Сидим мы как-то в Архангельске в любимой гостинице Пур-Наволок. Пур-Наволок – лучшая гостиница в Архангельске – мрамор, евро и все дела. Сидим мы в вестибюле, на кожаных диванах, о лесных делах разговариваем. А рядом дверь, извините, в туалет.
Ну, гостиница хорошая, из туалета не пахнет. Порядок.
Люди иногда туда проходят. Потом выходят. Вот это раздражает. Потому что разговор о лесных делах требует уединения и сосредоточенности. И сидим мы так долго-долго. То есть настолько долго, что становится мне жарко, и я огромные свои перепачканные грязью лесные ботинки снимаю и ставлю рядом с креслом. Таким, знаете, креслом коричневой кожи под старину. Ну и сидеть начинаю просто напросто босиком.
А ботинки? Чудеснейшие с налипшей лесной грязью зимние ботинки 47-го размера продолжают стоять на мраморном полу возле кожаного кресла и журнального столика. Как раз между креслом под старину, столиком и туалетом.
И тут начинается мимо нас какое-то особенное движение. Сначала к нам, в нашу часть вестибюля, вплывает некий толстый низкорослый старикашка. Ну, откровеннейший очкастый мухомор, причем иностранной наружности. Куртка кургузая мятая, кепка. Под кепкой лысина и седые патлы в разные стороны.
Мухомор смотрит на нас, потом на кожаные кресла, потом на журнал, посвященный лесной тематике, потом на каждого из нас в отдельности, потом водит глазами по сторонам, потом опускает их и …. о, Боже… Он видит мои ботинки.
Отчего-то вид грязных лесных ботинок 47-го размера, стоящих на мраморном полу возле кресла коричневой кожи под старину, производит в сознании иностранного мухомора некий переворот. Да так, что он, теряя дыхание, пытается срочно найти выход. И приоткрытая дверь в туалет ему этот выход указывает.
Мухомор вваливается в дверь, захлопывает ее, утыкается, очевидно, взглядом в унитаз и издает что-то типа долгого стона. И после этого затихает. При этом мы, лесные люди в грязных ботинках (а некоторые и без), сидящие в кожаных креслах на мраморном полу, так вот мы немножечко паникуем, потому что если мухомор искал выход, так мы знаем, что он его там не нашел.
Проходит несколько тягостных минут, и тяжелая дверь все-таки открывается. Оттуда вываливается (нет-нет, чуда не произошло), наш мухомор и в очередной раз обводит нас всех глазами. Понимая, что вот сейчас он опять увидит мои непревзойденные ботинки, я решаю придти ему на помощь, вскакиваю с кресла и, как есть босиком, задаю единственно возможный вопрос: «Мэй ай хелп ю?» Мухомор-то иностранный. По-русски его не спросишь.
Но представитель царства грибов оставляет мои языковые потуги без внимания. И вдруг, обращаясь даже не ко мне, и не к моим лесным собратьям, а куда-то вдаль, кричит: «Ой-ля-ля, бабене, ой-ля-ля!!!». И лицо у мухомора, ну такое счастливое, что сразу становится ясно, какой выход он так безуспешно искал и какой, к своему счастью, нашел. Благодаря моим ботинкам, между прочим.
На этом, собственно, история и могла бы закончиться. Но ведь кому-то же он кричал это свое «Бабене!»? Кому-то кричал? И мы все поворачиваемся туда. Куда смотрит он. Этот иностранный замшелый старикашка.
И тогда. Из дальнего угла вестибюля. Впрочем, даже не из него, а вообще из ниоткуда. Вразвалку и не спеша возле нашего столика оказывается … Жерар Депардье. Да-да. Тот самый. «Невезучие», «Папаши» и все дела.
И когда он возле нас оказывается, мы, лесные люди в грязных ботинках, привыкшие ко всему, вдруг теряем всякий контроль над собой и начинаем в голос кричать друг другу: «Депардье! Депардье! Это же Депардье!»
Ну, конечно, это не очень прилично. Но нас все же оправдывает то, что кричим мы это все по-русски. И, конечно же, сам Депардье нас абсолютно не понимает. Потому что он, Депардье, холодно и уверенно направляется в ту самую дверь, которую ему приоткрывает осчастливленный недавно мухомор.
Депардье входит, мухомор исчезает, дверь захлопывается.
Мы, лесные братья в кожаных креслах, еще раз десять в голос повторяем «Депардье! Депардье! Ну, надо же, Депардье!», потом склоняемся снова над столом и пытаемся продолжить свои лесные разговоры. И у нас, конечно же, ничего не получается. Потому что мы-то хоть, конечно, и сидим здесь в кожаных креслах под старину, стоящих на мраморном полу среди всякого евро и прочего.
Но там за дверью, в туалете, сидит не кто-нибудь, а Депардье, причем сидит уже достаточно долго, и против этого факта не попрешь. А Депардье, сидящий за дверью, — это такой факт, с которым нужно что-нибудь делать.
Первым не выдерживаю я.
— Вы как хотите, а я все-таки возьму у него автограф.
— Зачем тебе этот автограф? – говорит самый младший из лесных братьев, Дима. – Зачем тебе автограф? Ну, прошел какой-то Луи Дефюнес? Или Чак Норрис? Ну и что?
— Что? – взвизгиваю я, — Луи Дефюнес? Чак Норрис? Да, что ты в этом понимаешь? Дитя прогресса! Сын электронного века! Подросший на видиках, повзрослевший на долби сарраунд! Ты не ходил в кино на детские утренники за 10 копеек. Ты не стоял в очереди в кинотеатр «Рекорд» на «Невезучих». Это тебе не цифровые носители!
— Да, — кричу я Диме и всем этим молодым и бездушным, — да! Наверное, это глупо брать автографы. Я сам всегда смеюсь над теми, кто берет автографы. Но это тебе не Дик Адвокат и не Филипп Киркоров. Это, извините, Депардье. А Депардье, извините, – это эпоха.
— Жерар Филипп, — кричу я уже всему белому свету, — Жерар Филипп, Пьер Ришар, Жан Марэ, — тут запас фамилий от волнения иссякает, — граф Монте-Кристо, наконец! – ору я, — Дайте мне бумагу и ручку!
И я хватаю лежащий на столе лесной журнал с фотографией какого-то трактора. И как есть босой, выдвигаюсь по мраморному полу к туалетной двери. И братья мои лесные тоже хватают какие-то блокнотики. И все встают. Все, конечно же, кроме Димы.
Дверь туалета отворяется (чудо все же произошло!).
Из нее выходит Депардье.
— Мистер Депардье, — говорю я, протягивая ему картинку с трактором, — мистер Депардье!
Депардье машет руками.
— Ноу тайм, — решительно говорит он, — Ноу тайм, — говорит Депардье и пытается пройти между мною и кожаным креслом. При этом он делает то, что было, наверно, проверено им не однажды. Это всегда работало, когда назойливые поклонники просили у него автограф. Он продолжает двигаться прямо, отводит глаза от просящего и опускает их долу…
Опустив глаза, он видит мраморный пол, мои босые ноги и перепачканные лесной грязью ботинки, стоящие на мраморном же полу возле кресел коричневой кожи под старину среди евро и всего прочего.
И он, Депардье, не решается пройти дальше. Он останавливается, поднимает глаза, берет ручку и чертит автографы мне и каждому из лесных братьев, кто его об этом просит. А просят и получают все. Кроме Димы, конечно.
Потом Депардье прижимает руку к сердцу, кланяется и … исчезает.
Мы садимся обратно в кресла коричневой кожи. Я рассматриваю картинку с трактором, под которой написано «Депардье» и сокрушаюсь.
— Эх, а сфотографироваться-то мы не додумались! Кому рассказать – не поверят. Встретили, мол, Депардье в Архангельске… Э-э-х-х-х…
И тут чья-то рука протягивает мне под нос экран мобильного телефона. А на экране стою я. А рядом со мной стоит Депардье. И о чем-то мы разговариваем. Я поднимаю глаза и вижу Диму.
Ну конечно, кто бы мог еще догадаться, что по телефону можно не только звонить? Что гаджет можно использовать по назначению? Только дитя прогресса. Только Дима. И я благодарен ему почти до слез.
— Ну, что ж, — рассказываю я вечером дома, показывая фотографии жене, — ну, что ж… Стоим мы, значит, с Депардье и разговариваем.
— Как живешь, брат Депардье? — говорю я, — В кино-то не устал сниматься? По белу свету, да съемкам колесить не устал? Потому что я, брат Депардье, ужас как устал в свою Мезень кататься. Сил просто нету, как устал.
— Да, ничего, Ароныч, — говорит Депардье, — ничего. Снимаюсь потихоньку. Здоровье пока позволяет.
— А в замке-то, брат Депардье, — говорю я, — в замке-то порядок? Работники-то уважают тебя, или так, только для виду? Потому что у меня, брат Депардье, очень все непросто с работниками на лесозаводе. Ох, как непросто.
— Да, ничего, Ароныч, — говорит Депардье, — ничего. Порядок, Ароныч, в замке, и с работниками порядок.
— А вино, брат Депардье, — говорю я, — вино-то как? Продается вино-то? Потому что у нас, брат Депардье, елка нынче плохо продается, да и сосна совсем дешевеет.
— Ничего, — говорит Депардье, — все — слава Богу. И вино удалось. И продается нормально. Так что приезжай, Ароныч, ко мне в замок. Отдохнешь немного. Винца попьешь, про Мезень расскажешь.
— Ох, брат Депардье, — говорю я, — ох… Уж и не знаю…
— Уж и не знаю, — говорю я жене, — когда поехать?
То ли летом? Да семги свежей ему отвезти? А?
Нет, летом нельзя. Летом самая распиловка на заводе. Самая ж, понимаешь, распиловка.
То ли зимой? Да оленинкой его побаловать? А?
Так зимой самая заготовка в лесу. Самая ж, понимаешь ли, заготовка.
Уж и не знаю, когда поехать? Уж и не знаю…
— Помыл бы ты ботинки, Ароныч, что ли! – говорит жена, — а то, гляди-ка, полную прихожую грязи из лесу натащил!
Читайте также:
Бабушкины рецепты: кулич и пасха