В этой статье собраны истории людей из трех психоневрологических интернатов, в которых я побывала либо вместе с экспертами Центра лечебной педагогики и представителями Минтруда РФ, либо в рамках общественного мониторинга ОП РФ. Я не пишу названий интернатов, потому что не хочу осложнить жизнь людей, которые со мной общались. Все разговоры записаны на диктофон.
Песни в неволе
Ольга Алленова
Женский психоневрологический интернат в лесу, на берегу озера. Лето. Основной корпус — это старая усадьба, отгороженная от остального поселка низким забором. Отсутствие физических барьеров сразу бросается в глаза. Я привыкла к тому, что ПНИ закрыты от внешнего мира высокими бетонными стенами. Здесь все иначе – интернат находится в нескольких зданиях, разделенных между собой главной деревенской дорогой, которой пользуются остальные жители поселка, так что изолировать его не получается.
С другой стороны, вокруг лес, так что без навигатора все равно не выберешься. Половина жителей поселка работает в этом же интернате, другая половина с жителями ПНИ знакома. Однажды местный парень даже взял замуж девушку из интерната – теперь они ходят с коляской мимо главного корпуса, и это дает надежду остальным.
Здесь много молодых девушек из детского дома-интерната, и много пожилых женщин. Первые сидят в беседке и хохочут или работают на роскошных цветочных клумбах. Вторые «гуляют» в небольшом загончике, окруженном деревянным забором.
— Людям, имеющим неустойчивую психику, не показано нахождение в большой группе, — официальным голосом произносит сопровождающий нас человек в белом халате.
Видя мое недоумение, директор приходит на помощь коллеге и говорит, что «пожилые люди с глубокой деменцией не понимают, где находятся» и «могут уйти».
— Куда уйти-то? – спрашиваю я, — вокруг лес, а они еле ходят.
— Ну а в лес уйдут, как их искать?
Перестраховка, очевидно, напрасная – крепкие санитары и санитарки в белых халатах видны повсюду. Но если старики в загоне, можно расслабиться и не переживать, что уйдут.
— Парня молодого полюбила я, — доносится высокий голос из загона. Я вглядываюсь в старушек, которые сидят рядком на лавочке – в белых платочках и цветных халатах, они напоминают мне мою ушедшую бабушку. Она тоже любила эту песню. Может ли человек с глубокой деменцией наизусть петь песни своей молодости? Мне кажется, нет.
Фото: Ольга Алленова
Пока все гуляют, мы осматриваем отделение милосердия – это маленький корпус по другую сторону дороги. Двери в комнаты открыты: бедная обстановка, кровати вплотную, деревянный крашеный пол. В одной из комнат в кроватях лежат три женщины – одна смотрит в полоток, две другие укрыты одеялами с головой. Густой, спертый запах.
— Почему они не гуляют?
— Они очень тяжелые. Вон у той женщины в Грозном убили отца и сына, у нее сильное психическое расстройство.
Женщина все так же смотрит в потолок, как будто не слышит.
— Так почему ей нельзя на улицу? – спрашиваю я.
И понимаю, что не вижу хороших инвалидных колясок, в которых лежачего человека можно вывезти на воздух.
Выходя из комнаты, вижу на внешней стороне двери большой железный засов.
— Вы запираете людей?
— Да нет, это на всякий случай. Понимаете, есть такие больные, которым по состоянию показана изоляция. Если человеку плохо и мы готовим его отъезд в больницу, то запираем.
— А если ему там внутри стало плохо? А если пожар?
Мне никто не отвечает.
В этом же корпусе есть две платные палаты – на них засовов нет. Проживание здесь стоит 800 рублей в сутки. Комнаты жилые – с коврами на стенах, домашними покрывалами и телевизорами. За женщин, которые тут живут, платят родственники. Видимо, железные засовы в платные услуги не входят.
Фото: Ольга Алленова
Переходим в другое здание, и в общем отделении знакомлюсь с 76-летней Ниной. Маленькая, сухая, с живыми черными глазами, Нина выходит вместе со мной к автолавке, которая приезжает сюда раз в неделю. Нина дееспособная, получает пенсию, поэтому сама покупает себе одежду – на ней заношенный голубой халат из хлопка и резиновые тапочки на босую ногу.
— Зато все мое, — поясняет она. — Не люблю казенное, я 50 лет тут живу. Пенсия у меня 3100, хватает.
Ей было 24, когда умерла мать, и Нина оказалась в интернате. В те годы это был интернат общего типа. Когда ему дали статус психоневрологического, многих жителей перевели, а Нина осталась – говорит, что привыкла.
— Родилась я нормальная, — рассказывает Нина. — Матка моя наняла няньку, а та пила да курила. Пугала меня, я и стала заикаться. А как уронила она меня, меня и парализовало. С той поры болею.
Я спрашиваю, как она живет тут, чем занимается, с кем общается.
— Раньше я работала в огороде, картошку сажала, потом чинила белье. Теперь молодежь чинит, я отдыхаю. Телевизор смотрю.
— Вы одна в комнате?
— Нет, что ты, дочка. Со мной 5 человек. Да я привыкла!
Улыбается.
Меня ведут показать кружок рукоделия – администрация гордится авторскими куклами, которые тут производят. Куклы и правда великолепные. Я спрашиваю, почему их не продают, ведь люди могли бы так зарабатывать. Мне отвечают, что в год шьется лишь несколько кукол.
В зале за столами сидит несколько пожилых людей, склонив головы. Но шьют они совсем не кукол, а связывают какие-то бессмысленные тряпочки. Педагог откровенничает, что кукол она шьет сама, поэтому продавать не получится – не хватает сил.
— А что эти люди тут делают? – удивляюсь я.
— Они просто пришли на занятие. Ну они психически нездоровы, какие куклы?
С этой поездки прошел уже год, а я никак не могу забыть эту имитацию занятости. Вся жизнь в интернате – вот такая имитация настоящей жизни.
Фото: Ольга Алленова
Жить, чтобы помереть
ПНИ в другом регионе, город, зима. Административный корпус, женское отделение милосердия.
— Тут инвалиды детства и пожилые, все они тут недееспособные, — с готовностью поясняет сопровождающая меня санитарка.
В палате 6 коек, все заняты. Подхожу к той кровати, что у окна.
— Вас как зовут?
— Таня, — на меня смотрит изможденное лицо и огромные светлые глаза.
— Как себя чувствуете?
— Голова болит. Скоро обед.
— А где вы обедаете?
— Тут. В кровать приносят.
— А еда как? Нравится?
— Не голодная, — отвечает Таня.
— Вы у нас спрашивайте, — раздается ласковый голос из-за спины, — они плохо понимают, деменция.
— Почему они все лежат? – спрашиваю я медсестру с ласковым голосом. — Кто-нибудь гулял сегодня?
— Зимой это проблематично, — не меняя тона, отвечает медсестра.
— Таня, у вас жалобы есть? – поворачиваюсь я к женщине с бледным лицом.
— Помереть бы поскорее.
— Так плохо здесь?
— Нет, не плохо. Надоело жить.
— Вы хоть гуляете?
— Да что вы. Нет. Нет.
Рядом с кроватью стоит инвалидное кресло – слишком простое и легкое для того, чтобы высадить в него лежачего человека. Я спрашиваю Таню, чье это кресло.
— Не знаю. Ничье. Поставили тут.
Когда приезжают комиссии, они принимают эти коляски за индивидуальные.
На самом деле в ПНИ нет ничего индивидуального. Я спрашиваю, где ее личная одежда, Таня отвечает, что ей хватает ночной рубашки.
Сколько ей лет, не помнит, – говорит, что «много». У нее две дочери, но ни одна не навещает. Она на детей не в обиде.
— А в коридор вас не вывозят погулять?
— Ой нет. Сижу в кровати.
— Да вы у нас спрашивайте, у нас, — снова напоминает о себе ласковая медсестра. – Она не все помнит. У них такой возраст…
Еще одна палата. Комнатой это назвать трудно – белые стены, одинаковая мебель, одинаковое постельное белье на всех шести кроватях.
Екатерина Васильевна рассказывает, что всю жизнь работала маляром, а теперь вот «наработалась».
— Мне 77 лет, я еще молоденькая, — смеется.
Навещают ее дочь с зятем, так что вся жизнь делится на две части – ожидание новой встречи и воспоминания о прошедшей. Гулять не получается.
— Я хожу, но плохо, а кто меня будет водить? Летом нас выводят на улицу гулять. На коляске.
— А когда вы гуляли в последний раз?
— Это когда было тепло. Летом. А зимой куда идти? Кто нас повезет на коляске? Попробуй, там же снег.
День Екатерины Васильевны проходит так: «Проснулись, памперс сменили, помыли, переодели. Зубов нет у меня, чистить не надо, лицо сама умываю. Завтрак сюда приносят. Сижу в кровати весь день. Или лежу».
— А потом?
— Смотрим телевизор. Потом обед. Потом телевизор.
— А тихий час есть?
— Да куда ж тихий час… Мы и так сколько спим! С 7 вечера до шести утра. Это сколько? 11 часов?
— Почему так рано спать ложитесь?
— А как? Телевизор нам выключают. Свет тоже. Все, спать.
7 лет без внучки
Елена Николаевна живет в интернате уже 7 лет. Ровно столько времени она не видела свою внучку. Сейчас девочке уже 14, бабушка видит ее только на фотографиях в телефоне дочери.
— Дочка меня навещает раз в месяц, не жалуюсь. А вот внучку бы повидать. Но детям сюда нельзя. Что за закон такой, не знаю.
Елена сидит на кровати, спустив ноги к полу. Рядом – инвалидная коляска и стульчак.
— В 6 у нас перестилка, помывка, — рассказывает она. — У меня нога не работает, инсульт был. И руку надо разрабатывать. Лишний шаг не сделаешь. Вот у меня водичка в бутылочке, в ведре мочу салфетку и протираю лицо утром.
— А в умывальную комнату не ездите на коляске?
— Нет, я сама не могу, рука болит. Да и на что мне коляска?
— Как же вы день проводите?
— Ну вот лежу. Телевизор смотрю. Политика в первую очередь. Остальное тоже люблю, концерты, музыку.
Ходить Елена отвыкла, но очень ждет своей очереди к зубному врачу – говорит, что даже ползком поползет.
— Я уже там в первых рядах по очереди, — улыбается беззубым ртом.
— Здорово, — ободряю я. – Вставят зубы, будете мясо жевать. Вставная челюсть многих пожилых людей выручает.
— Да нет, вставить — это много денег надо. Мне бы удалили вот этот, мешает он мне, колется, — и она показывает мне единственный зуб за щекой. – Ну уже скоро, сказали, очередь моя подошла.
— А как вы едите? – выдавливаю я.
— Протертое все ем, а как без зубов?
Медсестра рассказывала мне, что моют здесь людей 5 раз в неделю. Я спрашиваю у Елены, так ли это.
— Банный день по понедельникам, вот сегодня мыли.
— А как мыли, в ванне?
— Нет, зачем. Я на коляске, в ней дырка, так и моют.
— Вы не хотели уйти отсюда?
— У дочери 1-комнатная квартира, там и для внучки места мало.
— А ваше жилье?
— Я в коммуналке жила. Мою комнату закрыли, вставили железную дверь, приватизировали, и завещание на мою внучку. Нездорова я, нельзя мне одной.
Идем с медсестрой по коридору, заглядываю в туалет: три кабинки с унитазами, дверей в кабинках нет.
— У нас в психиатрии принцип открытых дверей.
— Это же не больница, а социальное учреждение. Неужели дверь в туалет кому-то может навредить?
— Конечно!
— И были случаи?
— У нас нет, но психиатрия есть психиатрия.
Заглядываем еще в одну палату в отделении милосердия — в окна бьет солнце, 11 часов утра, но в комнате все спят.
— А чего они все спят? От таблеток, что ли?
— Слушайте, ну они старенькие. Ну и обстановочка располагает. У нас тихо. А вчера было полнолуние, было шумно.
Платные бабушки
Столичный город, платная палата в ПНИ на 4 места. Сейчас здесь две женщины. За них платят родные, но завотделением сообщила, что обеих скоро переведут на бюджет – кто-то в интернате умер, освободились места.
— Вот эта бабушка платная, и эта тоже, — уточняет медсестра.
Бабушки без эмоций разглядывают гостей.
Зинаида Ивановна всем довольна: «Нормально, все нормально, сестры нормальные, телевизор есть».
— А как вы сюда попали?
— Да случайно. Меня дочка хотела куда-то в санаторий. Я ходила нормально. У меня был один инсульт дома, потом меня сюда. Второй инсульт здесь был. Хожу теперь плохо.
— Вы с инсультом в больнице лежали?
— Нет, здесь.
— И в больницу вас отсюда не возили?
— Нет. Мне 80 лет, кому я нужна в больнице?
Из процедур Зинаида получает только «таблетки 3 раза в день».
Ее соседка Марья Васильевна более разговорчива: на вопрос «как живете?» отвечает: «Да так себе, не очень хорошо. Сижу тут сиднем». Она подтягивается на ремне и садится в кровати: белая ночная сорочка, худые голые руки.
— Сноха привезла меня сюда. А сын умер. Соседка мне говорит: давай я к тебе ходить буду, а я ей: да зачем, у меня ж сноха есть. А сноха и носа не кажет.
Марья Васильевна почти не видит, один глаз у нее совсем закрыт, второй различает только темные очертания. Она не встает с кровати: «Спина чешется, но это, говорят, ходить надо. А я ж не хожу. На коляске этой вывезут в душ, спину помоют, и то спасибо». Гулять возили «один раз на тележке». На еду не жалуется: «Блинчики даже давали два раза. Две конфеты в день».
— Вот такие дела, деточка. А теперь отсюда мене, как я поняла, никто туда на квартиру не отвезет.
— Все, приехали, до смерти будем здесь, — откликается из своей кровати Зинаида. — Никто нас не возьмет, никто не отдаст, некому взять нас.
— Вот видишь, как она говорит, эта бабка? – Марья Васильевна кивает головой. – Кормит меня разговорами своими. Некому взять. Правильно — некому. Раз привезли, так и все. Может, похоронют на берегу. А может, в подвал опустют. И все.
Она сидит, слегка опустив голову и кивая головой.
— А я туда приду, где мой муж. Поняла? Вот. Он встретит меня нарядный такой, красивый, как раньше люди добрые ходили. Он рязанский был, где шахты строили. А ты, Марья Васильевна, сидит тут и жди. Из-под Воронежа я. Там сестра моя живет. Но это далеко. И никто ко мне не придет. Вот и все. Сиди, Марья Васильевна, до самой смерти. Ну ладно, спасибо, что поговорила со мной. Теплая ты, деточка. Когда придешь еще?
— Уж не знаю, пустят ли меня еще сюда.
— Ну ладно. Счастливо тебе и до свиданья.
Я закрываю дверь в палату и смотрю на медсестру.
— Тут не всему надо верить. У них деменция, шизофрения, умственная отсталость, — доверительно сообщает медсестра. – Они вам много наговорят.