва по образцам, которые выбраны кем-то из духовных авторитетов.
Существует молитвенное правило, состоящее из утренних, вечерних молитв, есть правило и последование ко Святому Причащению. Есть множество образцов, которые отличает одна особенность: они не имеют лично ко мне никакого отношения. Когда мы начинаем молиться по образцу, возвышенному и вверенному лекалу, то попадаем в пространство молитвы, ограниченной определенной формой, наполнением и смыслом.
Когда-то Церковь и общество жило в условиях условно-бытового христианства, традиционного-сословного общества, хранило в себе старинный архетип отношений. Вопрос выбора веры, личной молитвы, того, как, почему, зачем я молюсь – не стоял. Как не стоял вопрос, например, как я создаю семью, какой профессией занимаюсь. Эти вопросы решались не личностным выбором человека. Выбор был обусловлен сословным обществом того государства, в котором человек рождался. И если выбор присутствовал, он не был абсолютен.
Удобное христианство было хорошо работающим механизмом. Но этот механизм начал давать сбои в эпоху просвещения, а к XIX веку сломался. В XX веке на первый план вышел личностный выбор человека. Человек стал отвечать за выбор веры или неверия, профессии, создания семьи, оказавшись при этом перед серьезной проблемой свободы и ответственности, в том числе в молитве. Молитва – это ведь тоже выбор свободы и ответственности.
“Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв”, — пишет поэт.
Придумано множество молитв, но какое личностное отношение они все имеют к нам? Как их понимать, как почувствовать, как сделать своими слова, которыми молились отцы пустынники? Почему я должен молиться словами, написанными на чужом и неживом языке, на котором я не думаю, не чувствую, не понимаю? Этот непростой вопрос возникает у современного христианина в начале пути приобретения им молитвенного опыта. Еще чаще человек начинает принимать внешнюю оболочку молитвы за саму молитву.
В четвертой главе Евангелия от Иоанна есть почти незаметный эпизод, в котором царедворец приходит ко Христу с мольбой об исцелении его умирающего сына. В ответ слышит: “Вы не уверуете, если не увидите знамений и чудес”. (Ин 4:48). Такие слова оставляют нас в недоумении. Погруженный в горе человек деморализован, ищет опоры под ногами, ищет способа к спасению сына. Мы все понимаем его, ведь и сами по-настоящему начинаем молиться именно в таких редких случаях, а вовсе не тогда, когда просыпаемся и берем в руки молитвослов. Мы молимся, когда в жизни происходит что-то выходящее за рамки нормы, выбивающее из колеи, горе. И вот в таком состоянии отец приходит ко Христу, а в ответ слышит: “Вы не уверуете, пока не увидите знамений и чудес”.
Что это значит? Но это и есть ответ на вопрос, почему человек молится Богу. Встав с утра, мы часто не осознаем, для чего молимся. Обычно за нашими действиями стоит установка: это правильно, необходимо, нужно, ведь так нас научил священник. Это один из этапов катехизации — поставить человека в правильное устроение его жизни, сформировать определенную дисциплину, чтобы он начинал и заканчивал день молитвой. Но часто молитва и дисциплина начинают другу другу соответствовать. Молитва вообще становится дисциплиной, формой и устроением христианской жизни.
Просыпаясь, человек берется за молитвослов… Но зачем, почему? Ради дисциплины? Почему тогда молитва вырывается из нас как сила только в тот момент, когда у нас нет ничего под ногами? Почему Господь говорит: “не уверуете, пока не получите знамений и чудес”?
Для верующего обывателя значение имеет внешнее проявление Божественной силы, а не Он сам, не тайна Его Божества, не сам Бог невидимый и непостижимый. Для обывателя важно то, что происходит от Этой личности, что мы можем от Него получить. Сама же Божественная личность остается в тумане. Именно поэтом Господь говорит страдающему отцу – тебе от Бога нужна божественная сила, но не сам Бог. Бог тебе неинтересен. И тогда царедворец отвечает:”Господи! приди, пока не умер сын мой”. Он говорит, что сейчас ему нужен именно Господь.
Так же происходит в другом евангельском эпизоде, где Господь встречает отца с ребенком, одержимыми эпилепсией. Отец говорит, что приводил сына к ученикам Христовым, но они ничего не могли сделать. Он как и царедворец говорит: а вдруг Ты обладаешь чудесами, тогда мне нужна Твоя сила. С еще большей горечью Христос отвечает: “О, род неверный и развращенный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас?” (Мф 17:17)… Достаточно представить, что в следующих словах Господь обращается к каждому из нас: “Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе: “перейди от туда туда”, и она перейдет, и не будет ничего невозможного для вас”, чтобы понять, что Он обращается именно к нам. Все возможно верующему. Но какому верующему? Который верит в знамения и чудеса, который читает утренние и вечерние молитвы как дисциплину, или речь о ком-то другом?
Отец понимает о какой вере идет речь: о проникновенной вере в Божественную личность. О вере в такую совершенно непоколебимую связь, упование в надежде, которое возлагается только на Бога. Но на такую веру никто из людей не способен, хотя только такая вера имеет смысл: “Верую, Господи, помоги моему неверию”.
Эти два случая странной молитвы, когда отцы готовы кричать, давать обеты, любые пожертвования, положить свою жизнь за здоровье своих детей, когда их вера лежит в области Божьего, а не самого Бога. Вера в чудо противопоставлена вере, обращенной к самому Богу: “Ты мне нужен, Ты приди ко мне, потому что мне важно кто Ты есть на самом деле. Но такая вера очень тяжёлая”.
Так зачем мы молимся Богу? Понимание этого лежит в области: кто ты мой Бог, к кому я сейчас обращаюсь, нужен ли Ты мне как личность? Нужда, необходимость самого невидимого и непостижимого Бога, который называл себя для нас Отцом. Именно это делает молитву молитвой, а молитвенный опыт личностным обращением к Богу.
Христос призывает не уподобляться в молитве язычникам, которые в многословии хотят быть услышаны. “Прежде вашего прошения Отец знает, в чем вы имеете нужду”. Однако наши молитвы многословны. Эта многословность происходит от того, что человек не видит в Боге Отца. Человеку надо убедить себя самого, а не Бога, что молитва имеет правильный посыл, содержание, форму.
Это касается, например, акафистов, которые так любят в церковной среде. Почему акафист востребован? Потому что он всегда чувственен, сентиментален, доставляет ощущение, что молитва для человека — это серьезная поденная работа, от которой он должен уставать. Чтение акафистов – труд, ответом на который должна быть плата за труд. Но тогда отношение молящегося к Тому, Кому он молится — не отношение к Отцу. Это отношение к великому Субъекту, обладающему особыми полномочиями и властью, необыкновенным богатством, которое человек должен заслужить. Заслужить, уподобляясь нищему, который просит богача о помощи.
Василий Великий и преподобный Авва Дорофей в своих трудах говорили о необходимости верующему пройти три этапа духовного возрастания: путь раба, наемника и сына. Мы рождаемся в Церкви и в Боге как сыны, но сыновство даётся нам в качестве бонуса. Это промысл Божий, чтобы человек стал сыном.
Каким извилистым и трагическим путем человек идет к этому, каждый знает на личном опыте. Иногда не доходит, потому что только от воли и желания самого человека зависит не быть рабом, а стать сыном. Многих верующих устраивает положение раба, наемника, кто-то не может быть никем, кроме сына. Многим просто страшно идти дальше, потому что это рискованно. Путь сыновства – путь риска. Религиозный человек не любит рисковать. Он потому и религиозный, что религия даёт уверенность и основательность что все, что он делает, правильно и хорошо. Кажется, однажды это заработает само по себе, но обычно этого как раз не происходит.
Тысячелетиями человек живет в позиции наемничества и рабства, а Христос говорит о сыновстве. Молитва – это опыт твоих свободных отношений с Богом. Это то, что по-настоящему соединяет человека и Бога, как соединяет людей друг с другом. Молитва – не просто форма разговора, это форма, в которой кто-то в ком-то нуждается и просит восполнить нужду в нем. Как если бы я стал звонить другу и спрашивать когда встретимся, предлагая некие формы общения. Ровно в таких же отношениях состоят дети с родителями.
Иногда это молитвенное вопрошание выглядит требовательно и капризно, иногда как просьба. Молитва – это и покаяние, и благодарение, и просьба. При этом формы молитвы по отношению к Отцу не могут быть многословными.
Признаваясь отцу в поступке, ребенку не надо многое объяснять. Отец и так знает, что произошло. Он всего лишь ждёт честного слова, признания. Так же как немногословной бывает детская благодарность. Дети не сочиняют родителям панегириков и акафистов. Они могут благодарны родителям сиянием своих глаз и сердцем. Молитва – это совместное переживание, сочувствие и эмпатия.
Когда молитва напоминает полуязыческое многословие, надо признаться, что происходит это исключительно из-за того, что мы ведём себя как рабы или наемники. Нет, в этом нет ничего стыдного и позорного, потому что это может быть одной из ступеней нашего духовного роста. Но устраивает ли нас такая форма жизни или мы восприняли ее, как единственно возможную и спасительную?
Наша церковная жизнь – это процесс возрастания, изменения, преображения, в том числе преображения наших отношений с Богом. Это наше приближение к Нему. Это процесс постоянного и творческого поиска молитвы, постоянного изменения нашей молитвенной практики, наших слов к Богу, нашего понимания Его. Очень важно (этого нет в практике ни раба, ни наемника) слышать Бога. А слышать может только сын.