Эта девочка любит жизнь. Да только скажите мне, кто её не любит? Любовь к жизни рождается вместе с первым криком ребёнка. Он кричит, конечно же, но не оттого, что не доволен свалившейся на него жизнью, а оттого, что его долго в неё не пускали.
Девочка круглолица и смешлива. Глазки у неё – хитренькие васильки, маленький носик задорно вздёрнут, волосы цвета переспевшей пшеницы стянуты наскоро обычной резинкой. Про таких говорят – белобрысая. Про эту девочку так не скажешь, потому что она хорошенькая. А ведь вроде и не изящна, не грациозна, и профиль подкачал. В ней другое. В ней плещущий через край души задор, озорство сорванца, который, конечно же, добр и никому зла не желает. Он просто любит жизнь и абсолютно не хочет с этим бороться.
Фото: Natalia Ciobanu, photosight.ru
Зовут девочку Женя. Даже имя это, и мужское, и женское, ей не просто подходит, оно органично – её. Ведь хотя и характер у неё мальчишеский, зато голос звонкий и страхи девчоночьи. Женя боится темноты и пьяных. Вернее, раньше боялась, когда была маленькой, мама часто оставляла её одну в тёмной комнате, а сама уходила. Мама пила. Потом родился брат Эдик. Женя знала, что она старшая сестра, и заставляла себя не бояться темноты и пьяных. Научилась. И брата научила. Они могли на пару снять с еле стоящей на ногах мамы сапоги, могли не обращать никакого внимания на её крики и матерщину, а ещё знали, что если резко плеснуть в лицо мамы холодной водой, она сразу затихает. Женя маму жалела и пьяницей никогда не называла. Эдик один раз попробовал и получил от Жени подзатыльник.
Потом мама умерла. Замёрзла пьяная в кювете на трассе Самара-Москва. Тогда приехала из деревни бабушка. Эдика определили в детский дом, а она, Женя, осталась с бабушкой в их не большом доме на краю посёлка. У бабушки болели ноги, она ходила по дому медленно, и Женька с радостью исполняла роль «подхвата». Быть на подхвате весело и интересно. Никогда не знаешь, что тебе сейчас бабушка скомандует:
– Женька, быстро за водой!
Бежит, небыстро она не умеет.
– Милок, достань-ка мне картошечки из погреба.
Достаёт.
– Накапай лекарства, там в шкапике, вверху.
Женя капает.
Бабушка очень часто плакала, особенно, когда они возвращались от Эдика. Сколько раз она хотела его забрать, да отговаривали в детдоме:
– Тут он учится, накормлен, присмотрен. Вам за ним не углядеть, мальчишка шустрый.
И то – правда. Повздыхает, поплачет бабушка и опять:
– Накапай мне, Женя, лекарство.
Бабушка говорила Жене, что маму прибрал Бог. Она вообще часто говорила внучке о Боге. Но у той в одно ухо влетит, в другое – вылетит. Разговоры о Боге были скучные, но Женя не перебивала бабушку из вежливости. Потом терпение её лопалось:
– Ба, я на улицу.
– Иди, но недолго, уроки ещё не сделала.
На улице раздолье. Женя носилась с одного конца посёлка на другой, со всеми здоровалась. Рассказывала, если спрашивали об Эдике:
– Охламон! Три урока физкультуры пропустил, но мы ему с бабушкой дали.
Но вот умерла и бабушка. Одна. Пока Женя была в школе. Пришла, а в доме народ, суетятся. Поплакали они с Эдиком, да и стали продолжать жить. Эдик в детдоме, а она всё там же. Первое время, конечно, растерялась, потом взяла себя в руки. По весне посадила картошку (соседи немного помогли), на маленькую сиротскую пенсию умудрялась справлять себе нехитрые девичьи удовольствия. То шоколадку купит и схрумкает сразу, то какой-нибудь блестящий ободок в волосы справит и ходит – светится. Она умела радоваться мелочам. Да собственно других, кроме мелких радостей, у неё не было. Радостей больших Господь не посылал.
Она рано поняла, что такое ответственность за ближнего. Этим ближним был охламон Эдик. Она, как строгая мама, довольно часто наезжала в детдом, чтобы быть в курсе братишкиных дел.
– Ох, курить бы не начал, – печалилась она, – а то ещё и совсем плохо – пить. Вдруг наследственность? Мамка-то у нас, не дай Бог…
Применять эти страхи к себе ей в голову не приходило. Чтобы она курила? Или чтобы пила? Да что она, совсем обезумела? Она и подруг своих шугала за подобные соблазны. Девчонки огрызались, отмахивались, смеялись, звали занудой, но Женя совсем не обращала на них внимания, отчитывала так, что мало им не казалось. Был у Жени родственник по маминой линии, дядя Миша. Дядя Миша работал в автосервисе. Редко, но Женя к нему наезжала. Дядя Миша шутник, и Женя любила с ним поговорить. А ещё Жене нравилось смотреть, как он работает. Важно, как опытный, знающий себе цену доктор, он обходил вокруг «приболевшего» автомобиля, неспешно открывал капот, обглядывал, обстукивал, общупывал его внутренности. Женя удивлялась, как можно во всём этом разбираться? Столько винтиков, гаечек, железячек, и – каждая в дело. Это какую же надо иметь голову! Дядя Миша имел хорошую голову и – золотые руки. А ещё – сердце доброе. Ему было приятно, что Женя смотрит на него как на волшебника. Стал он понемногу рассказывать Жене о хитростях каждой штуковины:
– Это втулка, она как кислород для лёгких. Без неё автомобиль дышать не сможет.
– А это что, дядя Миш, кругленькая такая?
– Чумазенькая что ли, в мазуте? Это, дочка, переходник, если он полетит, беда. В чистом поле полетит, в чистом поле и останешься.
– А что такое сцепление? Я слышала, как тебе один дядька сказал: «Сцепление полетело.»
– А сцепление – это когда с места трогаешься, на него жмёшь…
Очень нравились Жене такие разговоры с дядей. Она зачастила к нему в сервис. А уж толковая оказалась!
– Ты, Женька, видать, по ошибке девкой родилась. Тебе бы шапочки вязать, а ты втулками интересуешься.
Женя от смеха щурит на дядю свои весёлые глазки. Васильковая синь прямо брызжет из них нетерпением к жизни.
– Оторва, – говорит дядя, – вот и мать у тебя оторвой была. Пока не скрутило её проклятое зелье.
Синева в Жениных глазах тускнеет. Но ненадолго. Грустные мысли сами по себе в голове не удерживаются, а удерживать их девочка не хочет.
– Давай, дядя Миш, я тебе помогу.
– Руки вымажешь, а мне потом на мыло тратиться?
Но Женя не боится выпачкать руки. Она смело хватается за шестерёнку, с которой капает масло и, смеясь, подаёт её дяде.
– Оторва, – повторяет он ласково, – оторва и есть.
Женя пристрастилась к машинам не хуже парня. Скоро она уже не задавала наивных вопросов насчёт сцепления, а деловито уточняла:
– Дядя Миша, кардан менять будем или почистим и ещё послужит?
Многому научил её дядя Миша. Женя зачищала с ним ржавчину с крыла, оттирала бензином болты и гайки.
А однажды… Потеплело в Самаре. Подсохли лужи, обочины дорог обсыпало бесстрашной мелкотой первых одуванчиков.
– Он сказал поехали, он махнул рукой, – громко пропел дядя Миша и театрально вскинул вверх чёрную от мазута ладонь.
Женя смеялась и ни о чём не догадывалась.
– Не понимаешь… Пою ещё раз, даю подсказку: «Я сказал – поехали, я махнул рукой».
Женя заливалась колокольчиком.
– Опять не понимаешь… Последняя песня из моего репертуара: «Поедем, красотка, кататься». Если и сейчас не поймёшь, значит, бестолковая. А я с бестолковыми дел не имею.
– Кататься? Ты меня прокатить хочешь? Я догадалась, да?
– Не совсем, – дядя Миша хитро на неё посмотрел, – не я тебя буду катать, а ты меня.
Вот уж радость! Куда против неё все вместе взятые шоколадки и блестящие ободки. Она, Женя, за рулём?! Да быть такого не может. Они выехали за город, свернули с шоссе на хорошую просёлочную дорогу. Светило ещё не яркое, но уже набирающее силу солнышко. Дядя Миша усадил Женю за руль. Она тронулась с места, как учил дядя Миша, плавно. Получилось. Она переключила скорость и изо всех сил вцепилась в руль. Он сначала не слушался, машина выделывала зигзаги, но очень скоро выровнялась – и пошла. Пока не совсем уверенно, но для начала отлично.
– Вот я и говорю, что ты по ошибке девкой уродилась, – довольный дядя сидел рядышком, – молодец, скоро гонять будешь только так.
Женя пошла на водительские курсы и сдала экзамены с первого раза. Это тебе не в школе учить никому ненужные геометрические теоремы, здесь был интерес и нетерпение. Права получила – радовалась! Несказанно. Только гонять, как сказал дядя Миша, было ей не на чем. Но она приставала не только к дяде Мише, но и к другим мастерам сервиса:
– Можно, белую «Ниву» отгоню на стоянку?
– Хотите, на яму «Опель» поставлю?
От неё шутливо отмахивались, но любили. А она так увлеклась автоделом, что когда позвонили из детдома и сказали, что у Эдика большие неприятности, не сразу поняла…
Наутро пошла разбираться. Эдик сидел в кабинете директора и хлюпал носом. Оказывается, в детдомовской кладовке валялось десять пар списанных коньков. Эдик случайно их увидел, взял пару поновее себе, а остальные раздал другим детдомовцам. Коньки были тщательно припрятаны до морозов. Но кто-то из воспитателей их нашёл, быстро установили основного грабителя, и решено было передать дело в детскую комнату милиции.
Женя не сразу всё поняла. Сразу она поняла одно: Эдик украл. И готова была прямо здесь, в кабинете директора, надавать ему таких подзатыльников, чтобы впредь было неповадно, чтобы на всю жизнь зарёкся брать чужое. Но они посидели с Эдиком на лавочке в детдомовском дворе, и Эдик всё рассказал сестре.
На следующий день она решительно вошла в директорский кабинет, поставила все точки над «i»:
– Коньки были списаны и валялись никому ненужные в кладовке. Так? Тогда по какому праву вы обвиняете Эдика в воровстве? У кого он что украл?
Директор, не ожидавший такой наглости, молчал.
– Вам не стыдно? Жизнь парню испортить хотите? Нашли преступника! Милицию подключили! Я буду жаловаться!
Она решительно вышла из кабинета. Вскоре директор позвонил:
– Да мы его попугать хотели, чтобы в следующий раз спрашивал, – голос у директора был виноватый.
Женя поняла – она победила. Но этого ей показалось мало. Она отнесла в ломбард хранившееся на чёрный день бабушкино колечко, и на все деньги, ещё у дяди Миши немного заняла, купила десять пар новеньких коньков. Принесла в детдом:
– Катайтесь!
Директор совсем притих. С таким женским характером встретишься не каждый день.
А Женя просто очень переживала за брата. Её подростковое время обошлось без проблем. Наверное, потому, что росла без мамы, без бабушки, одна в доме и надо было хоть как-то выживать, на разные глупости времени не оставалось. Потом – автодело. Каждую свободную минуту – к дяде Мише. И Эдик, конечно, держал. Ответственность за брата отсекала всякую случайную мысль погулять и похороводить. А Эдик растёт в детдоме. Там через одного – неблагополучные дети. А он ещё такой глупый. Не дай Бог, вляпается в какую-нибудь историю. Не дай Бог, тюрьма.
Непредсказуемость жизни удивлять не перестаёт. Тюрьма, самое страшное, что только могло произойти в жизни её брата – произошло в её жизни. Произошло нелепо, глупо, но реально, всерьёз. Вернее, пока не произошло, но произойдёт уже очень скоро…
Сейчас произошло другое: на Женю обратил внимание один человек. У неё дома искрила розетка, и она пригласила электрика из домоуправления.
– Из взрослых кто дома есть? – спросил электрик, когда Женя ему открыла.
Женя заливисто рассмеялась:
– Да мне уже девятнадцать, не обижайте!
Электрик посмотрел недоверчиво:
– Надо же, а я думал – школьница.
Электрик и сам был «не стар», где-то к тридцати. Но – очень солидный. Коренастый, похожий на крепенького, справного медвежонка, с колючим ёжиком русых волос, широкими плечами, в тугих джинсах и совершенно легкомысленной майке с улыбающимся дельфином. Он очень быстро устранил неисправность, собрал после себя мусор (кусочки проводков) и вразвалочку направился к двери.
– Сколько я вам должна? – весело и по-деловому спросила Женя.
Электрик посмотрел на неё снисходительно:
– Слушай, взрослая, ты и деньги уже зарабатываешь?
Женя грустно вздохнула:
– Мало. Я на почте работаю, посылки выдаю.
– Вот оно что, – важно улыбнулся парень – значит, уже и работаешь, семью содержишь?
Женя грустно вздохнула ещё раз:
– У меня никакой семьи нет. Мама умерла, бабушка тоже. Брат в детдоме.
– Давно одна живёшь? – ахнул электрик. – Да ты, девочка, героиня.
– Вот ещё скажете, – Женя засмущалась, – нашли героиню.
Ей хотелось поблагодарить парня за его сердечность, за то, что внимательно её слушает, и она просто, без всякого кокетства, предложила:
– А давайте чай пить, у меня мармелада есть немного.
– А давай! Только сначала познакомимся, я – Игорь, но меня все Гоша зовут.
– А я Евгения. Можно Женя.
Они просидели до вечера. На следующий день Гоша пришёл опять:
– Я тебе проводку проверю. Да и выключатели надо менять, а то у тебя такие допотопные.
– А у меня ещё и утюг не работает! – заливисто рассмеялась Женя.
Гоша ей нравился, но он очень взрослый, она ему даже «ты» не может сказать. Он её начал звать на «ты» сразу. Мальчишки, которые до Гоши возле неё крутились, были её ровесниками, и Женя с ними не церемонилась. Она наподдать им могла, высмеять, и, уж чего греха таить, обозвать. А при Гоше слова подбирала. Конечно, Гоша всего-навсего электрик, но он очень хороший – заботливый. Гоше, это было ясно, тоже понравилась Женя. Он зачастил к ней всерьёз, хотя его, в свою очередь, смущала Женина юность.
И наступила встреча, после которой она сказала ему – ты…
Женя ходила счастливая, её милое, круглое личико похорошело, глазки светились от любви.
Они уже не таились, все знакомые знали, что у них – серьёзно. Но было одно обстоятельство, которое не вписывалось в их общие планы. Гоша жил в Самаре без прописки. Он приехал сюда из небольшого сибирского городка Демидовска. Приехал поступать в институт. Но провалился уже на первом экзамене. Устроился в ЖЭК электриком, добился комнаты в общежитии. В Демидовске у него жила мать, уезжал – была здорова, и вдруг, как гром среди ясного неба – инсульт. Гоша знал, что ухаживать за матерью особенно некому. Сестра его, Оля, замужем, сама мать троих детей, и ему, Гоше, судя по всему, придётся возвращаться.
– Я поеду с тобой в Сибирь! – решительно заявила отважная Женя.
– Ты у меня декабристка, – разулыбался Гоша, – а если серьёзно, Жень, наверное, мне самому надо сначала уехать, уладить дела, дом на себя оформить, мать давно просила, а мне всё некогда. А уж потом вернусь, справим свадьбу.
– Нет! – Женя замотала головой, – одного я тебя не отпущу.
– Ладно, ещё есть время, подумаем.
Как-то, освободившись пораньше, она прибежала к дяде Мише. Ей давно хотелось рассказать ему о Гоше, о том, как у них всё серьёзно, спросить разрешение, можно ли прийти вместе, ведь пора и познакомиться.
Дядя Миша Жене очень обрадовался:
– У меня к тебе дело, уже и звонить хотел. Тут один заказчик машину поставил на ремонт, а приехать не может, очень занят. Отгони, будь другом, здесь недалеко. Я тебе за это пряников куплю, – он всегда шутил, её замечательный дядя Миша.
Да она с превеликим удовольствием! Разве её надо просить? Она только об этом и мечтает.
И она села за руль роскошного «Мерседеса».
Осторожно, знала, что дядя Миша наблюдает, выехала из автосервиса. Чуть прибавила скорость. Потом ещё. Как нравилась она себе! Молодая, да просто юная, уверенная в себе женщина, сидит как влитая, за рулём дорогой иномарки, смотрит вперёд, раскрепощена совершенно. Ей доверили ответственное дело, и она не подведёт. Вот бы Гоша меня увидел! Представляю, как он удивится: его Женька на крутой иномарке!
Подъехать бы к ЖЭКу, тормознуть изящно, выйти и тихо так, равнодушно сказать:
– Здравствуй, Гоша. А не хочешь ли ты прокатиться со своей невестой?
Он разулыбается… Нет, будет смотреть ошалело. Нет, скорее всего, он её отругает. Типа, соображаешь, на чужой машине… Нет, не отругает, он поймёт, что ей разрешили. А что, если и правда… Это ведь совсем быстро, тут недалеко. Только туда, там минут пять повыпендриваюсь, и обратно. Никто не узнает, это почти по пути.
Женя решительно свернула в тихий переулок, её глазки весело щурились в предвкушении Гошиного удивления. Ну и подъехала. Ну и нарвалась на неприятности:
– Ты что, сдурела? На чужой машине! Ума совсем нет?
Разозлилась! Непонятая в лучших чувствах, оскорблённая Евгения зло впилась своими васильковыми глазками в обидчика-жениха, губы её задрожали:
– Я хотела…
Её не дослушали. Гоша покрутил у виска и ушёл. Роскошный, темно-вишнёвый «Мерседес» стоял у ЖЭКа – растерянный и жалкий. Он хотел покорить мир, а мир от него отвернулся. А в растерянном и жалком «Мерседесе» сидела растерянная и жалкая девочка, от которой отвернулся любимый. Девочка не плакала, она злилась. А потом, закусив губу, как удила, помчалась во весь опор подальше от этого поганого места, где не понимают лучших человеческих чувств. Ну она и гнала! Куда? Конечно, к подруге, чтобы поплакаться в жилетку.
Подруга Настя, увидев Женю за рулём, вытаращила восхищённые глаза:
– Круто!
– Садись, – небрежно бросила Женя, – прокачу.
Через секунду Настя сидела в салоне рядом с Женей, трогала разные штучки и хихикала. А в Жене всё кипело. Плакаться Насте в жилетку ей расхотелось, а вот проучить жестокосердного Гошу – надо, надо, надо. Она вновь помчалась вперёд. Настя вертелась, посылала направо и налево воздушные поцелуи, а Женя, почти не мигая, смотрела на дорогу. Остановились у небольшого магазинчика.
– Пива хочешь? – спросила Настя «водителя».
– Я за рулём, – напомнила Женя.
– А если нулёвку взять?
– Нулёвку? Давай…
Попив пивка, Женя решила возвращаться. А то дядя Миша наподдаст. Они с Настей помчались, наконец, по нужному адресу. А на повороте… Женя не вписалась в поворот, машину слегка занесло, руль Женя не удержала. Очумевший от быстрой езды «Мерседес» со всей дури врезался в небольшой бордюр у дороги, его занесло ещё раз и, изрядно покорёженный, он устало ткнулся носом в неглубокий кювет, где затих, обретя, наконец, заслуженный отдых.
Перепуганная Настя ойкала и заглядывала Жене в глаза:
– Жень, что теперь будет?
– Заткнись, – огрызнулась Женя.
Она не знала, что теперь будет. Если бы было можно провалиться сквозь землю, Женя сделала бы это не раздумывая. Но земная твердь не разверзлась, солнце от удара машины о бордюр в осколки не рассыпалось, а часы в салоне продолжали равнодушно тикать, подталкивая стрелки часов к поре заслуженного отдыха после напряжённого рабочего дня. Что теперь будет? Что будет? Женя хваталась за голову, бросалась ничком на траву и лежала, закрыв руками голову. А на взгорочке понуро сидела Настя и изо всех сил сочувствующим взглядом смотрела на страдающую подругу.
А в это время в автосервисе творилось что-то невообразимое. Бледный, с трясущимися губами, пышнотелый господин нервно щёлкал кнопками мобильника и сиплым от волнения голосом не по первому разу сообщал:
– Угнали. У меня угнали машину! Средь бела дня. Этот долбаный сервис… Ищут. Да нет, говорят, девка, но я не верю, это наводчица, втёрлась в доверие.
Облокотившись на капот старой «Нивы», стоял бледный как смерть дядя Миша и обречённо молчал. После того, как он почти на коленях умолял пышнотелого хозяина не гнать волну, уверял – найдётся, девчонка своя, в милицию сообщать не надо, он понял – бесполезно. Пышнотелый позвонил в милицию сразу как примчался в сервис и узнал, что ещё утром машина должна была стоять у подъезда его дома. Объявили розыск.
…Женино сердце холодело от ужаса. И даже не столько оттого, что машина разбита, сколько оттого, как(!) она посмотрит в глаза дяде Мише. Что будет? Ватные ноги отказывались идти в сторону автосервиса.
– Насть, – попросила жалобно подругу, – можно я у тебя переночую?
Настя обречённо кивнула.
Оставив в кювете машину, они ушли.
Утром она всё-таки пошла в автосервис. И первое, что увидела раскуроченный «Мерседес», прижатый в угол двора милицейской машиной с раскрытыми настежь дверцами. В машине сидели двое. Дядя Миша увидел её первым. Она, опустив голову, подошла к нему. Он долго смотрел на неё и молчал. Потом направился к милицейской машине, и, кивнув на Женю, тихо сказал сидящим в ней:
– Явилась.
С неё тут же взяли подписку о невыезде. Плохо понимая, что с ней происходит, и вообще – с ней ли, она всё-таки заставила себя встретиться с Гошей.
На этот раз подъехала к ЖЭКу на самом банальном громыхающем трамвае. Гоша вышел к ней насупленный, видать, ещё не успокоился после вчерашнего.
– Ну что, накаталась?
Женя хотела заплакать, но слёз не было. Голос Гоши потеплел:
– Ты бы хоть меня спросила, а то всё молчком.
– Гош, меня в тюрьму посадят, – сообщила она страшную новость.
И опять – слёз не было.
Гоша слушал. Молчал. Даже когда она рассказала всё, он не проронил ни слова. Проводил до трамвая и только на прощание бросил:
– До завтра.
Явился совсем рано. С большим неподъёмным рюкзаком:
– Попрощаться зашёл. Уезжаю. Телеграмму от сестры получил, маме хуже стало.
Даже не обнял её. Как чужой чуть коснулся руки, правда, смущённо и виновато.
Она осталась одна. И – не верила этому. Её ждал суд – и этому она не верила. А еще её ждала тюрьма. Но и это отскакивало от её рассудка, не задерживалось в нём, потому что, если бы задержалось, она бы стала рисовать себе страшные картины с нарами, лязгающими засовами, с вышкой и охранником, обязательно в валенках.
Уже под утро, когда затренькали первые трамваи, она подняла с подушки тяжёлую голову, заставила себя встать, и уже в ванной, рассматривая себя в зеркале, вдруг задала себе нелепый вопрос:
– Зэк – это мужчина. А вот как будет зэк – женщина? Зэчка – что ли? Или – зэковка?
***
– Осуждённая Потапова, – представилась Женя и посмотрела на меня с нескрываемым любопытством.
«Почему, собственно, вам интересна моя жизнь? – говорил её взгляд. – И что в ней такого особенного?»
Уж мне ли не знать, что рассматривать человека невежливо, но очень хотелось всмотреться в лицо осуждённой Потаповой. А ещё больше – поговорить. Сердечные беседы этикетом предусмотрены, и я с лёгким сердцем задала первый вопрос:
– В вашей колонии есть храм. Вы в него ходите?
– Хожу, конечно. Мне говорили старые женщины, осуждённые, которые здесь по третьей ходке, что раньше не было храма. Не понимаю, как можно без храма. Ведь это мука просто, отбывать срок в колонии, где нет храма. Мучение одно…
– Так уж и мучение? Ведь и сейчас далеко не все в него идут. Значит, как-то обходятся…
– Так это же неверующие! Им без разницы: есть храм – нет храма.
– А вы, Женя, верующая?
– Я – да, – сказала она решительно. – И сына своего верующим воспитаю.
– Сына?!
Удивление скрыть не удалось. А Женя весело сощурила свои хитренькие глазки.
– Да, у меня есть сын. Ну, спросите, спросите меня, кто отец моего сына?
– Спрашиваю…
– Гоша, конечно. Рассказать? Меня вызывают и говорят: «К вам муж приехал». У меня глаза на лоб – какой такой муж, ошибка, наверное. И представляете? Гоша! Я так переживала перед судом – вспомнить страшно. Думала – бросил он меня. А он тоже переживал, уехал к себе в Сибирь, а сам, как он рассказал, места себе не находит. Пишет письма и рвёт. Решился – поехал. А мне стыдно! Зима, я в телогрейке с биркой, платком замотана, стыдобища! Зэчка несчастная, или – зэковка? До сих пор не пойму. А Гоша смотрит и улыбается. Муж… Нам два дня свидания дали. А через месяц узнаю, что беременная. А я ужасно боюсь боли. Рожать больно, все говорят. Пишу Гоше – может не надо сейчас? Вот освобожусь, тогда и о ребёнке подумаем. Сама жду ответа и думаю, только бы не написал – не надо. Сколько живу на свете, никак в себе не разберусь, не знаю, чего хочу. А Гоша такое мне письмо написал. Типа, только попробуй, короче – не для печати… Ну и родила сына. Назвали Афанасий. Так Гоша захотел.
– А как с болью справилась?
– Да ничего страшного! Боль эта, оказывается, особая какая-то. Только ребёнок родился, она и забылась, будто её совсем не было. Зато – человек на свет появился.
– Расскажите мне про этого человека. Какой он?
– Хорошенький! Ушки крохотные, пальчики как веточки, беленький, реснички пушистые. А покушать любит, как папа.
– Сколько ему сейчас?
– Двадцать дней всего. Каждые три часа хожу в дом матери и ребёнка на кормление. Да что там хожу – несусь, как угорелая. Пристаю там ко всем: давайте посуду помою, лестницу подмету, лишь бы побыть подольше с Афанасием. А они руками машут, мы сами. Будто не понимают…
– Хитрите значит?
– А они не понимают. Меня уводят, а я чуть не плачу. Смотрю на часы – скорее бы опять кормить. И бегом, через три ступеньки, на второй этаж, к Афанасию.
– Долго вам ещё жить поврозь?
– Десять дней. Через десять дней я освобождаюсь.
– Женя, неужели осталось всего десять дней?
– Самой не верится. У нас, осуждённых, у всех есть один день, который мы называем президентским. То есть срок на один день у всех меньше. Я раньше думала: один день – что он решает? Всего один день. Теперь-то понимаю, на один день меньше, это уже подарок.
– Гоша за вами с Афанасием приедет?
– Он не сможет, он же в Сибири, я сама.
– Что значит сама, Женя?
– Ну до вокзала меня с ребёнком довезут. У нас в колонии всем помогают до поезда добраться. В поезд посадят, а там Гоша встретит.
– Он обещал?
– Я пока ему не звонила.
– Женя, а Афанасий крещёный?
– Нет, на воле покрестим.
– У вас в колонии есть храм, отец Андрей рассказывал, что осуждённые своих детей крестят, правда, нечасто.
– Я лучше дома.
– Дома совсем будет некогда.
– Не буду я его здесь крестить. Боюсь.
– Чего, Женя?
– Зоны боюсь. Окрещу сына в зоне, и он в зону попадёт. Я тогда себе этого не прощу.
– Женя, вы же верующая, а то, что вы говорите, самое обыкновенное суеверие.
– Ну и пусть суеверие. Всё равно – не буду.
Женю увели. Она оглянулась и улыбнулась мне виновато, будто стыдясь последней резкой фразы – «всё равно не буду». А я думала совершенно о другом. И боялась совершенно другого. Я представила себе, как выходит она через КПП – на свободу. Держит в руках маленький свёрток – сладко посапывающего Афанасия. Сумку с вещами несёт сотрудник зоны. Приезжают на вокзал, поезд уже стоит. Находят нужный вагон, устраивают в нём маму с ребёнком. И долгие проводы, лишние слёзы – уходят. Она разворачивает одеяльце, чтобы накормить дорогое чадо.
Разворачивает неловко, потому что навыки ухода за младенцами в зоне приобрести не успела. Афанасий, проголодавшись, кричит. Хорошо, если пассажиры с пониманием, но скорее всего, они будут морщиться и очень переживать за предстоящую ночь. А самые уязвимые пойдут к проводнику с просьбой переселить их подальше от беспокойного младенца. Женя, измученная хлопотами последнего дня, так и не сможет сомкнуть глаз, потому что поезд качает, и не дай Бог, качнёт и Афанасия. Она будет клевать носом и ждать утра, потому что после утра наступит день, и лишь только он подберётся к вечеру, поезд прибудет на станцию назначения, где её встретит Гоша.
Вот он, мой страх – а если не встретит? Если не приедет, если и не собирается этого делать? Кто он ей, этой рисковой, отчаянной девочке? У сожителей обязанностей в сто раз меньше, чем у мужей. Зато прав – неизмеримо больше. Куда тогда она со своим Афанасием в Сибири, где нешуточные морозы и где, как, впрочем, и повсюду, никому нет ни до кого дела? Я отмахиваюсь от этих страшных мыслей, но они нагоняют меня, не уходят. То ли маловерие моё празднует именины, то ли больший, чем у Жени жизненный опыт цинично напоминает, что его нельзя сбрасывать со счетов.
«Девочка на шаре» — картина Пабло Пикассо, написанная в 1905 году.
С первых минут встречи с Женей мне показалось, что я уже видела её где-то, что-то до боли знакомое угадывалось в ней. Даже не во внешности, у Жени самая простая славянская внешность. Мучалась недолго. Пикассо! «Девочка на шаре». Я узнала в угловатой худышке, изо всех сил держащей равновесие на неустойчивом огромном шаре, свою героиню. Храбро забравшись на шар, девочка вряд ли подозревала, как непросто будет на нём удержаться. Женя тоже приготовилась жить взахлёб и жадно глотать пьянящий воздух прекрасной во всех отношениях жизни. Она меньше всего думала о том, что придётся балансировать. Никто не объяснил ей, что шар, тем более такой огромный, как земной, не паркет для мазурки и не скользить по нему надо, не маршировать браво, а удерживаться, всякий раз преодолевая соблазн лёгкого беззаботного падения.
Девочка у Пикассо напряжена каждой своей клеточкой – не упасть бы. Напряжение мышц – труд. Напряжение души – труд великий. Всматриваясь в жизнь своими весёлыми щёлочками наивных глаз, Женя разглядела в ней только то, что лежит на поверхности. Наивное сердце слепо, и именно оно, наивное Женино сердце, в своей желанной, счастливой близорукости видело только то, что хотело. Именно этого я и боюсь. А что, если опять не окажется сноровки сбалансировать и со всего маху полетит она в тартарары, недоумённо моргая васильковыми своими очами?
Болит, очень болит душа. Но я усилием воли ставлю себя на место и напоминаю самой себе, что девочка с полотна Пикассо всё-таки равновесие держит. А ещё напоминаю я себе о том, о чём забываю постоянно: над всеми – Господь. И если уж Он благословил пробиться на белый свет маленькому Афанасию, Он даст силы девочке на шаре устоять, не потерять равновесия и – выжить. А человеку по имени Гоша Он даст разум испугаться слова «безотцовщина» и стать для девочки на шаре гарантом мудрого сердца и крепких рук. Как у Пикассо – фигура монолит наблюдающего за девочкой на шаре мужчины. Он спокоен и уверен в своих силах, потому что могуч. Он подхватит беспечную девочку, только бы не зазевался… А если зазевается? Да что это опять я? Ведь над всеми – Господь.
Читайте также: