О. Митрофан Сребрянский служил на Дальнем Востоке в годы Русско-японской войны в 51-м Драгунском Черниговском полку Ее Императорского высочества Великой Княгини Елисаветы Феодоровны. Мы продолжаем публиковать его дневник, который отец Митрофан вел с 1904 по 1906 год.
4—6 октября
Непрерывно идет бой, только ночью немного стихает, а сегодня и ночью японцы произвели атаку. Вдруг в 11.30 поднялся среди тьмы такой гром пушек и рокот ружейной пальбы, что мы сразу проснулись и выскочили из фанзы. Моросил осенний дождь; тьма — глаз выколи, а горизонт, как будто тысячами молний, вспыхивал огнями от выстрелов и разрывов. Очевидно, японцы хотели прорваться, но наши войска отбили; это уже вторая ночная атака. Все эти дни я навещал лазарет 35-й дивизии, а также санитарный поезд. Многих напутствовал Святыми Тайнами, но одного тяжелораненого нельзя было приобщить: пуля попала в рот и вышла через голову; жив еще, но густая черная кровь беспрерывной струею текла изо рта; он умирал уже, я только благословил.
Вечером пешком по полотну железной дороги я возвратился в свою фанзу. Всю ночь на 5 октября шел дождь, днем также дождь. Почва до того размягчилась, что ног не вытащишь, а бедные солдаты в окопах сидят положительно в воде. Недавно командир нашего полка и адъютант подверглись большой опасности. Поехали они в 3-й и 4-й эскадроны и по дороге внезапно рядом с ними разорвалось несколько снарядов. Бог спас их!
6 октября все сидели дома: шагу двинуться было невозможно от невылазной грязи; только вечером я с полковым адъютантом кое-как добрались в 1-й эскадрон, где содержались пленные японцы. Теперь часто ловят японских солдат. В печальном виде эти пленные: дрожат от холода, обувь плохая. Первый вопрос, который они задают,— это когда их убьют и каким способом. Очевидно, начальники их убедили, что у нас пленных убивают. Пока не поверит, пленник сидит и старается не есть, просит, чтобы сначала наш солдат попробовал пищу, а потом уже он продолжает: подозревает, не отрава ли. Зато, когда убедится в своей безопасности, начинает есть и пить за двоих. Целый день ни одного выстрела с обеих сторон. Потери были большие, но наши удержались на своих местах и даже совершенно разбили бригаду японской пехоты и захватили пятнадцать орудий.
Сегодня во время обеда пришел из Мукдена хозяин нашей фанзы, и радости его не было конца, когда он увидел, что фанза и все в ней цело. Он и смеялся, и подпрыгивал, и к нам подбегал со словами, выражающими, что мы, «шанго капетаны», не допустили, чтобы его фанзе сделали «ломайло». Он все уверял, что из Мукдена и обратно туда «иго солнце», то есть что он в одно солнце, в один день, сейчас уйдет снова в Мукден, чтобы нам не мешать, не беспокоить. Вся эта сцена произвела на меня страшно тяжелое впечатление: хозяин дома извиняется, что посмел прийти в свой же дом!.. Конечно, мы посадили его за стол, накормили, поднесли рюмку водки, напоили чаем, дали денег, и наш «ходя» снова побежал в Мукден, где ожидает его возвращения «мамуся» (мать) и «бабушка» (жена).
Вечером пошел я на корпусной двор посмотреть, не привели ли нового пленника. Смотрю: среди двора, под конвоем двух солдат с ружьями, сидит не пленник, а пленница, китаянка с двумя маленькими детьми. Сидит она и немилосердно кричит: «Солдата хунхуза», то есть что солдаты наши схватили ее, как хунхузы. Но она напрасно заявляла громко о своей невиновности: при тщательном осмотре ее, как говорят, нашли бумагу; и поймали-то ее в тот момент, как она хотела пройти через нашу позицию к японцам.
Вернулся я в фанзу и слушаю, как воет ветер. Странный здесь, по выражению солдат, климат: с 17 июля и по сей день одного дня почти не было хорошего, ровного, а все время зной, дождь, ветер, мороз вперемежку.
7—10 октября
С утра покрыто все таким туманом, что в двух шагах ничего не видно, да в придачу к этому грязь — значит, почти наверное сегодня никаких военных действий не будет. Решаю воспользоваться затишьем и помолиться со своими воинами. Практика показала, что в военное время для общественной молитвы и назидания нужно ловить момент, не ожидая непременно праздника: иной праздник такой задастся, что люди с утра до ночи с седла не слезают! В 8 часов пошел в 1-й и 2-й эскадроны; на огороде нашли приличное местечко и отслужили молебен; беседовал с солдатами о празднике Покрова Пресвятыя Богородицы. Передал историю праздника, затем из русской истории напомнил примеры, как Владычица помогала русскому воинству в его трудах и бедах, и просил слушателей усердно молиться Взбранной Воеводе о Ее помощи и надеяться, что покаянная молитва будет услышана и Покров Божией Матери будет всегда над нами, охраняя от бед и ведя к победе. После богослужения, по обыкновению, обходил ряды солдат с пением «Спаси, Господи, люди Твоя» и благословлял всех. Кроме наших, помолиться пришли офицеры и солдаты из других частей. После обеда поехали с Михаилом в 3, 4, 5 и 6-й эскадроны. Еду уже шагом: два раза упал довольно благополучно, третий раз не хочется. Господь и теперь помог: нашел эскадроны; они сегодня тоже в относительном покое и посему собрались на молитву почти в полном составе. С великою радостию побежали солдаты приготовлять место для молитвы и скоро доложили, что все готово. Приходим — эскадроны стоят на огороде с китайской капустой и луком. Отслужили обедницу. Только что начал говорить поучение, как раздался страшный грохот — оказывается, открыли пальбу поставленные недалеко отсюда наши осадные орудия и мортиры. Казалось, разверзлась земля. На минуту я остановился, но быстро оправился и продолжал говорить… Окончилось богослужение; обошел ряды, благословил. День склонился уже к вечеру, и я, попрощавшись, поехал в обратный путь. Из солдатских рядов донеслось: «Счастливо оставаться, приезжайте почаще к нам!»
Едем; осадные орудия громят; жутко становится: куда упадет двухпудовый снаряд мортиры или осадный. Вот и дом наш, или, как выражается адъютант, тюрьма. Налицо одно из последствий войны: люди, побывавшие на ней, иначе будут относиться к жизни: многое из прежних «не могу» забудется, и человек ясно увидит, что прежние его так называемые нужды и необходимости были просто капризы и жить можно весьма скромно и просто. На войне каждый узнает себя… Там, в мирной обстановке, иной, быть может, горел пламенем любви к ближним, имел непреодолимое стремление помогать и сочувствовать страданиям людским, сам во имя долга все невзгоды претерпеть обещался, порицал как изменников и трусов всех, кто не выдерживал ужасов войны и предавался унынию, а теперь, на войне, когда увидел ужасные людские страдания и бедствия лицом к лицу и сам испытал невзгоды, как отнесся ко всему этому? Хватило ли мужества смиренно снести свой крест и другим помочь в том же? Не озлобился? Не потерял терпения? Не предался унынию? Да, на войне каждый узнает себя и познает другого, кто он, без прикрас. Здесь маскировка не может продолжаться долго.
8, 9 и 10 октября сильные ударили морозы, градусов в восемь, с ветром, так что и церкви поставить не было возможности. Отслужили в воскресенье, 10 октября, обедницу «поскору», и за то слава Богу! Праздник Христов прошел в тишине, только осадные орудия изредка постукивали.
11—14 октября
Погода установилась прекрасная: легкий мороз от трех до шести градусов, солнце сияет, небо чисто, только немного беспокоит холодный ветерок. Слава Богу, отдохнем: сражения прекратились, армия стоит на своем месте. Деревня, в которой мы живем, расположена около самого полотна железной дороги, что нас немало утешает; в одной версте станция Суютунь. Параллельно с полотном тянется длинная мутная лужа — это, по единогласному приговору всех, наша Нева, а самая линия —«Невская першпектива», проспект. Каждый вечер на этой «першпективе» гулянье: выходят из своих «тюрем» все, начиная с генералов и кончая нами, грешными, причем и фейерверк ежедневно к нашим услугам. На позициях наших и японских нет-нет да и дадут залп из орудий: ухнет, блеснет огонь из дул, и в небе вдруг разорвется блестящим метеором снаряд. «Эк их утешаются»,— говорим мы.
12 и 13 октября мы и солдаты наши были в трудах, готовились к холодам: солдаты рыли землянки, некоторые вычищали свиные хлева, обставляли их соломой, строили из кирпича очаги, и получались довольно сносные квартиры, а Михайло и Ксенофонт свою палатку всю завалили чумизой. Штабной «печных дел мастер» Галкин вычистил в нашей фанзе каны (печи), сложил новую высокую трубу, и мы первый раз затопили каны. Сначала было дымно, а потом ничего, и в фанзе немного потеплело, а главное, стало суше. Теперь только переделать дверь да устроить сени из гаоляна, и мы готовы встретить дорогого союзника нашего и друга, господина мороза с матушкой-зимой. Посреди фанзы вкопали в землю широкую и длинную скамью — это стол наш, покрыли скатертью, и все вместе обедаем; как-то стало домовитее. Однако вышел казус. Как затопили каны, ожили тараканы и сделали на нас энергичное нападение в союзе с крысами; особенно по ночам донимали. Пришлось сразиться, и тараканов мы изловили, а с крысами примирились: неприятель отважный. Пришлось на ночь съестные припасы привешивать на веревках к балкам. Иконами украсить нашу храмину не решились: уж очень грязно и бывает пыльно, а под подушкой всегда лежит у меня в футляре икона Богоматери Иверская, что от вокзальной церкви2, и этим утешаюсь.
Вечером 13 октября я опять попал в беду: рядом с нами стали казаки, которые вытащили из фанзы солому и зажгли ее. Я подошел к костру погреть руки.
Вдруг из костра раздался выстрел: разорвался ружейный патрон; вероятно, уронил казак в солому; пуля улетела в обратную от меня сторону. А если бы в мою! Господь спас. Рядом с костром положены на забор пики и служат очень мирной цели: на них развешано и сушится казацкое белье. 14 октября во время гуляния по «першпективе» пришла мне мысль, что хорошо бы отслужить святую литургию в эскадронах (четырех), которые стоят отдельно от нас, недалеко от передовых позиций, хотя в случае тревоги и придется, быть может, испытать беспокойство и проявить поспешность, но… Господь поможет! Подумано — сказано, сказано — сделано, и Михайло поехал в эскадроны известить их об этом и узнать, можно ли завтра приехать к ним с церковью. Ответили, что если не будет боя, то просят и чрезвычайно рады. Вечером, когда стемнело и звездочки зажглись в небе, пошел я гулять и про себя отслужил утреню. О, Господи, как бы я счастлив был, если бы удалось отслужить завтра святую литургию! Лег с надеждою, велел Ксенофонту ночью испечь просфоры и к 6 часам утра приготовить двуколку с церковью и лошадей.
15 октября
Проснулся рано, готовлюсь служить и приобщаться Святых Таин, а наверное не знаю, придется ли. Заснул и проснулся с одною мыслью-молитвой: «Господи! Пошли мирный день и хорошую погоду, чтобы мы могли спокойно совершить божественную литургию». Встал, иду на двор. Что-то там? Быть может, ветер? Нет, слава Богу, тихо, только порядочный мороз; выстрелов не слышно; кажется, удастся отслужить. Бегу в обоз. Михайло и Ксенофонт собираются, чистят коней, сбрую, докладывают, что просфоры испеклись хорошие. Запрягли лошадь в церковную двуколку, я сел с Ксенофонтом на козлы, Михайло — на Друга, и поехали к позициям.
Едем. Тихо, морозно, но лучи солнышка начинают уже побеждать холод, и день обещает быть хорошим. Вдруг ухнуло впереди раз, другой, третий… Дрогнуло во мне сердце… Неужели начинается и нам не придется привести в исполнение святое намерение? Все-таки едем дальше; вот и деревня, где стоят эскадроны. Въезжаем на большой огород, встречают солдаты с лопатами и метлами — это они ровняли и мели огород для церкви. Нужно было видеть искреннюю радость, с которой они бросились помогать ставить церковную палатку! Каждый непременно хотел что-либо сделать. Пришлось выбрать шесть человек, а остальным велел идти одеваться к службе…
Бывают и в земной жизни моменты, когда тихая радость вдруг нисходит в душу, несмотря ни на какие положения! Иногда эти моменты бывают на мгновение, а иногда на часы и дни… Счастливые святые Божьи люди! Они подвигами своими удостаивались такой благодати небесной, что эта тихая радость теплилась в их душах даже многие годы! Что может быть выше счастия, когда загорится в душе огонек радости небесной, когда трепещет все существо и наполняется миром, любовию к Богу, людям, всему сотворенному! Какое из земных, мирских наслаждений может дать душе этот мир и отраду? Конечно, никакое! Вот это состояние радости небесной испытывал и я в блаженный день 15 октября, когда, стоя в стороне, наблюдал за постановкой церкви. Так и в древние времена, думалось мне, патриархи Авраам, Иаков и другие святые строили жертвенники Богу Живому для принесения благодарения за милости Его и для молитвы об очищении содеянных лютых. Теперь и мы, подобно им, в земле чуждей, пред лицом смерти, ставим жертвенник Господу, чтобы принести бескровную жертву благодарения за все и о гресех. Не будем унывать или роптать, смиримся, покоримся мудрому промыслу нашего Отца! Ему угодно было попустить войну, попустить народам рассудиться честным поединком. Не нам укорять или рассуждать, почему. Его святая воля да будет! Лучше устремить все силы существа нашего на мужественное исполнение нашего долга и присяги до последней капли крови.
Готова церковь; я поставил престол, облачил его, устроил жертвенник. Как благ, бесконечно благ Господь! По Его милости все способствовало нашему молитвенному торжеству: погода прямо-таки чудная, правда, прохладно немного, но солнышко ярко светило и было полнейшее безветрие. Пред началом службы раздалось близко несколько сильных залпов. Подполковник Чайковский послал узнать, не рвутся ли это снаряды. Нет, оказалось, стреляли наши осадные орудия, а японские «шимозы» не долетали. Собрались эскадроны, и около 10 часов утра святая литургия началась; в алтаре прислуживал, конечно, Ксенофонт. Служба прошла замечательно хорошо, особенно пение. В этих эскадронах самые главные певцы наши, и хотя у них теперь ни нот нет, ни спевок не бывает, однако они так складно и вдохновенно пели, что, казалось, ангелы спустились к нам и свое небесное пение соединили с нашим земным, и вышла такая гармония, что слезы невольно исторгались. Быть может, это мне только так казалось? Но нет, посмотрели бы вы, как во время «Херувимской», «Тебе поем», «Отче наш» без всякого приказания все становились на колени прямо в пыль, как усердно клали поклоны, молились! Нет, эту небесную радость чувствовали все! Вместо концерта пели: «Душе моя, душе моя, возстани, что спиши? Конец приближается и имаши смутитися. Воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, везде сый и вся исполняяй!» И всегда до слез трогает эта дивная песнь, а теперь, на войне, когда для многих из нас, здесь молящихся, конец действительно, может быть, весьма близок, она особенно благовременна… В поучении, сказанном на литургии, объяснял притчу о богатом и Лазаре и преподал из нее подобающее наставление.
Окончилось богослужение, приложились все ко кресту и разобрали церковь, сердечно благодаря Господа, что благополучно, без помехи прошло молитвенное торжество наше.
Как утешает и ободряет молитва и таинство! Точно на крыльях летел я в 3-й эскадрон проведать ротмистра Витковского, которому немного нездоровилось; у него пил чай, а в 5-м эскадроне обедал. Так приятно было побеседовать с офицерами, видя их непритворную радость по поводу совершившегося богослужения. Очень усердно просили приехать еще с церковью, что я, конечно, и сделаю, если продолжится затишье и позволит погода. Снова взмостился я на козлы двуколки и поехал домой, ведя задушевную беседу с друзьями, Ксенофонтом и Михайлом. Эти простые души тоже в восторге и по-своему выражают свои чувства и впечатления. Сговариваемся и 17 октября во что бы то ни стало отслужить святую литургию для остальных эскадронов и штаба 17-го корпуса, хотя бы и холодно было. «Мы ведь можем и скоро отслужить,— говорит Михайло,— а все-таки совершить литургию — это много значит!» Я, конечно, вполне соглашаюсь. Отдохнул немного и под вечер пошел на «першпективу», под звездное небо: как-то невыразимо захотелось побыть одному, собрать мысли, воскресить в себе и духовно пережить еще раз те чувствования, которыми утром была полна душа!
16 октября
Сегодня встал и думаю: вот я пишу вам письма, а вы, вероятно, недовольны: человек находится на войне, а сражений не описывает. Что ж делать? Пишу только то, что сам лично переживаю, чтобы после самому же прочитать и снова перечувствовать былое. Битв же подробно сам часто не вижу, посему и описывать их не могу, а с чужих слов не хочется. Часто записываю пустяки; но нужно помнить, что здесь наша жизнь течет совсем иначе и нередко маловажное событие оказывает весьма большое влияние на наше душевное состояние. После чаю сел на кане почитать. Вдруг музыка… Что такое? Какая теперь музыка, когда войска сидят в окопах?! Может быть, ослышался? Нет, ясно доносятся звуки военного марша. Все бежим из фанзы разъяснить столь необычайное явление. Смотрим, гарнизон нашей деревни высыпал уже на околицу, а вдали, откуда несутся звуки, виднеется какая-то черная масса… Приложивши руку к козырьку, все вглядываются… Что такое? «Подмога идет из Расеи»,— говорят солдатики. Действительно, повернуло черное пятно на дорогу к нам, и сверкнуло сразу солнце на массе штыков. Ближе…
Несомненно, пехота. Вот уже музыка с нами рядом; колышется знамя с большим крестом. «Кто вы? Откуда?»— несется со всех сторон. «Из Расеи… шестьдесят первая дивизия!»— отвечают бородачи. Господи! Как радостно бьется сердце: подмога, из России! Ведь только месяц назад, как они с дорогой родины! Уж этим одним милы; как будто родные приехали! Не выдержал я. «Здравствуйте,— кричу,— дорогие! Бог в помощь! Не робейте: скоро победим!» «Дай Бог! Спасибо!»— слышится из рядов. «А что он (то есть японец), еще далеко?»— спрашивает на ходу пожилой солдат. «Верстов шесть-семь будет»,— отвечают наши. Прошли. Солдаты хорошо одеты; обозы их чистенькие; все новое: еще не испытали маньчжурских прелестей. Ободренный пошел я в 4-й эскадрон к ротмистру Калинину условиться относительно завтрашней службы. Решили в расположении его эскадрона очистить место и поставить церковь, чтобы сегодня в 4 часа дня отслужить всенощную, а завтра — святую литургию…
Снова повторилась вчерашняя картина: как в тех эскадронах, так и здесь живо заработали лопаты, метлы. Распоряжался и особенно усердствовал мой любимец георгиевский кавалер унтер-офицер Власов, что «Библию (sic!) прочитал». Замечательный это человек: искренно религиозный, умный и бесстрашный воин. Во время всех сражений он вызывался и ходил в самые опасные разведки, забирался в расположение неприятеля, взлезал там на деревья, фанзы, сопки и высматривал японские батареи, укрепления. Он уже имеет Георгия 4-й степени, теперь представлен и к другому — 3-й степени.
Работа кипела; скоро все выровняли, вычистили, вымели; оставалось ставить церковь; но вдруг поднялся ветер, да такой холодный, что о службе и думать было нечего. Пришлось опять утреню читать про себя; а завтра, если утихнет, поставим церковь уже утром и отслужим святую литургию. В 8 часов вечера поднялась страшная канонада с японской стороны. Мы вышли на «першпективу»: горизонт на большое расстояние беспрестанно вспыхивает огнями, разрываются снаряды, и, кажется, очень близко. Придется ли завтра служить?!
17—19 октября
Как настанет затишье военное, так я начинаю волноваться погодой: дождь, ветер, мороз — все страшно беспокоит. Ведь хочется воспользоваться затишным временем, чтобы как можно более молитвою утешить и ободрить усталые души воинов! Когда прекратится сражение, у меня сейчас мысль: ну, перестали стрелять, затихли неприятели, отдыхают полководцы, теперь пора нам, священникам, начинать духовную битву с внутренними врагами, им же имя легион: уныние, тоска по родине, близким, сомнения, физические страдания от ран, болезней, непогоды. В окопах многие солдаты опухли от сырости; вот и хочется хорошей погоды, чтобы можно было по эскадронам служить святые литургии, обедницы, молебны, беседовать и этим в самое сердце поражать внутренних неприятелей, дабы в новый бой воины шли бодрыми, одушевленными. Конечно, и во время битв есть дело священнику. Но ведь каждый понимает, что под гром пушек и свист пуль много не набеседуешь; тогда только благословение, краткая молитва, два-три слова в утешение — вот и все поучение. А главное дело иерея переходит в лазареты, перевязочные пункты, поближе к бою, туда, где небо сходится с землею и ангелы, по словам преподобного Серафима, едва успевают брать души человеческие…
Так с тревогой за погоду встал я 17 октября. Ночью был ветер: скрипели утлые наши оконышки, шумела и рвалась на них бумага,— утром то же. Ну, что будет! Готовлюсь все-таки служить святую литургию. Позвал своих солдат; пошли расставлять церковь. И что же? К 10 часам засияло солнце; куда что девалось: и тучки разбежались, и ветер утих. Совершаю проскомидию. «Раз-два, раз-два, левой… левой…»— слышу обычный голос вахмистра. Идут эскадроны, штабные 17-го корпуса, обозные, саперы. Пришли генералы, офицеры; раздается энергичное: «Здорово, молодцы драгуны!» Гремит ответное: «Здравия желаем Ваше-ство!» Затем: «На молитву, шапки долой», и голова Михайла просовывается сквозь полотняную дверь алтаря со словами: «Батюшка, готово», будто я сам не слышу. Возглашаю: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа», и полились снова их уст наших священные песни и молитвословия божественной литургии, заструились, как струится тихо и мерно чистый ручеек среди зелени трав и злаков земных, покрытых благовонными цветами, освещаемый и согреваемый солнышком! «О Господи,— невольно думалось,— верим, исповедуем и чувствуем, как невыразимо прекрасно, чисто, светло, божественно содержание этой дивной службы — святой литургии. Но помоги, Отец наш, чтобы души наши, освещаемые и согреваемые, как солнцем, крепкой, горячей верой в Тебя, очистились от уныния, сомнения и, как благовонными цветами, покрылись надеждою и упованием, чтобы нам неосужденно присутствовать и духовно участвовать в совершении святейшего таинства и, как говорят святые отцы, истинно насладиться божественныя литургии». Да, тогда все будет хорошо: и тоску о разлуке с присными нашими и дорогой родиной, и ужасы сражений, и лишения походной жизни — все, все перенесем, благодаря и славословя Промыслителя, допустившего нас понести тяжелый крест войны.
Певчие по моей просьбе собрались от всего полка, и богослужение прошло так же, как и 15 октября в деревне Тацзеин. Как на особенность нашей здешней службы укажу на то, что на великом входе всегда поминаю «всех воинов, на поле брани за веру, царя и отечество живот свой положивших». Если бы вы знали, с каким искренним чувством скорби и молитвы и произносятся, и выслушиваются здесь эти слова! Головы сами опускаются на грудь, руки совершают крестное знамение, уста тихо шепчут: «Царство Небесное!» Ведь поле-то брани здесь, под нашими ногами, и свежие могилы братьев наших вокруг — стоит только оглянуться. Поучение говорил на притчу о богатом и Лазаре. После службы сейчас же разобрали церковь. Это делаем быстро: час ставим и полчаса разбираем; очень уж удобно!
Прибрались; иду пить чай в свою «квартиру» и побеседовать через письма с дорогой женой, родными, духовными детьми… Еще вчера вечером получил целых восемь писем, и у меня хватило терпения ни одного не прочитать, отложил это удовольствие на сегодня, чтобы праздник был полный; вот теперь сижу и читаю. Из писем вижу, как все грустят, скучают. Дорогие мои! А я-то? Я-то разве веселюсь? По правде сказать, часто нападают такие приливы тоски по всему родному, что приходится употреблять всю силу воли и веры, чтобы смирить мятущийся дух. Смиримся же! Слышите? Смиримся под крепкую руку Божию и пребудем в терпеливом служении долгу пред Богом, царем и родиной до той минуты, когда или скажут: «Довольно! Вернитесь к родным жертвенникам и очагам своим», или иссякнет последняя капля крови!
После обеда читал «Церковные ведомости». Страшно поразило меня начало проповеди епископа Иннокентия воинам в Севастопольскую войну: «Не поучение говорить вам мы прибыли сюда, нет, мы явились учиться у вас, славные защитники града, учиться, как исполнять заповеди Христа Спасителя: оставь отца, матерь твою и дом твой, возьми крест и гряди по Мне». Не то же ли, думаю, переживают и нынешние воины? Несение ими креста — разлука с близкими, родиной, ужасы войны и лишения — не есть ли высочайшая добродетель? Чему же еще учить их? Не справедливее ли у них учиться? Посему не напрасно ли проповедую? Эти вопросы вдруг нахлынули на меня, но успокоился, вспомнивши слово святое: «Несть человек, иже поживет и не согрешит, аще и един день жития его», и слово апостола: «Настой благовременно и безвременно»; да к тому же проповедь не только назидает, а и утешает.
Вечереет, садится солнышко, красным полымем горит горизонт на морозе. Беру палочку и иду, по обычаю, на проспект наш утешиться спокойным мирным небом, могучим солдатским пением вечерней молитвы, картиною пылающих костров, бегущим изредка поездом туда… на милый север. Подходит генерал Ванновский и говорит: «Как хорошо поют ваши эскадроны молитвы, я всегда с удовольствием слушаю!» Приятно мне было это услышать, но нужно правду сказать: вся наша армия очень хорошо поет ежедневно «песнь Богу едиными усты и единем сердцем». «Батюшка! — доносится голос солдата с нашего двора.— Ужин подан, остынет, пожалуйте скорей!» Ну, значит, пора кончать день; иду.,
18-го и 19-го числа стояла чудная погода: солнце сильно грело и к полудню разгоняло морозы-утренники. Я воспользовался сим обстоятельством и вымылся на дворе, причем от «першпективы» мое грешное тело загораживал солдат простыней. Вероятно, это была последняя настоящая мойка: морозы пошли порядочные; это уже так как-то выдались два денька. Много гулял я за эти дни, читал, посетил лазарет 35-й дивизии; больных и раненых нет, а в санитарном поезде оказался свой священник.
20 октября
Как тяжело памятно мне это число, день смерти царя-миротворца! В то время я служил в 47-м драгунском Татарском полку в городе Рыпине Плоцкой губернии, в пятнадцати верстах от прусской границы. Как сейчас помню: утром ездил на границу в таможню Добржин, служил молебен о здравии дорогого государя, а ночью вдруг стук в двери и сдавленный голос офицера сквозь слезы: «Батюшка! Горе: скончался государь император Александр III; скорее служить панихиду и сейчас же присяга. Полк уже вышел из казарм». Как гром небесный, сразила нас эта скорбная весть! Бегу на улицу, в церковь. Тьма непроглядная, осенняя. Слышен мерный шум шагов, звучат в такт шпоры: полк идет. Я вмешиваюсь в ряды солдат. Панихида, слезы общие. Затем присяга новому государю императору Николаю II, многая лета, «ура». Все это среди тьмы, в глухую полночь, при слабом мерцании свечей, в Польше, на границе государства! Много пережито в эту страшную ночь тревоги и скорби: до гроба не забыть! Вот и теперь, 20 октября, собрались воины, пропели панихиду, помянули вечной памятью незабвенного царя-миротворца.
Николай II
Возвращаюсь с панихиды; идет артиллерия. Смотрю, скачет артиллерист-солдат ко мне на двор, просит благословения и быстро говорит: «Батюшка! Будьте милостивы, дайте мне крестик на шею: в прошлом бою потерял, теперь опять едем на позицию; убьют — не хочется умирать без креста». Спасибо, у меня имеется запас маленьких образков и ладанок с 90-м псалмом; сейчас же достал и дал пять крестиков, чтобы он и товарищам дал. Как же рад был солдатик! Счастливый поскакал догонять свою часть. Подошел еще какой-то унтер-офицер с просьбой дать ему Евангелие; удовлетворил желание и этого.
Погода прекрасная; гулял по линии, беседовал с солдатами, идущими с позиций, о том, что «он (японец) близехонько сидит от наших окопов; а в деревне Линшипу одну половину занимает он, а другую мы; носа невозможно показать днем: сейчас пули пущает; так и сидим по фанзам, а ночью, в темноте, приносим пищу и воду».
Идет из Мукдена толпа солдат, человек около ста, разных полков. «Откуда вы?»— спрашиваю. «Из лазаретов, чиненые, ляоянские; в свои полки идем. Ох, уж если бы Господь помог поскорей добить его»,— отвечают. Вечером снова смотрели идущую с музыкой подмогу. Поразительно, некоторые солдаты поморозили ноги на Байкале; там, говорят, мороз до двадцати градусов.
Завтра для нас двойной праздник — день восшествия на престол государя нашего императора и день рождения августейшего нашего шефа. Решаем, если Бог даст погоду и мир, собрать завтра весь полк в деревню Тацзеин, отслужить там святую литургию и молебен, устроить парад и общую трапезу. Сегодня снова пришли хозяева фанзы и поразили нас: принесли нам в подарок семь больших груш и плитку китайского сахара, знаками объясняя, что это они в знак благодарности за то, что мы сохраняем их фанзу и дали им денег. Конечно, мы снова дали им три рубля и записку, чтобы часовые на реке Хуанхэ пропустили их в Мукден по мосту, а то, когда китайцы шли к нам, часовые сделали им «ломайло», надавали «пилюль» и заставили идти через реку. Смешно было смотреть, когда они жестами показывали, как солдаты давали им «пилюли», причем рассказчики сами же смеялись.
21 и 22 октября
Для совершения богослужения отправился с церковью к позициям в деревню Тацзеин, где стоят четыре эскадрона; туда же идут из нашей деревни остальные два эскадрона и штаб. На прекрасном, ровном огороде расставили церковь. Михаил в восторге. «Ни разу так хорошо не ставили»,— говорит он. Ксенофонт хлопочет у костра, готовит угли для кадила и кипятит воду для теплоты. Он с особенною любовию будет прислуживать за богослужением; улыбка не сходит с его лица. Но вот моя беда с ним: все просится недели на две — на три в эскадрон «повоевать». Я убеждаю его, что и в обозе служба считается, как и в строю. С неделю помолчит, а потом опять: «Батюшка! Отпустите немного повоевать. Я вернусь. Белья настираю, приготовлю: на все время его хватит!» Раздались обычные залпы наших осадных орудий. Подполковник Букреев говорит шутя: «Это, батюшка, к обедне звонят; хорошие колокола!» Утром дул холодный ветер, а когда вышел я читать входные молитвы, то прямо поражен был: тишина полная! Тем более удивительно, что тишина продолжалась, только пока шло богослужение. И это замечалось несколько раз! Слава Господу Богу. На литургии и молебствии присутствовал весь полк, генералы: начальник западного отряда барон Бильдерлинг, начальники пехотных дивизий 3-й — Янжул и 35-й — Добржинский, начальник нашей бригады Степанов, начальник штаба 10-го корпуса Цуриков и господа офицеры некоторых других частей. Служба прошла торжественно; выстрелы не беспокоили. Поучение говорил о необходимости особенно горячо молиться за дорогого государя нашего императора: да царствует он на благо отечеству и страх врагам, а также за августейшего шефа нашего — великую княгиню Елисавету Феодоровну, которая как мать относится ко всем чинам полка, с сердечным участием, вникая во всю трудовую жизнь их. Зато и черниговцы все преисполнены горячей благодарности к своему августейшему шефу. Просил воинов усугубить ревность свою по исполнению воинского долга, чтобы доказать тем свою любовь и преданность государю и доставить радость своему шефу. После молебна и многолетия около церкви был парад, играли гимн «Боже, Царя храни», марши. Торжество вышло такое, какого мы давно не испытывали.
После парада все снялись группою, а потом общая трапеза. На дворе фанзы устроили покоем огромный стол, со всей деревни притащили скамейки и оставшиеся китайские стулья; вместо бокалов — кружки. Обед прошел оживленно и спокойно от «внешних» врагов, хотя появление «шимозочки» (бомбы) всеми признавалось возможным: ведь позиции наши не больше двух верст отсюда. Играли трубачи, гремело сердечное «ура» государю и августейшему шефу, затем шли разные тосты и речи. В 3 часа дня я возвратился в свою деревню Каулоуцзы. Подмораживает; затопили каны, фанза наполнилась дымом, пришлось спасаться на излюбленный наш проспект. Ох эти печальные каны! Очень осторожно их нужно топить. Китайцы понемножку подбрасывают гаоляновых корешков и поддерживают медленный огонь, лишь бы кан был теплый и можно было сидеть и лежать на нем. Китайцам тепла в фанзах не нужно, они всю зиму ходят в ватных куртках, так и спят. Русские же люди любят, чтобы в хате было тепло: ведь надо раздеться. Опять лишнее! Вот солдатики наши и давай нажаривать, да и сожгли вещи полковника Ванновского: кан лопнул, а на нем лежали чемоданы с бельем, они и сгорели.
Да, зимушка-зима о многом заставляет нас задуматься. Чем будем топить свои обиталища и как нам будут варить пищу? Лесов здесь нет, а ракиты и вербы в деревнях уже теперь во многих местах оставили по себе одно лишь воспоминание. Довольство людей, корм скота — тоже серьезный вопрос. До сих пор местные средства много помогли, но ведь это все в недалеком будущем будет съедено. Полагаемся на волю Господню. А тут новая скорбь: печка, в которой Ксенофонт пек просфоры, сегодня не действовала; пробовали испечь просфоры в другой, временной,— не вышли; так 22 октября и не пришлось отслужить святую литургию. Пришлось утешиться тем, что в 11 часов утра отслужил молебен Богоматери и благодаря солнышку, пригревшему богомольцев, прочитал даже акафист, молитву и сказал поучение. Кроме иконы Божией Матери Казанской на столик поставил даже Иверскую, да офицеры принесли свои иконы Спасителя, преподобного Серафима, святых Митрофания, Феодосия и Николая — вышел целый иконостас. После молебна все прикладывались к святым иконам.
23 октября
Завывание сильного ветра разбудило всех нас сегодня: порвалась во многих местах на окнах и дверях газетная бумага, и ветер свободно гуляет у нас. Мороз не менее восьми-девяти градусов. Принесли денщики кипяток: погреться чайком! «А мне,— кричит адъютант своему Ивану,— давай коху!» «Кохой» солдаты называют кофе, и, сколько ни переучивали их, ничего не выходит. С этой «кохой» в полку в мирное время была забавная история. Одно время солдатам отпускали кофе, кипятили в котлах и подивизионно поили. Однако воины наши невзлюбили новый благородный напиток и пили его только из «послушания». Кончилось тем, что как только провинится солдат и офицер вознамерится наказать его, поставить на часы например, то взводный унтер-офицер пресерьезно докладывает: «Ваше благородие, не стоит ставить на часы, лучше посадить его на кохе!» Этого сидения «на коху» солдаты боялись больше, чем стояния на часах. Наконец-то матушка-Маньчжурия пожаловала нас новою милостию: постлала на землю белое пуховое одеяльце. Спасибо, да то беда, что мягко стелет, а жестко спать. Лошади срываются с коновязей. Солдаты кричат на них, ловят. В воздухе кружатся стаи воронов, сухие листья; с криком летят на юг запоздалые гуси, гнутся и скрипят деревья, кричат неистово ослы. «Ну и концерт,— говорит проезжающий казачий офицер,— остается только, чтобы из вашей трубы вылетела в ступе баба-яга с метлой, тогда картина будет полная!» Напились чаю, притащили солдаты гаоляновых корешков, и закурились каны; сегодня меньше дыму, хорошая тяга, хотя тепла мало от этой топки. Что это за удивительное многополезное растение гаолян! Я уже раньше писал, что высота его достигает пяти с половиной аршин, ствол довольно толстый, и зерна с каждого стебля целая пригоршня. Зерно очень похоже на нашу гречневую крупу, и каша из гаоляна почти такая же, как и из гречи, только тяжелее для желудка. Кроме того, из гаоляна делают прочные крыши, циновки, корзинки, клетки; им топят, хотя для топлива больше употребляют гаоляновые корни: они дают сильный жар.
Вообще насколько грязны, отвратительно грязны китайцы, настолько же они хорошие земледельцы. Они сеют гаолян, чумизу (род проса, только мельче), бобы, рис, пшеницу, ячмень, всевозможные огородные овощи и, при всей своей грязи, очень любят цветы. Обработка земли образцовая, но совершается примитивно: ни машин, ни плугов, ни даже хорошей сохи нет; все делается от руки: мотыгой, лопатой, скрябкой, серпом — да ведь как?! Только любоваться нужно! Они не сеют в нашем смысле, а, скорее, садят каждое зернышко, потом тщательно выпалывают поле, так что оно производит впечатление отлично возделанного огорода. Скот далеко не у каждого хозяина есть, и потому с поля в деревню китайцы все несут сами на коромыслах; таким же способом они доставляют и продукты на базар. Мельниц буквально нет ни одной, а мелют патриархальным способом: накладывают камень на камень и вертят сами. Замечательны в деревнях колодцы: они выложены внутри тесаным камнем. Вообще многое здесь носит вековечный характер. Арбы, например… Ну что бы сделать легкую тележку? Ведь и один мул повез бы! Нет, ездят на таких тяжелых арбах, что меньше трех животных и запрячь нельзя. Так ездили, верно, китайцы 2000 лет назад, так и теперь. Представьте же, что творится с этими арбами в период дождей!.. Прибывшие с позиций офицеры рассказывают, что наши войска и японские стоят друг от друга очень близко, так что днем ни те ни другие не могут высунуть головы из окопов: сейчас же пуля! От скуки начали забавляться: наши выставили чучело, японцы тоже, и открылась состязательная стрельба. Если наш попадет, японцы поднимают на палке белый флаг, если нет — черную шапку; такими же сигналами и наши отмечают японскую стрельбу.
Между позициями обеих армий протекает узкая река Шахэ; водица бежит чистенькая такая, иногда пить хочется. Японцу и русскому, решившемуся подойти к речке, грозит одинаково смерть. Вот в одном месте как-то и условились: дадут сигнал наши, японцы ответят — и идут наш и японец без оружия с ведрами за водой, отдадут друг другу честь, наберут воды и расходятся к своим позициям; стрельбы не производится. Несколько раз так делали, все шло хорошо, но однажды не стерпела русская душа и давай ругать японца, а тот маленько по-русски смекал да и оскорбился, стал отвечать. Русский кричит: «Давай на кулачки!» Тот согласился; река мелкая, живо один перескочил, и пошло дело — и кулаками и ведрами. А с позиций на это единоборство обе армии любуются. Кончилось тем, что с окровавленными физиономиями явились борцы каждый к своим позициям. Среди японцев многие говорят по-русски и часто переговариваются с нашими, например вечером кричат: «Русские, не стреляйте сегодня ночью, и мы не будем. Давайте поспим!» А утром здороваются. Есть места, где между позициями четыреста-пятьсот шагов.
У меня новое горе: заболел мой Китаец, беленькая лошадка, острым хроническим воспалением глаз. Я отправил его лечить в Мукден. Немного лучше стало, но ветеринарный врач уверяет, что непременно ослепнет. Очень жаль, придется опять ездить на Друге. Ксенофонт сейчас принес мое белье: не только выстирал, но даже выгладил! Я давно велел выбросить утюжок и думал, что это исполнено. Смотрю, сегодня несет белье, и улыбка во весь рот; ну, думаю, что-нибудь не так. «А ведь белье-то, кажется, выглажено?»— говорю. «Так точно! Это, значит, вы приказали выбросить утюжок-то, а я думаю: зачем? Пригодится; да и спрятал. Вот теперь и выгладил, совсем вид другой»,— победоносно заявляет. Входит Михаил, и оба сразу с грустью говорят, что ветер и мороз такие, что завтра служить будет невозможно, значит, и просфоры печь не нужно. «День на день не приходится,— говорю я.— Господь-то по милости Своей завтра может послать и погодку; просфоры нужно испечь непременно!» Теперь мы опять обзавелись собственной печью: Галкин в землянке сложил. Подошел я к ней, заглянул: сидит Нечаев, топит печь, а Ксенофонт, согнувшись, натирает тесто, так и зовем его теперь «Ксенофонт-просфорник». Надвигается ночь, ветер воет по-прежнему, мороз крепчает. На всякий случай готовлюсь служить литургию. Великая княгиня в ответ на мою поздравительную с днем рождения прислала следующую телеграмму: «Сердечно благодарю Вас за молитвы и благословение. Очень часто вспоминаю о моих дорогих черниговцах и от всей души радуюсь, что Ваше присутствие в полку в такое время и молитвы утешают и облегчают исполнение трудного и славного их долга. Елисавета».
2 О. Митрофан принимал горячее участие в деле построения вокзальной церкви в городе Орле путем сбора пожертвований, служения по городу молебнов. Благодарные прихожане этого Иверского храма благословили о. Митрофана за это иконой
о.Митрофан Сребрянский .
«Дневник полкового священника, служащего на Дальнем Востоке».
— М.: «Отчий дом», 1996. — 352 с.
Серебрянские: одно имя и одна судьба
Дневник полкового священника. Часть 1. «Наступила минута бросить все родное…»
Дневник полкового священника. Часть 2. «Оля, родная моя Оля…»
Дневник полкового священника. Часть 3. «Держать себя честно»
Дневник полкового священника. Часть 4. Сибирские красоты.
Дневник полкового священника. Часть 5. Китай
Дневник полкового священника. Часть 6. «Бой идет со страшной силой»
Дневник полкового священника. Часть 7. Благослови, Боже, наших солдат!
Дневник полкового священника. Часть 8. И во время боя не забывая Господа