Есть у нас друг, отец Димитрий, настоятель одного маленького сельского прихода. Молодой еще, около 40 ему, но он уже 20 лет как священник. Очень хороший священник.
Елена Кучеренко
Многое повидал он за эти годы, много чего узнал — о разных людях, необычных судьбах.
— И каждый раз удивляюсь я, — говорит батюшка, — насколько близок к нам Господь. И как Он милостив. Как любит Он человека…
Нравится мне в отце Димитрии, что везде и во всем он ищет присутствие Божие, пытается понять Его Промысл, волю. И верит, главное, верит Ему. Просто, как ребенок. Рядом с ним тоже начинаешь верить. И отступают все сомнения.
А свои наблюдения священник записывает в толстую тетрадь. Надеюсь, когда-нибудь я до нее доберусь.
Когда я приезжаю в те края, мы садимся пить чай, и батюшка рассказывает мне свои истории. Грустные и радостные, длинные и короткие. Разные. А иногда созваниваемся и он тоже делится. Как недавно.
— Вот тебе история о первой встрече человека с Богом, — сказал мне отец Димитрий. — О первом духовном опыте. Надо же, как бывает…
«Не дай Бог похудеет дитонька»
…Пришла недавно в храм к отцу Димитрию пожилая женщина. Назовем ее Светлана. 30 лет назад случилась с ней история.
— И все эти 30 лет она переживала и мучилась. Боялась, что придет в храм, а священник ее выгонит взашей: «За то, что я так тогда поступила и греха набралась»…
А началась эта история вполне обычно. Сына Светланы Сергея забрали в армию. Как любая мать, она очень переживала.
— И даже первое его письмо боялась открывать — вдруг что, — делилась она с батюшкой. — Аж руки дрожали.
Сын рассказывал в письме, как добрался до места, как ему служится, и приглашал ее к себе.
— Навести меня, мама! Скучаю по тебе! И по твоей стряпне тоже.
Быстренько накрутила Светлана бигуди, туфли достала парадные, платье красивое — праздник же, к сыну любимому едет, гордости своей. Пусть и он ею гордится. А также большую сумку гостинцев собрала — сала там, колбаски домашней с чесночком, пирожков:
— Кушать же хочет, дитонька. Не дай Бог похудеет.
Следующим же вечером взвалила рюкзак себе на спину, форсировала паромную переправу через реку, села на ночной поезд и рано утром уже была в городе, где значилось место службы сына.
На вокзале подсказали ей, что воинская часть находится на противоположном конце города, прямо на окраине.
Сразу, как была — нарядная и со своей чесночной колбасой и салом — села Светлана на автобус и поехала.
Диверсант на каблуках
Где-то через час довез ее по колдобинам старый, душный рассыпающийся на ходу автобус до места назначения. По крайней мере, так сказала ей случайная попутчица:
— Вам, женщина, здесь выходить, давайте быстрее…
Сошла Светлана — с одной стороны лес, с другой — бетонный забор, за которым и была воинская часть. Ворот в досягаемости не наблюдалось, а через 10–15 минут прогулки по солнцу вдоль стены Светлана поняла, что все — конец.
— Ночь пути, жара, в автобусе укачало, — рассказывала Светлана отцу Димитрию, — кудри опали давно, платье к спине прилипло, ноги на каблуках подкашиваются… И колбаса с салом в рюкзаке изжарились уже, на всю округу аромат. Может, та попутчица мне специально сказала раньше выходить, из-за запаха… Сил идти больше нет. А тут смотрю — дерево у стены.
Недолго думая, перекинула она рюкзак с харчами через стену, туфли туда же, залезла на это дерево и перемахнула на территорию вожделенной военной части. Правда, платьем за ветку зацепилась, порвала немного и ногу подвернула, когда вниз прыгала.
Отряхнулась на газончике, обулась, оправилась, как могла, и облегченно увидела невдалеке казармы. К ним и поковыляла.
— Но тут смотрю, с другой стороны ко мне ошарашенные военные бегут с автоматами наперевес и квадратными глазами: «Вы кто?! Да вы что?! С какой целью нарушаете?»
Я руки подняла: «Сдаюсь! Не нарушитель я. К сыночке приехала, гостинчиков привезла. Вон — пахнет даже».
Когда поняли они, принюхались, смеяться стали. Хохочут, аж заливаются: «Вот это мать! Воинскую часть штурмом взяла! Диверсант на каблуках с колбасой в руках!»
«Руку-то мне и обломают»
Военные попались понимающие. Помогли хромающей Светлане донести ее пожитки, пройти еще несколько внутренних КПП и узнать, где находится сын. А на ее вопрос, может ли она получить увольнительную для «ребенка», впечатленные материнским героизмом офицеры сказали: «Да, конечно, без проблем. Вам там дадут».
Вошла женщина в здание и растерялась: «Теперь-то куда?» Кругом солдаты одинаковые ходят и плакаты на стенах устрашающие.
— На один я загляделась. До сих пор помню: «Сурова воинская служба, опасны выстрелы во мгле. Но крепче скал народов дружба, во имя мира на земле!» Так и представилось мне, как в мальчика моего из мглы враг проклятый стреляет.
Тут один из солдатиков охнул, ручками всплеснул, вскрикнул: «Мама!» — и побежал к Светлане. Слезы, смех, объятья, поцелуи, расспросы… И ледяной голос, как из ведра:
— Вы, женщина, кто и что здесь делаете? Пройдемте для дачи показаний! А ты, боец, кругом марш! С тобой потом разберемся!
Полчаса в кабинете «пытал» этим же холодным голосом Светлану военный с каменным лицом:
— Почему нарушили все, что можно нарушить?! С какой целью сделали все, что не положено делать по военным законам?
Как потом выяснилось, лицо это было ответственным за психологическое состояние военнослужащих.
— А я стою перед ним, как первоклассница, и чувствую себя нарушителем государственной границы, — вспоминала женщина. — И пот холодный у меня по рукам стекает. Еще то психологическое состояние… И второй, зам по тылу, ему вторит: «Да-да! Отвечайте, с какой такой злоумышленной целью?» Да с какой я злоумышленной-то? Вот сальце, пирожки домашние… Ну хотите, сами угоститесь…
Арестовывать Светлану строгий ответственный за всеобщее психологическое состояние, конечно, не стал. Но материнскую психику подпортил изрядно:
— Боец присягу еще не принял! До присяги в увольнение не положено! С голоду не помрет! Но так уж и быть, можете харчи ему передать! А увольнительную не дам! И не просите! Точка!
А зам по тылу все ему поддакивал:
— Точка-точка! Даже не сомневайтесь.
Пирожка, тем не менее, отведал. Еще и причмокнул.
Может, и право было «каменное психологическое лицо», не положено. Но сердца-то материнского никто не отменял. Понесло Светлану:
— Да что ж с вас станется, изверги вы бесчувственные, если сыночка моего ненаглядного на день отпустите?! Не тюрьма же! Когда там та присяга… Мне долго ждать нельзя. У меня же дома куры, свинки…. А так нагляжусь хоть на него, налюбуюсь. Опасны выстрелы во мгле… Свидимся ли когда еще? Неужто боль сердца материнского не понимаете?
— Отставить! Не положено! — рявкнул психологический. — Если что случится, мне еще больнее, чем вам, сделают.
— Да что ж сравнится с болью материнскою? Вам-то какая боль?
— А такая боль! Подпишу, он сбежит, а потом мне руку эту и обломают, — пошутил капитан и впервые улыбнулся.
Потом опомнился, кашлянул в кулак и вновь окаменел:
— Не положено!
Вот эту фразу про руку и боль Светлана на всю жизнь запомнила:
— И зачем он только это сказал — про руку-то? Ну, зачем?
Но об этом потом…
Жила себе, как будто Бога нет
Так и заклинило ответственного за психологическое состояние: «не положено» да «не положено».
— Ну ничего, — говорит Светлана. — Не знаете вы, что такое настоящая мать солдата!
И даже кулаком себя в грудь ударила — для убедительности.
— Кто у вас здесь самый главный?
— Командир дивизии, — ответил капитан.
— Если он вам скажет, отпустите?
— Отпущу, только не скажет, — усмехнулось каменное лицо.
— Поглядим…
До командира дивизии нужно было ехать в город. Дождалась Светлана уже знакомого ей автобуса-развалюхи и двинула. Приехала, кое-как дохромала все с тем же рюкзаком до штаба, дорога лежала через большой пустырь, а там ей говорят:
— Да вы что, женщина, какой командир дивизии. Пятница же, обед практически. Он на дачу уже уехал — релаксировать после тяжелой трудовой недели. И командный состав почти весь с ним. Армейская традиция… Нет, туда лучше не соваться, поверьте опыту. Приходите в понедельник. Нет, лучше во вторник, чтобы командный состав успел от отдыха отдохнуть. И лучше не с самого утра…
Поняла Светлана, что труба дело. Вышла из штаба, плачет. А что делать? Похромала она на своих каблуках по пустырю к остановке. Полпути прошла, вдруг подул сильный ветер, откуда-то появилась черная туча и полил ливень.
— Это была последняя капля. Никогда я не молилась и никогда Бога не хулила, — рассказывала отцу Димитрию женщина, — да вообще никогда о Нем не думала. Жила себе и жила, как будто нет Его. А в тот момент так плохо мне стало, так обидно, что подняла я кулаки, начала трясти ими в небо и кричать: «Да что ж Ты творишь-то?! Мало того, что Тебе дела нет, что измоталась я за эти сутки до упаду… На солнце изжарилась, через забор как дура прыгала, платье порвала, ногу подвернула… Как пугало уже. Все равно Тебе, что попалось на моем пути это злое «каменное лицо», которое увольнительную не может дать. Что командир дивизии «по армейской традиции» пьянствует несколько дней подряд. Что с сыном любимым не смогла нормально пообщаться. Так еще и ливень этот, который меня доконает и после которого и переодеться не во что… Да кто ж Ты после этого, не стыдно Тебе?»
Так трясла Светлана кулаками и рыдала, как ребенок. А потом села на корточки и закрыла руками лицо.
Прошло меньше минуты, и поняла женщина, что дождь льет, а она сухая. Ливень совсем рядом прошел, в метре от нее, не зацепил даже.
— Женщина-женщина, подождите, — услышала она голос. — Вы рюкзак свой у нас забыли.
К ней бежали двое каких-то военных. Удивлялись они тому, что дождь ее пожалел, руками развели. Сами-то они промокли.
— А плачете вы чего? Вон как вам повезло. А нам еще ехать по работе.
Разрыдалась Светлана еще горче. Рассказала им о своих злоключениях. И укорила в конце:
— Как же так… Детей вы в армию забирать можете, а сердцу материнскому сочувствие проявить — нет. А ведь у самих на плакатах: «Сурова воинская служба…» Так дайте хоть с ребенком пообщаться перед грядущими испытаниями.
Один из военных, а это был офицер, разжалобился и говорит:
— Ладно, мы все равно в ту же часть едем. За ваши материнские страдания подпишу я вашему бойцу увольнительную. Только вы меня не подведите. Чтобы в воскресенье был на месте!
«На каком таком основании?!»
На такси доехали они втроем до части. Получила Светлана обещанную увольнительную. Накормила, наконец, сыночка своего. И другим солдатикам перепало. Женщины в тех краях хлебосольные. Главное, чтобы дети хорошо кушали.
И вскоре отправились они с Сергеем в город, погулять, пообщаться, в кино сходить. Гостиницу нашли, где остановились и вещи оставили. Потом купили мороженого и сели в автобус до кинотеатра.
Сидят, щебечут, пломбиром наслаждаются, поворачиваются, а наискосок от них «каменное лицо» сидит, ответственное за всеобщее психологическое самочувствие. Которое увольнительную отказалось дать. С рукой в гипсе наперевес. И с лицом, посеревшим от страданий.
— Мы чуть мороженым не подавились. И так жалко мне стало капитана этого.
Вспомнила я, как он говорил, что руку ему обломают. Ну, зачем... Не он подписывал. Но рука-то — все…
А офицер смотрит на них и возмущается:
— На каком таком основании боец покинул часть? Я ж вам запретил!
— У нас увольнительная!
— Кто подписал?
Сергей офицера, который увольнительную дал, не видел. Светлана фамилию его не знала. А как ни рассматривало «каменное лицо» подпись, так и не смогло понять, кто это…
— Никто у нас вроде бы так не расписывается. Но ничего, я разберусь! Еще как разберусь! Скрупулезно!
Но увольнительная была составлена по всем правилам. И капитану ничего не оставалось, как отпустить их с миром.
Провели Светлана с сыном вместе два счастливых дня, наговорились, надышались друг на друга, и поехал боец в часть, а она домой — к своим курам и свинкам.
Священник меня и выгонит
Вроде бы счастливо закончилась та история, но 30 лет у Светланы было тяжело на душе.
— Я же тогда, когда в небо кулаками трясла и Бога ругала, впервые в жизни почувствовала, что Он есть. Как будто в двух метрах от меня, — рассказывала она отцу Димитрию. — Почувствовала, и все! И такой страх меня пробрал. Сама дерзости своей испугалась. Такой маленькой себя ощутила… Как же я с Ним разговариваю! И как же я раньше о Нем не думала совсем. Вот же Он. А Он еще и пожалел меня. Дождь мимо провел, увольнительную чудом получили… До сих пор не знаю, кто тот добрый военный был, который подписал — подарки такие от Него. И стыдно перед Ним было, и радостно.
А еще все эти годы чувствовала себя Светлана виноватой перед тем «каменным» офицером. Руку-то ему сломало, когда ветром капот машины захлопнуло.
— Совпадение или нет, я судить не берусь, — говорил мне отец Димитрий, — всякое в жизни бывает. Но все 30 лет Светлана себя в этом винила. Хотя при чем здесь она. Но считала, что из-за нее человек пострадал. Тянуло ее в храм, знала она теперь, что Бог есть. За 30 лет ту первую встречу с Ним не забыла. Но думала, что священник ее выгонит, если она ему эту историю откроет. И правильно сделает. За руку эту и за то, что Господа хулила тогда на пустыре. Недостойной себя считала, как тот мытарь — даже в храм войти недостойной. Удивительное смирение. И душа удивительная, чистая, простая. Мы же с бОльшими грехами считаем себя достойнее всех. А тут…
Долго говорили мы в тот вечер по телефону с отцом Димитрием. Все удивлялись. Вроде такая простая история, незамысловатая. Но такая сложная. Удивлялись, как Господь сердца Светланиного коснулся. И как она в один миг почувствовала Его, хотя раньше не думала даже. И как милость Свою ей показал и любовь. Жаль только, что мучилась она столько лет. Но кто знает, что и для чего нам нужно.
— А какой счастливой она из храма в тот день уходила, ты бы видела, — вспоминал отец Димитрий. — Радовалась, как ребенок. И на следующий день пришла. «Благодарить, — говорит, — мне так хорошо сейчас, как же Бога не благодарить… И записки хочу заказать за того офицера с переломанной рукой, Михаила. Столько я о нем думала эти тридцать лет, что он мне как родной стал». Представляешь, какая история! Может, и с тем офицером Господь ее так свел, чтобы она за него молилась потом. Вдруг больше некому…