Серебрянские: одно имя и одна судьба
Дневник полкового священника. Часть 1. «Наступила минута бросить все родное…»
Дневник полкового священника. Часть 2. «Оля, родная моя Оля…»
Дневник полкового священника. Часть 3. «Держать себя честно»
Дневник полкового священника. Часть 4. Сибирские красоты.
Дневник полкового священника. Часть 5. Китай
О. Митрофан Сребрянский служил на Дальнем Востоке в годы Русско-японской войны в 51-м Драгунском Черниговском полку Ее Императорского высочества Великой Княгини Елисаветы Феодоровны . Мы продолжаем публиковать его дневник, который отец Митрофан вел с 1904 по 1906 год.
28 августа
28-е число просидел на биваке, только в городе на почте был, получил письма и так был доволен! Сам же как-то раскис: писать и то не хватает силы воли заставить себя! Пришел приказ из корпуса: завтра в 9 часов утра отслужить обедницу. К нам на бивак только два входа. Недалеко от нашей палатки у штандарта стоит часовой, а по коновязям кругом день и ночь ходят дневальные. Посторонние, не только китайцы, но и солдаты, не пускаются. Хунхузы грабят в городе, и около стен снаружи нужно быть очень осторожным.
Смотрю я на эти мукденские стены и невольно вспоминаю уроки из истории о стенах Ниневии, Вавилона, Египта. Без всякого преувеличения скажу, что это циклопическая постройка: ширина стен такова, что по ним свободно может ехать четверка, высота же их, думаю, не меньше шести сажен — каменные, с башнями, сделаны необычайно тщательно, но их никто не ремонтирует. Я катался верхом с Ксенофонтом по городу: огромный, богатый, есть памятники, но, в общем, тип точно такой же, как и Ляоян, только женщин на улицах больше. Пошел я гулять по биваку, зашел прежде всего и осмотрел кладбище, очевидно древнее и богатое: обнесено оградой, прекрасные ворота, могилы — это целые курганы… Пред воротами кладбища снаружи лежит каменная черепаха; на спине ее стоит огромная каменная доска аршин в семь высотой с надписью; на верху доски высечены переплетающиеся между собою драконы. Все чудной работы. Черепаха и драконы свирепо разинули пасти: очевидно, не пускают злых духов на кладбище, которое должно быть местом «успокоения».
Наблюдая религиозную жизнь китайцев, ясно видно, что они верят в богов добрых и злых, признают грех, необходимость добродетели, очищения от грехов людей не только живых, но и умерших, почему и приносят умилостивительные очистительные жертвы. Китайцы горячо верят в загробную жизнь и общение между живыми и умершими. Например, садясь обедать, они ставят на гроб своего покойника тоже чашку рису, веря, что он духом с ними, громко молятся за умершего, «чтобы он услышал»!
Все пространство нашего бивака покрыто деревьями. Если бы не дожди, то отдых был бы полный.
Вышел на дорогу и долго стоял, наблюдая мимотекущую жизнь: китайцы бегут из деревень в Мукден и «все свое имущество несут с собою». Вот на коромысле тащат огромную живую свинью, которая визжит на всю вселенную,- это спасают ее от «сольдата»; несут целый огромный шкап с рухлядью, богов, стулья, окна, двери, стропила с крыш, сухой гаолян, детей за спиной!.. Здесь же с утра до ночи купезы ходят по дороге и орут немилосердно: «олеха (орехи)», «табак — махола (махорка)», «папилоса», «спичка», «леба (хлеба)». Торгаши они страшные: запрашивают впятеро, торгуются, и, чуть только солдат, по их мнению, поступил с ним неправильно, сейчас же кричит во все горло: «Капетана, капетана!» Торгуют все: старые и молодые, даже дети шести-семи лет, держа в руке две коробки спичек, кричат: «Спичка, спичка!» Стащить что-либо у нас они тоже не прочь.
Пришлось, однако, встретить между ними и хороших. В городе Ляояне я очень подружился с семьей нашего хозяина: он, жена и две дочери, одна тринадцати лет, другая — десяти, очень сердечные люди; ежедневно приходили девочки поздравлять меня с добрым утром, приносили винограду, яблок и упорно отказывались от денег. Мысленно одну я называл Сашей, другую Милицей и очень утешался, глядя на них и вспоминая моих дорогих деток [*1].
Хозяин очень любил со мной поговорить, конечно, больше догадками. Все исполняли, что я желал или советовал. Например, вся семья курит, и дети. Однажды я говорю девочкам: «Кули, кули худо есть, ну шанго»,- они сейчас же бросили папиросы и трубки и больше при мне никогда не курили. Они прямо ужасались, что я еду туда, где «бум, бум», то есть пушки. Тяжело было прощаться с этой семьей. Они все вышли провожать нас скучные. Все наши их любили. Несчастные, через неделю Ляоян горел уже от снарядов… Что с ними?!
Жалея одну семью, наполовину разоренную, я дал старику рубль. От радости он стал на колени. Конечно, со слезами на глазах я поднял его, и что же? Проходит минут двадцать, и он приносит маленького цыпленка, дает мне в подарок, денег ни за что не взял.
Наступила холодная, тихая, звездная ночь… Господи, как необычайно красиво темной ночью небо, как ярко горят звезды! Поднимешь глаза вверх, да так и не сводил бы оттуда! Кроме красоты, каким миром веет с неба, так тянет туда, без слов душа с Кем-то говорит! О, если бы не ужас войны, не разлука с близкими сердцу и родиной!.. Но и при этом небо так прекрасно, так успокаивает тоскующую, усталую душу. А внизу? Оглянулся: земля пылает — море костров, фонарей, факелов, шум: движутся обозы, орудия, несется волною в одном конце священное пение молитвы Господней, в другом — удалая русская военная песня; доносится откуда-то издали музыка, «ура»; кричат «ку-ка-ре-ку» петухи на повозках; мычат коровы, перекликаются приветливым ржанием лошади. У костров оживленные группы солдат: пьют чай, варят картошку в котелках. Силуэты ложатся: получаются оригинальные и смешные фигуры… Вспыхивают трубочки. Люблю я подойти к костру и послушать незаметно солдатские разговоры. Сколько в них юмора и правды, веры в начальство! Само начальство частенько критикует друг друга, сомневается, а солдаты глубоко убеждены, что все так и нужно, что делается: начальство, мол, знает. А Куропаткина боготворят, хотя многие его ни разу не видали!
29 августа, Усекновение главы Иоанна Крестителя
Встал рано; помолившись Богу, пошел гулять вокруг бивака, обдумывая проповедку. В 8.30 утра отправились в штаб 17-го корпуса, где на чистом дворе устроили место для богослужения. Пришел корпусной командир, генералы, офицеры, чиновники, прусский и австрийский агенты. Служба прошла хорошо, пели штабные певчие, а «Верую», «Достойно» и «Отче наш» пели все. Я говорил поучение о том, что святой Иоанн Предтеча проповедовал людям покаяние, очищение от грехов, всю свою земную жизнь самоотверженно нес это служение, забывая о себе и своих потребностях. Он честно выполнил свой долг, даже в темнице проповедовал, и сподобился мученической кончины. Просил молящихся подражать святому Предтече, то есть верить, что каждое служение назначается человеку Богом, что в скорбях и испытаниях духом падать не нужно, а, наоборот, с увеличением скорбей увеличивать энергию и бодрость.
Тихонько вернулся домой (полверсты всего!) довольный, что покойно, без помехи помолились в святой день. Хотел ехать в эскадроны служить, но из корпуса прислали сказать, что сегодня ожидают сюда икону преподобного Сергия Радонежского, пред которой нужно отслужить молебен. Но иконы мы не дождались, а в эскадроны я не попал. С величайшим духовным наслаждением читал воспоминания Поселянина о Сарове и Дивееве; все прошлогоднее воскресло в душе. Слава Богу за все!
30 августа — 1 сентября
Сегодня почти весь день провел в разъездах: в 7.30 утра я и командир полка поехали в 3-й эскадрон служить молебен — там и в 4-м эскадроне праздники.
После дождя воздух чудный; солнце ярко светит; дышать не надышишься… Лошади месят ужасную жидкую грязь, хлюпают по воде и усердно ею обдают нас, так что живого места на мне не осталось — все в грязи! В 9 часов утра приехали… Солдаты постарались, так устроили все, что заставляют забыть о военном времени. Большой двор утоптали, чисто вымели, устлали циновками; стол с иконой покрыт белой скатертью; столик с закуской для здравицы; большой стол с угощением для солдат: каждому по белому хлебу, куску мяса, яблоки, груши, водка… Все это ухитрились достать, хотя и страшно дорого, например хлебец — сорок копеек, водка — жестянка около ведра — тридцать шесть рублей. Торжественно, при общем пении отслужил молебен, сказал поучение о необходимости подобно святому князю Александру Невскому во всякое время и во всяком положении хранить веру, надежду на благодатную помощь Господа, творить молитву, блюсти чистоту сердца, так как грех — всегда грех: и в мирное время, и в военное время. Наскоро пообедали у гостеприимных хозяев и поспешили в штаб 17-го корпуса тоже служить молебен; там сегодня штабной праздник и день ангела командира корпуса. Устроились, собрались все (опять был германский военный агент) и здесь отслужили, причем прекрасно пели штабные певчие; повторил поучение на ту же тему. Вернулся из штаба, закусил редечки и с Михаилом и двумя солдатами в 12 часов дня поехал в 4-й эскадрон, который от нас верстах в восемнадцати к Ляояну по Мандаринской дороге; переехали длинный железный мост, который сильно укреплен: два форта, волчьи ямы, проволока. Саперы снимают рельсы и увозят в Мукден. Везде пехотные окопы… Мы все движемся вперед; солдат уже мало стало встречаться; тишина; деревни пусты; немного жутко… Смотрю: навстречу нам показался какой-то разъезд… ближе… как будто драгуны… Действительно, едет сам командир 4-го эскадрона Калинин с несколькими солдатами. «Мы к вам!» — кричу я.
«Вернитесь,- раздается в ответ,- сегодня наш эскадрон передвинули на новую стоянку, отложим празднование до более удобного времени!» Так и вернулись мы в 6.30 вечера домой, сделавши более тридцати верст; немного устал; еще великое спасибо корнету Романову, что подарил мне иноходца: как в люльке, мало трясет.
31 августа и 1 сентября прошли в отдыхе: занимался чтением.
2 и 3 сентября
Ходят слухи о скором бое. Решил поехать в 5-й и 6-й эскадроны отслужить обедницу и побеседовать, а то уйдут на сражение, трудно будет до них добраться. Слава Богу, успели не спеша помолиться и побеседовать. Службу наш полк до сих пор нес честно; приезжал генерал Куропаткин и два раза благодарил за отличную работу. Раненый, которого я приобщил 15 августа, умер. При мне пришли два солдата из разъезда вахмистра 6-го эскадрона Бурбы и передали следующие подробности его гибели. 21 августа вахмистр и эти два солдата отправились на разведку; въезжают в деревню и встретили не менее двадцати всадников, которые бросились на них. Вахмистр с солдатами повернули обратно, вскочили в гаолян и от погони ушли… Продолжая разведку, наткнулись прямо на японскую пехоту и артиллерию! Японцы быстро вскочили, схватили ружья и дали залп по нашим. Вахмистр оказался ранен в правую ногу, но в седле усидел. Наши снова вскочили в гаолян и поскакали… Вдруг болотная речка, бросились в нее; солдаты перескочили, вахмистр завяз. «Братцы, не бросьте!» — кричит он. Солдаты тотчас вернулись, освободили его и снова едут по гаоляну. Стрельба стихла. «Братцы! Не могу больше ехать: больно, снимите меня, перевяжите ногу»,- говорит вахмистр. Остановились, сняли его, разрезали сапог, перевязали ногу платками. В это время снова залп; две лошади умчались, осталась одна; на нее посадили раненого вахмистра, сами же побежали ловить своих лошадей. Наступила темнота; лошадей не поймали, а вахмистра в гаоляне потеряли. Что сталось с ним? Конечно, его настигли японцы и или добили, или взяли в плен. Три дня ползли через японские сторожевые цепи наши два солдата и наконец добрались до своих. Тяжело было выслушать этот рассказ, тем более что недавно наш же унтер-офицер из вольноопределяющихся Рукавишников тоже пропал без вести.
Грустно на душе. Пред глазами так и стоят кроткая жена вахмистра и бедная Варя [*2]… Да утешит их Господь!
3 сентября просидел на биваке, занимался чтением. Погода устанавливается хорошая, начинают просыхать маньчжурские болота-дороги, только по ночам стало холодно.
4 и 5 сентября
4 сентября. Завтра именинница великая княгиня Елисавета Феодоровна; через генерала Степанова послал ей поздравление.
До чего врут телеграммы, особенно Рейтера! Пишут, что «население Мукдена все бежало при нашем приближении». Ложь. Мукден кишмя кишит жителями, как муравейник, и жители даже в выгоде, так как удвояли и утрояли цены на все и отлично торгуют.
5 сентября встал пораньше, чтобы приготовить поучение. Сегодня день ангела нашего шефа — великой княгини; решили служить на биваке. Горе: опять пошел дождь, и вся наша надежда на торжество пропала.
В 9 часов утра собрались 1-й и 2-й эскадроны, также приехали 5-й и 6-й; под дождем вместо обедницы отслужили один молебен. Вымокли порядочно; сейчас сушу в палатке ризы и иконы. Господи, когда же прекратятся эти ужасные дожди?! Дали отдохнуть три денька, и потом опять на целый день; слава Богу, что палатка хорошо поставлена, не промокает.
В 12 часов дня, за обедом, я получил от ее высочества следующую телеграмму:
«Сердечно благодарю за поздравление и благословение, рада, что здоровы; уповаю: Господь Вашими молитвами будет охранять моих дорогих черниговцев; утешительно, что скоро можете начать служить в церкви; помогай Вам Господь; вчера видела Вашу жену в кремлевском складе в полном здоровье.
Елисавета».
6 сентября
Преподобномученица Елисавета Феодоровна
Пришлось лечь во всем одеянии, завернуться получше; закрыли насколько возможно палатку, а все-таки продрогли; вода замерзла. Вот она Маньчжурия: то жгла немилосердно, то мочила, а теперь без передышки за мороз взялась. Одним утешаемся, что мы — жители севера, перетерпим, а вот как теперь танцуют наши противники — японцы, южный народ, да и воевавший до сих пор налегке: даже шинели бросили! А тут еще ночью в Мукдене что-то творилось неладное: гремели барабаны, гудела какая-то труба, шум человеческих голосов, лай и вой собак… Я вышел из палатки. Ничего не видно, только звезды необычайно горят в морозном воздухе да вспыхивают на нашем биваке костры: греются дневальные, да из-под телег несется дружный русский храп наших воинов. Удивительны русские люди! Под стенами Мукдена спят себе преспокойно, точно в деревне на родине… Смолкло в Мукдене; только изредка раздается звук гонга (род металлического таза, в который ударяют ночные сторожа). Улегся я, на голову шлем надел, пригрелся, задремал и… снится мне: в Орел прилетел, но думаю, что я — на войне и что сейчас же должен лететь назад в Маньчжурию; иду около церкви; сейчас там будут служить; народ начинает узнавать меня, думаю: что смущать людей? Ведь остаться я не могу, а разнесется: «Батюшка приехал»; повернул и понесся обратно. Все в порядке нашел. Только у церковной паперти две большие березки выросли. Проснулся… Ветер воет, палатка дрожит, ржут и стучат ногами прозябшие лошади. Я в Маньчжурии!.. Рано встали все; вода — лед: едва умылся; наскоро напился чаю и побежал к двуколке, достал теплые вещи: подрясники, фуфайки, чулки. Весь день страшный ветер; вероятно, где-нибудь выпал град.
Опишу порядок дня нашего бивачного, так сказать мирного, когда целый день дома сидим, не двигаемся. Встаю в 6.30 (по-вашему в 23.30) — другие немного позже,- одеваюсь, беру умывальные принадлежности. За умываньем почти всегда у нас происходит беседа о родине и близких наших, о сновидениях, куда во сне ездили… «Вот, батюшка, вы уже несколько раз были в Орле, а я только раз во сне там был… А что, к Новому году вернемся в Россию?»- говорит Ксенофонт. «Нет,- говорю,- и к Пасхе-то не попадем!» Умывшись, иду гулять, а Ксенофонт или кофе варит мне в котелке, или готовит кипяток. Гуляя, иногда дохожу до городской стены. Смотрю на это сооружение, вообще на всю эту старую китайскую цивилизацию и невольно задумываюсь. Да, старые, прежние китайцы сумели создать религию, искусство, все эти храмы, стены, дворцы, а теперешние нового не создали и старое не поддерживают: стены осыпаются, дворцы Мукдена покрыты плесенью, пылью, тоже рушатся; никто не думает перемонтировать: не дорожат! Искусство, наука, жизнь?.. Застой, нет движения вперед, ничего нового. Нынешний Китай замкнулся в «старое» и кое-как ему, этому «старому», подражает. Религия?.. Сколько я видел храмов! Все в пыли, нет ухода, и архитектура столь оригинальна — не насмотришься, особенно хороши работы из камня и черепицы. И что же? С удовольствием отдают их под постой. И стоит казаку или хунхузу стащить дверь или что-нибудь из храма, как жители преспокойно довершают ограбление родной святыни! Религиозность выродилась в культ предков; все церемонии к этому и направлены: например, на похоронах в процессиях не несут предметов религии, а чучела арбы, мула, коня, стула, то есть все, что принадлежало покойнику, и это сжигается. Верят китайцы в бога-небо, в загробную жизнь, но все это смутно и сбивчиво. Суеверий же масса. Может быть, мои наблюдения поверхностны, но мне так кажется. Струю живой религии нужно бы вдохнуть в эти сотни миллионов людей… А то сейчас еще держится нравственность по преданиям. То же и у японцев. И у них, говорят, религия еще больше пошатнулась, но они заполняют внутреннюю пустоту своей жизни погоней за цивилизацией, которую они стараются скорее ввести в свою жизнь, но духа жизни, истинной религии, могущей заполнить ту внутреннюю пустоту, не взяли. И вот пройдут десятилетия, изживут они всю внешнюю цивилизацию, надоест и… и тогда заговорит дух их. Где же найдет он себе тогда ответы? В кумирнях у старых богов, которых и теперь уже китайцы и японцы секут розгами за неудачи? Плохой ответ. В философии? Но духу нужна не часть истины, открываемая философией, а вся истина, могущая осветить своим светом все темные уголки души, обосновать стремление духа к добродетели, ответить на все запросы. Мне кажется, после, когда они достаточно поплатятся за принятую внешнюю цивилизацию, очень возможно, что протест духа покажет себя! Вот вам и раз: хотел описать порядок «мирного» нашего дня, да и заговорил о другом, а сосед мой уже спит: время и мне прилечь.
7 сентября
Ночь прошла благополучно. Продолжаю описание порядка повседневной «мирной» нашей жизни. После чая сейчас же пишу дневник, готовлю письма на почту. Затем люблю пройтись по обозу посмотреть солдатское житье-бытье.
Как только станем на бивак, солдаты сейчас же начинают устраивать себе помещение: одни ставят повозки по несколько в ряд, покрывают сверху брезентами, а с боков заставляют гаоляном; другие роют в земле большую широкую яму, сверху из ветвей устраивают подобие крыши, все это плотно застилается гаоляном и травой, и получается довольно теплое помещение; а некоторые спят прямо на земле, подостлавши попоны. Затем, вся команда давно уже по духовному, вероятно, сродству разделилась на кружки, человек по пять-шесть. Каждый кружок имеет свой костер и промышляет себе завтрак и полдник, так как солдатские желудки не довольствуются одним казенным котлом. На этом поприще, конечно, лучше всех отличается Ксенофонт: он и толченый картофель, и гаоляновую кашу, и суп с салом умудряется приготовлять. В его кружок входят он, Михаил Галкин, Мозолевский и Рыженко — это неразлучные друзья. В последнее время этот кружок стал брать свой паек натурой, то есть сырое мясо, картофель, крупу, сало, и Ксенофонт в большом старом ведре варит на свою компанию чудный обед и ужин, даже ухитряется в кружечке поджаривать лук. На этом же костре кипятится большой чайник воды, из которого Ксенофонт в тазу стирает мне белье; таз возим, привязав его под телегой.
Интересно обойти посмотреть, послушать солдатские беседы; в общем, солдаты безропотны и веселы, несмотря на невзгоды и наступивший холод.
Возвращаюсь в палатку, У командира узнаешь что-нибудь новенькое о полке и вообще о военных действиях: к нему присылают донесения командиры эскадронов с передовых линий. Два часа дня… На сколоченном из старых досок и деревяшек столе, под полотняным навесом, уже накрыт обед; берем каждый свою походную скамеечку и кушаем с аппетитом «бивачного» жителя что Бог послал, смотря по месту: стоим в городе — хорошо, то есть горячее с мясом и жаркое из мяса, иногда курицу или яичницу; а если в деревне или поле, то и одно мясо, а были времена, что ели консервы или доедали орловскую колбасу. За обедом оживленные разговоры: родина, родные, политика, война — все перетолкуется основательно. После обеда расходимся по палаткам: кто спать ложится, кто в город едет, а я что-либо читаю, а главное, с великим трепетным нетерпением ожидаю почту, за которой пошел уже писарь и придет в 4 часа. Несут… Бегу, сам разбираю, кладу в карман и ухожу куда-либо под дерево, читаю… Какое наслаждение! Как будто повидаешься, поговоришь с родными писавшими!.. Ну, а если ничего нет, то не знаешь, как и дожить до завтра. Это, конечно, тогда, когда почта корпусная от нас близко, а то получаем в несколько дней один раз.
Прочту письма, иду в палатку; кипяток готов уже; пьем вечерний чай, после которого часов в шесть я снова иду по своей дорожке (на каждом биваке выбираю). И так отрадно бывает смотреть на небо: ведь оно одно у вас и у нас (хотя, когда у нас ночь, у вас светло), да там и нет ни сражений, ни биваков, а мир и божественный покой. Молитвы читаю до ужина, так как после бывает очень темно и ходить невозможно, а в палатке неудобно. В 7 часов вечера подается сигнал, и наша команда выстраивается в две шеренги; прихожу я, провозглашаю «Благословен Бог наш», и начинается общая вечерняя молитва, поем все «Царю Небесный», «Отче наш», «Спаси, Господи» и «Достойно»; после этого люди ужинают; перед началом они поют: «Очи всех на Тя, Господи, уповают».
Часов в восемь ужинаем и мы, по большей части по куску жаренного в сале мяса; масла здесь не достать; китайцы понятия не имеют о молоке и масле.
За время с 17 июля мы были на биваках: Янтай, Латотай, Ляоян, Цзюцзаюаньцзы, снова Ляоян, Цовчинцзы, снова Латотай, снова Янтай, Сахепу, Вандяпу, Мукден, не считая передвижений. Когда упоминаются города Ляоян и Мукден, то это не значит, что мы живем с удобствами: кроме Ляояна, «скорпионного» и гнилого, все равно располагаемся биваком где-нибудь на огороде, а теперь под стеною.
Это «мирная» жизнь наша, будничная; в праздник прибавляются богослужения, хотя и в будни иногда служу в эскадронах, пользуясь военным затишьем. Во время же сражений, когда мы были на позиции, и во время передвижений шло, конечно, все обратно. Десять дней мы не видели хлеба, а только сухари, пили и умывались почти грязью и пр.
Сегодня весь день в теплом: холодно. Назначена была всенощная в 5 часов. Мы приготовились уже идти, вдруг из штаба корпуса отмена, не знаю почему…
8 сентября
Ночью был холод. Утром дождь мелкий осенний. Не видно солнышка, а настал праздник великий, Рождество Пресвятой Богородицы… У нас праздник начался невесело — дождь… Отправляясь на службу, увидел я кортеж: китайский «капетана» отправился куда-то творить суд и расправу. Впереди городовой в шляпе с красным махром; за ним колымажка, запряженная одним мулом, в ней сидит на корточках сам «капетана» в остроконечной шляпе с красным хвостом и стеклянным шариком наверху; лицо его закрыто шелковыми занавесками. Сзади тоже верховой, и мулом правит кучер. Колымажка окружена большою толпою китайцев, которые бегут вприпрыжку, с великим благоговением заглядывая под занавеску, чтобы хоть мельком удостоиться узреть «капетана»…
Утро, 8.30. Дождь как будто стихает. Собрались на молитву, устроились на нашем биваке; дождь совсем перестал; но только я возгласил: «Благословенно царство», как опять заморосил и шел всю обедницу. После «Отче наш» сказал поучение. В 10.30 погода разгулялась: подул ветер, разогнал тучи, показалось солнышко и своим светом и теплом как бы приветствовало нас: «С праздником! Я вас не забыло!»
После обедницы пошел я тихонько в 1-й эскадрон служить молебен; там эскадронный праздник. Пришел и диву дался: артисты же наши солдаты. Из простого огорода с китайскою редькою устроили цветущий сад. Выровняли большой четырехугольник, утрамбовали, обсадили срубленными деревьями, да так искусно, что все принимали их за настоящие. Собрали массу цветов, украсили ими деревья, офицерский и солдатские столы с белым хлебом, колбасой, яблоками, грушами, яйцами, водкой и вином, сделали две зеленых арки и на одну из них поставили игрушечного барана, а на другую повесили китайскую корзину с цветами. Стол для иконы весь в цветах. Нужно было видеть восторг солдат-устроителей: как дети утешались они, глядя на свой «сад», на барана, на изумление гостей при виде их «художества». Собрались два генерала, весь почти штаб 17-го корпуса, офицеры нашего полка, и торжество открылось. Я отслужил молебен, сказал многолетие и окропил святой водою столы. Одним словом, будто в Орле. Потом здравицы, «ура» и обильная трапеза.
Затем служил молебны и в других эскадронах. Потом сел на Китайца и отправился домой. Дорожку уже успело обдуть. Китаец застоялся: как ветер, несет, мелко семенит ножками, качает, как в люльке. Михайло скачет сзади галопом. Ветер обвевает лицо. Зорко смотрит моя дивная лошадка вперед; как змея, скользит она по изгибам дорожки, не спотыкается: недаром служила хунхузам! Я в поле, вокруг чумиза, гаолян, деревья…
Как я любил всегда побыть один в поле — там, далеко!.. А здесь?.. И невольно голова опустилась. Рой воспоминаний ворвался, и нет сил противостать. Пронеслись времена: детское, учебное, варшавское, тверское, орловское, Отрада, 6 мая, 3 июня; всплыло тяжелое 11 июня: прощанье в доме, вокзал, отъезд… И не заметил, как скатилась слеза; быстро смахнул: совестно. Что же это? Малодушие? О, нет. Не знаю, что такое, только не малодушие; слава Богу, русский и христианский дух крепко держится еще в душе моей!..
А лошадка, что ветер, несет; уже несколько раз фыркнула, нагибая голову до земли, как бы давая знать: «Что, мол, хозяин, задумался? Ведь давно бегу!» — «Ну, прости, прости, голубушка, пойди шажком». И треплю лошадке шею, глажу, а она повертывает ко мне голову, подставляет, чтобы я поласкал ее. Еду дальше, огляделся: китайцы убирают хлеб с полей Маньчжурии… Что со мной сегодня сделалось? Опять думы. Вспоминается пережитое, «маньчжурское», особенно ляоянские сражения: вереницы носилок с ранеными, покрыты шинелями, мертвенно бледные… Арбы вот две очень памятны. Сидит солдат, склонив голову на руку, словно думу думает. Смотрю ближе: вместо лица — кровавая масса; правит этой арбой раненный в ногу. Другая: на дне лежит тело; думаю, убитый — нет, пошевелил рукой, согнал муху; ранен тяжело, рубашка клочьями в бою свалилась, штаны пошли на первую товарищескую перевязку… И сколько таких несчастных!.. Кругом все здесь напоминает о смерти…
Идут мимо пехотные полки на позицию с музыкой, весело, бодро шагают. А завтра? А завтра, может быть, не будет на свете вот этих, что сейчас на мой вопрос: «Какой полк идет?», так дружно и громко ответили: «Первый боевой а армии, Зарайский».
Слышу голос Михаила: «Батюшка, мы, кажется, сбились, проехали поворот». Въезжаю на пригорок, что у двух дорог. Вижу: сидят два русских витязя, два Ильи Муромца. И вскричал я громким голосом: «Ох и гой вы, добры молодцы, кто, откуда вы, куда путь держите?» Отвечают Ильи Муромцы: «Мы витязи славного войска Сибирского, 11-го полка стрелкового, истрепались у нас сапоженьки, изранились босы ноженьки, износились рубашоночки, и идем мы промыслить одежонку, обужонку за рубль-копеечку в славный град Мукден». — «А скажите, добры молодцы, где стоит здесь славная русская конница?» Указали Ильи Муромцы перстом вправо. Попрощалися, повернули мы коней и скоро приехали на ханшинный, то есть китайский, водочный завод, где стоят наши эскадроны со вчерашнего дня. Так на заводе этом и устроили место для богослужения. Что делать? Обстановка требует того… Отслужил обедницу и сказал поучение.
Попили чаю, побеседовали; осмотрел завод и сжатый рис зеленый. У нас он дорого продается, а здесь солдаты им кормят лошадей. Приехал домой уже вечером, немного устал.
9-11 сентября
Ночь была теплее, и день хороший, солнечный, сравнительно теплый. С раннего утра, что муравьи, завозились наши солдатики.
Застучали топоры, заработали лопата и метла — надо бивак разукрасить во что бы то ни стало: сегодня наш штабной праздник, день святого Феодосия. Мы счастливы: солнышко светит, ни тучки, праздник выйдет на славу… И вышел! Притащили из 1-го эскадрона их вчерашний «сад» полностью, корзину, цветы, барана и даже арки переправили, не разбирая. Все, что было в 1-м эскадроне, водворилось у нас, и притом не менее художественно. Офицерский же стол и солдатское угощение у нас было красивое и здоровое: например, вместо колбасы и ведра водки лежали чай, сахар; булки были большие белые, а водки дали каждому по маленькой рюмочке да по стакану пива (девяносто копеек бутылка — плохое пиво, а получше один рубль двадцать пять копеек); затем яйца, яблоки, груши. В 12 часов пришел наш генерал, офицеры нашего полка, гости, и я отслужил молебен святому Феодосию. Проповедь говорил на тему, что святой Феодосий принадлежал к военной семье, и, однако, это не помешало его спасению; посему просил воинов отбросить ложный взгляд, будто на военной службе можно себе позволить много лишнего, греховного, чего никогда бы в гражданской жизни не сделал: Бог-де простит. Разве военная служба привольная, греховная? Нет и нет.
Разве военная служба мешает искренно веровать в Бога, горячо молиться, соблюдать уставы святой Церкви, хранить чистоту помыслов, воздержание в слове, целомудрие, честность, трудолюбие, послушание, уважение к старшим?.. Конечно, нет. Она даже наиболее к этому-то и обязывает да еще прибавляет венец мученичества: «Спасайтесь же!» Указал затем, что многие нестроевые считают себя как бы наполовину воинами: «Мы-де не сражаемся», и грустят от этого. Не надо смущаться этим, а помнить, что, как тело одно, а члены разны и все члены друг другу необходимы, так и полк — одно тело, в котором все несут одну службу Богу, царю и отечеству и друг другу необходимы. Нужно только честно и верно служить по присяге, а Бог и царь не забудут, и святой Феодосии своими молитвами благословит и поможет… После молебна у нас был обед с пирогом и шампанским… достали-таки! Пришли песенники, и пошло русское веселье рекою. А я велел подать Китайца и поехал на соседний бивак к родственнику Поле, где живет и батюшка 52-го Нежинского драгунского полка. Там пил чай, оживленно беседовали. Вернулся в 6 часов вечера домой и весь остальной вечер писал.
10 и 11 сентября погода снова наступила теплая, только ночью холодно. Получено донесение полковника Ванновского, что рядовой Верейкин, возвращаясь с нашего бивака в 4-й эскадрон с лазаретной линейкой, был ранен хунхузами пулей в живот навылет; отправили в госпиталь; вероятно, умрет. Еще новая жертва в нашем полку.
[*1] Александра и Милица Хостник, ученицы Орловской женской гимназии,- воспитанницы о. Митрофана.
[*2] Варя Бурба — ученица церковноприходской школы, устроенной заботами о. Митрофана Сребрянского.