«Знаете, батюшка, а я ведь сначала в Божию Матерь поверила, а потом уже в Иисуса Христа», – сказала мне как-то раз одна прихожанка. Я не стал расспрашивать, «а как это», не смея спугнуть поэтическую невыразимость ее духовного опыта, хотя, не скрою, было интересно.
Протоиерей Игорь Прекуп
Мне показалось странным, непонятным, как это так, но, возможно, привитая еще в художественной школе, готовность поверить в чье-то особое, иное, отличное от моего, но из-за этого никак не менее заслуживающее уважения видение реальности, побуждала прислушаться, вдуматься и вникнуть, попытаться увидеть мир ее глазами и понять, как это.
Не скажу, что понял, но, кажется, почувствовал. Мне такой путь не близок, но прикосновение к ее опыту несколько скорректировало и обогатило мой.
Ко Христу через Его Пречистую Матерь… А что тут странного, если вдуматься? Тем более, для женщины. Как раз естественно: Она же (Пресвятая Богородица) ей ближе. Готов услышать возражение, что Матерь Божия всем равно близка, поскольку Она – Матерь всему человечеству, наипаче же верующим в Ее Сына, а во Христе «несть ни мужеска пола, ни женска» (Гал. 3; 28).
Да-да, я в курсе (вы еще скажите, что Она – не женщина, а Дева). А, все-таки, женщинам Приснодева еще ближе. Да, Ей все, и мужчины, и женщины, близки и родны в равной мере, но ближе Она именно женщинам, потому как – «новая Ева». Она их – всей прекрасной половины человечества, по недоразумению называемой «слабым полом» – обличение и оправдание.
«Матушка, Пресвятая Богородице!» – взываем мы к Приснодеве. «Матушка!» – это обращение стряхивает некоторый схоластический налет с догматического учения о почитании Божией Матери. Это живое обращение отрезвляет нас от какого-то подспудного монофизитства, свойственного католической мариологии, существенным свойством которой является учение о непорочном зачатии.
Тут необходимо краткое пояснение: в обиходе термины «бессеменное зачатие» и «непорочное зачатие», по недоразумению, воспринимают как синонимы. На самом же деле, речь о разных зачатиях. Бессеменное зачатие относится к зачатию Сына Человеческого Пресвятой Богородицей, тогда как «непорочное» – к зачатию Его Пречистой Матери св. Анной от св. Иоакима.
Согласно католическому догмату, Приснодева была при естественном зачатии изъята из потока первородного греха, т.е. была зачата «вне порока», передающегося через родовую деятельность. Православная Церковь не приемлет этого учения, у которого в Священном Писании нет ни малейшей опоры, напротив, Пресвятая Богородица исповедует Архангелу Гавриилу, что Христос является и Ее Спасителем (Лк. 1; 47), т.е. Она, как и другие люди, нуждалась в избавлении от плена первородного греха.
Но, тем не менее, такое вот представление о «механистическом» изъятии Пречистой из человечества, находящегося под властью греха, проклятия и смерти, существует. А монофизитское оно по духу потому, что, как монофизитство мыслит о божественной природе Христа как о якобы поглощающей в Нем человеческую, так и неумеренные почитатели Божией Матери рассматривают Ее человечность как растворяющуюся в Ее святости, приснодевстве, чистоте. И вот тут кроется двойной подвох.
Во-первых (и наиболее «выпукло» это проявляется в католическом догмате о непорочном зачатии), приписывание Божией Матери исключительных (как бы расчеловечивающих Ее) врожденных свойств, существенно отличающих Ее от прочих людей, не возвеличивает, а, наоборот, обесценивает Ее личный жизненный подвиг; во-вторых, поглощение в Ее образе естественного сверхъествественным, женственности приснодевством, постижимого непостижимым – это большой соблазн для культивирования того умонастроения, которое В.Н. Лосский назвал «экклезиологическим монофизитством».
И монофизитство, и несторианство, каждая ересь по-своему, искажали религиозное сознание, размывая в нем представление о конечной цели христианской жизни – обожении (в случае несторианства, обожения человеческой природы даже и во Христе не было: две природы «сосуществуют» в Нем раздельно, а в случае монофизитства тоже обожение сомнительно, поскольку во Христе человеческое поглощено и растворено, а отсюда и отношение к человеческой природе как к чему-то не вполне реальному, а о каком обожении чего-то не вполне реального может идти речь?).
Нечто подобное наблюдается и в нашем отношении к Божией Матери, когда почитаем Ее и олицетворяемые Ею добродетели, но как-то в отрыве от естественной почвы, в каком-то изолированном варианте, сводя, например, в своем сознании подвиг девства к монашеству, целомудрия – к воздержанию от интимной близости, кротости – к безропотности, послушания – к безоговорочному (а еще лучше – бездумному) повиновению.
Не то, чтобы девство не имело отношения к монашеству или целомудрие не сочеталось с воздержанием, а послушание с повиновением. Речь о том, что целое не сводится к какой-либо из своих, пусть даже очень важных, частей. Выделение части и представление ее в качестве целого, собственно, и есть ересь, к слову сказать.
Девство несводимо к девственности, как и целомудрие – к воздержанию. Целомудрие, скорей, характеризуется умеренностью (более трудноосуществимой добродетелью, чем воздержание), что никак, опять же, не сводится к минимализму, но, в зависимости от конкретной ситуации, от требуемой меры, может выразиться и в супружеской близости, превышающей собственные потребности.
Девство, в отличие от девственности, не есть что-то преходящее в зависимости от сексуального опыта. Простейший пример: прп. Мария Египетская – девственница? Глупый вопрос, согласен. Спросим иначе: причастна ли прп. Мария добродетели девства? Вопрос тоже на грани глупости, поскольку не менее риторичен, чем предыдущий.
Девственность как гинекологический факт может быть у чуждой добродетели девства и, наоборот, покаянием девство восстанавливается и в такой душе, которая девства не знала уже задолго до физиологической «утраты невинности». Об этом у Отцов сказано достаточно много, но на фоне количественно преобладающей похвалы девству в контексте монашеского образа жизни их слова о сущности этой добродетели как бы теряются.
«…Дарование девства, – говорит свт. Василий Великий, – заключается не в одном только воздержании от деторождения, но вся жизнь и быт и нрав должны быть девственны, во всяком занятии безбрачного показывая нерастленность. Можно и словом соблудить, и оком прелюбодействовать, и слухом оскверниться, и в сердце принять нечистоту, и неумеренностью в пище и питии преступить пределы целомудрия».
Прп. Макарий Египетский: «…Если ты видимо соблюдаешь тело свое от растления и блуда, внутренно же ты любодействовал и творил блуд в помыслах своих, то прелюбодей ты пред Богом, и не принесет тебе пользы девственное тело твое». И «сколько девство предпочтительнее супружества, столько непорочный брак предпочтительнее сомнительного девства» (свт. Григорий Богослов).
Было бы, думаю, опрометчиво считать, что девство и брак несовместимы. Нет, я не о случаях, когда супруги живут «как брат и сестра». Конечно, девство как монашество или уединенная (ради Христа) жизнь в миру и семейная жизнь – это два разных поприща. Но девство – это не только путь, на который следует вступать не иначе как по особому призванию, это еще и добродетель, которая не становится человеку чуждой при вступлении в брак.
Опять же, речь не о воздержании от супружеской близости в посты и, тем более, не о гнушении брачной жизнью. Девство это не что-то извлекаемое из сундука в определенные периоды и затем упаковываемое обратно. Девство – добродетель, которая сохраняет свою значимость в браке как ориентир и мерило целомудрия, сущность которого в цельном мудровании, здравом видении реальности, ее целостном осмыслении, а также адекватной этому мировоззрению расстановке приоритетов.
Незабываемо впечатление от одной встречи на заре моего священства. Училась в нашем художественном институте одна девушка. Я ее заметил еще на вступительных экзаменах. Впрочем, «заметил» — это весьма бледно сказано.
Фото: Aleksey Malyshev, photosight.ru
Длиннющие волнистые волосы, широкие дуги бровей над большими, неописуемо красивыми глазами, высокая, тонкая, пластичная, непринужденно сдержанная и какая-то совершенно ничего о себе не воображающая. Пролетит себе по коридору – только волосы развеваются, да на том месте, где только что она была, брови в воздухе какое-то время тают…
Для меня, паренька, приехавшего из Молдавии, где было принято думать, что эстонки – сплошь белобрысые, рыбьеглазые и аморфные – столкнуться с настолько опрокидывающим этот стереотип примером, было настоящим культурным шоком. В ней было что-то, как мне тогда показалось, кавказское, никак не укладывавшееся в обыденные представления о прибалтийской внешности. Она училась на театральной живописи, я – на графике, мы никак с ней не общались. За все время учебы мы с ней ни разу не заговорили.
До чего ж я был удивлен, когда впервые увидел ее в соборе (по-моему, я тогда еще сам только начинал ходить в храм). Помню, мне ее глаза тогда не понравились. Нет, красоты в них не убыло, но что-то было такое… как бы слишком чувственное. Не развязное, нет, не похотливое, а именно утонченно чувственное, не сексуальное, а сенсуальное. Такое впечатление было, что девушка малёхо в прелести, не тем пламенем горит, не чистым, «от чресл»… Потом она куда-то исчезла, и я ее долгое время не видел.
Затем снова она появилась, и глаза уже были другими. Совсем другими. И сама она как-то похудела. Мы тогда впервые с ней заговорили, сидя после службы за столиком в кафе. Оказывается, она все это время, сколько я ее не видел, жила в Пюхтицком монастыре и училась иконописи.
Она с каким-то тихим восторгом рассказывала о том, как прекрасна иконопись, если писать в соответствии с вековыми традициями, как мудры ее правила. Потом снова я перестал ее видеть в соборе, а спустя некоторое время, узнал, что она – послушница в Пюхтицком Успенском женском монастыре.
Так вот, о встрече. Вскоре после рукоположения во пресвитера я служил в Пюхтицах и, когда после службы давал крест для целования, был поражен: я узнал ее только в тот момент, когда она, приложившись ко кресту, улыбнулась… Она была прекрасна.
Не своей прежней красотой (которая несколько поблекла: жизнь монастырская – не курорт), а именно пре-красна. (Прекрасное – это «красота свыше», красота, отмеченная печатью божественной.) Но, что самое удивительное, она была как никогда женственна. Для меня это было потрясающим открытием: в девстве женственность расцветает.
Казалось бы, к чему это воспоминание, ведь речь о добродетели девства в контексте семейной жизни? А к тому, что пример этой монахини (на момент нашей встречи она уже была пострижена в рясофор) мне показал, как органично могут сочетаться девство и женственность. И не в том дело, что пол ярче светит, когда его энергия сдерживается и сублимируется (в изначальном, не фрейдистском смысле этого слова, то есть, возводится ввысь). Это бывает нередко, но совсем необязательно.
Дело в другом: личность раскрывается в добродетели. Но человек сотворен отнюдь не гермафродитом. Для личностного раскрытия важно, чтобы человек раскрывался в добродетели адекватно своему полу. Но, казалось бы, тут все наоборот: ладно еще, когда мужчина в монастырь уходит, но женщина, вся природа которой ориентирована на родовую деятельность?.. Какая тут может быть женственность при отречении от естественного женского предназначения?
Может. Потому что есть характерные (хотя и не исключительные) добродетели мужские, есть женские. Но есть такая добродетель, которая и к половой идентичности имеет непосредственное отношение, и в то же время значима в одинаковой степени для обоих полов. Это – девство: добродетель, не отрывающая человека от стихии пола, а возвышающая над ней, делая его не управляемым, а управляющим ею, не бесполым, а целомудренным (в вышеупомянутом смысле).
Мужественность (не мужество, как добродетель общая всем людям, независимо от пола, хотя и наиболее ожидаемая со стороны мужчин, а именно мужественность) и женственность – это ипостаси человечности. Мужчины по-мужски, женщины по-женски осуществляют свою человечность.
И наоборот, человечность обусловливает мужественность и женственность, оберегая их от власти животного начала, которое превращает мужчин и женщин в самцов и самок, мужественность низводя в мужланство, женственность – в бабство. Девство, как это ни парадоксально – скрепа человечности и пола в личности. Однако девство – оплот в первую очередь женственности.
Выше было сказано, что Божия Матерь женщинам – и обличение, и оправдание. Обличение, поскольку олицетворяет собой истинное, нерастленное грехом (словно и в самом деле первородный грех Ее не коснулся), первозданное женское начало – ту самую Помощницу, которая не состоялась в нашей праматери.
Матерь Божия – обличение «Евиного» начала в женщинах: властолюбия открытого или манипулятивного; пренебрежения своим женским призванием, женским достоинством в стремлении «сравняться» с мужчинами (феминизм рождается не от избытка чувства человеческого достоинства, а от недостатка чувства женского достоинства, а значит, и человеческого: надо очень не уважать себя и свой род, чтобы начать мимикрировать под другой); лукавого прибеднения своей слабостью, якобы извиняющей любые падения, любую порочность.
И, наконец, Пречистая Дева – обличение отречения от таких ценностей как девство и материнство – отречения, ставшего бичом современности, когда быть девственницей в совершеннолетнем возрасте считается постыдным, а хранить себя от блудных помыслов и, тем более, отношений, отказываться от сомнительных удовольствий, заботиться о своем душевном и телесном здоровье в перспективе материнства – делом глупым и всяческого презрения достойным.
Конечно, и мужчинам Она тоже обличение (ведь перечисленные пороки не являются исключительно женскими, а в «бабстве» мужчины последнее время уверенно лидируют), но женщинам – иначе, будучи одной из них.
«Увы мне, окаянная душе, что уподобилася еси первей Еве?» – оплакивает свою душу прп. Андрей Критский в своем Великом покаянном каноне. «Первой Еве» – нашей праматери – в церковном сознании противопоставляется «новая Ева» – Пресвятая Богородица, подобно тому, как «новый Адам» – Христос – противопоставляется «ветхому Адаму».
Через первую деву, отдавшую предпочтение своим аналитическим способностям перед доверием Богу и мужу, сообщившему ей Божию заповедь, в мир вошла смерть (сначала души, отлучившей себя от Бога, затем и тела, со временем покидаемого душой), а через Деву Марию – спасение от смерти.
Первая находилась в неповрежденном грехом состоянии, в благодати Духа Святого, но пала, пойдя на поводу у своей самости; вторая же, как и все человечество, будучи под первородным грехом, оказала послушание воле Божией и стала «Непроходимыми Вратами», которыми в мир вошла Жизнь и попрала смерть, вошедшую через нашу праматерь.
«Радуйся, слез Евиных избавление!» Да, Она – обличение, но Она же – и оправдание, и утешение, и обновление, и восстановление женского достоинства. Она – одна из них, и с того самого момента, когда в ответ на благовестие Архангела Гавриила девочка-подросток ответила: «Се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему» (Лк. 1; 38), всё, что мы (все – и мужчины, и женщины) позволяем себе в адрес прекрасной половины человечества – все это адресуется Ей.
Оказываем ли мы почтение женскому достоинству (мужчины – заботясь о женщине, уделяя внимание, поддерживая, защищая и т.д.; женщины – соблюдая свое человеческое достоинство, не роняя его ни при каких обстоятельствах, требуя к себе уважения, но самое главное, заслуживая его своим образом мыслей и чувств, своими поступками), пренебрегаем ли мы им (мужчины – потребительски относясь к женщине, превращая ее в кухарку, служанку и наложницу, презирая женщину как таковую за ее слабость, зависимость, за, скажем так, особенности женской психологии, унижая ее достоинство, самоутверждаясь за ее счет; женщины – позволяя обращаться с собою по-скотски, давая своим нравом повод считать не только себя, но и всех вообще женщин даже не кем-то, а чем-то неполноценным, порочным и т.п.) – все это адресуется Матери Божией как одной из них.
Она – Прекрасная Дама для рыцарей всех времен, защищающих Ее достоинство в лице нуждающихся в заступничестве «неидеальных» женщин. Как там у Гете?.. «Лишь тот вниманья женщин стоит, кто рад стоять за них горой»? Очень хорошо сказано. И когда женщина одаривает своим вниманием мужчину, который «не готов», она не только лично себя унижает. Она женщину в себе унижает.
Поддерживая, например, отношения с мужчиной, который ее «использует», она в первую очередь потворствует в себе «Евиному» началу, тому самому, что с одной стороны побудило нашу праматерь пренебречь любовью и доверием Бога (Который и после измены прародителей пытался, не нарушая их свободной воли, помочь им покаяться и восстановить ими же попранное человеческое достоинство), а с другой – пойти на поводу презирающего ее «человекоубийцы искони» (Ин. 8; 44), поддаться его манипуляциям и, склонив к нарушению заповеди своего мужа, обречь на бедствия своих детей – все человечество, которое с тех пор «в беззакониях зачинается и во грехах рождается» (Пс. 50; 7) и, в лучшем случае, в лице некоторых, «многими скорбями» (Деян. 14; 22) возвращается в объятия Отча.
Матерь Божия, «Честнейшая Херувим и славнейшая без сравнения Серафим», т.е., почитаемая превыше всех Ангелов, «Взбранная Воевода» их – Она честь и оправдание женщины, образ, задающий тон представлениям о женском достоинстве. Дева, вдохновляющая на всецелое посвящение себя Богу, и Матерь, усыновившая во Христе весь род человеческий, предстательствующая за него, скорбящая о нем, защищающая его «от насильства диаволя».
Как вдохновенно мы умеем петь дифирамбы «женщинам в русских селеньях», «коня на скаку останавливающим и в горящую избу входящим», стойко и безропотно переносившим тяжелейшие времена и, не теряя человеческого образа, выносившим на своих плечах нечеловеческие скорби.
Мы восхищаемся литературными персонажами или героинями кино-телепродукции, чьи характеры мастерски прославлены. Но это нам нисколько не мешает в упор не видеть в жизни их прототипов, не оказывать им поддержки или вообще участвовать в их травле, потому как характеры их «беспокойные», неудобные.
Подобно тому, как в каждом человеке, независимо от пола, надо уметь видеть образ Божий, так в каждой женщине – Ее, одну из них, в ком-то прославляемую, в ком-то попираемую, в ком-то борющуюся за жизнь и так нуждающуюся в поддержке…
Читайте также:
Когда темнеет, или Надеждо ненадежных