“Добро пожаловать в каторжный край”. Архиепископ Аксий (Лобов) — о Сахалине, смирении и главной проблеме епархии

Что делал будущий епископ, когда ровесники дразнили его “попом” и как отреагировали родители на решение стать монахом — рассказывает архиепископ Южно-Сахалинский и Курильский Аксий (Лобов).

—Жить в центре Москвы с видом на Васильевский спуск – это прекрасно, а уехать на край земли скорее страшно. Насколько назначение в Забайкалье было для вас неожиданностью, трагедией?

—Меня пригласили на собеседование с управляющим делами, тогда этот пост занимал митрополит Варсонофий (Судаков). Он спросил: «Поедешь в Сибирь?» А я ответил: «Конечно!» Понимаете, никакая это не моя заслуга, скорее природная черта: сказали, надо ехать. Ну зачем мне отказываться? Конечно, поеду.

В Нерчинской епархии двадцать четыре района на площади в 321 тысячу км². Там живут другие, чем в центральной России, люди. Не говорю, что хуже или лучше, просто другие. Особенность сибиряков в том, что они сначала присматриваются к тому, кто к ним приехал. А можно ли с тобой на медведя? Думаю, такой вопрос они себе тоже задают.

Я обнаружил, что религиозная жизнь, особенно в отдаленных районах, недостаточно развита. Не поверите, до сих пор там крестят взрослых людей, причем многих в преклонном возрасте. Для центральных регионов России это уже редкость. Помню крестил, — надеюсь, они еще живы, — стареньких родителей одного прихожанина. Оба плохо передвигались. Муж перенес инсульт, жена ослепла. Я крестил этих людей, вместе проживших больше 50 лет, в маленькой  квартирке. Во всем они были вместе. И в этом было что-то невероятно светлое и радостное.

В Сибири поначалу присматриваются, а потом принимают или не принимают категорически. Хотя я прослужил там всего два года, уезжая испытывал тоску. С одной стороны, это была радость. Господь даровал возможность послужить в этом краю. А я дальше Дивеево никогда ранее и не уезжал. Я радовался, что не пытался сопротивляться, принял то, что мне было даровано. С другой стороны, я к ним прикипел. Познакомившись ближе, понял, что доброта у них спрятана где-то глубоко внутри. Дело даже не в том, что ее надо раскрыть, раскопать. Нет, я открыл для себя, что искренне, про настоящее с ними никто и никогда не беседовал. Эти люди живут, предоставленные сами себе. Приезжаешь в самый северный район, уверенный, что это страшная глушь, в которой ничего нет по определению. Оказывается есть.

В Москве столько церквей, но чтобы утром встать и прийти на воскресную службу, человеку себя нужно понудить. “Ой, сюда не успеваю, здесь служба в семь. Там в восемь, ах, и тут неудобно. К девяти? А, пойду в храм, где литургия в десять. Ну вот, везде опоздал. Ладно, не страшно, сегодня прогуляю”.

А на севере, где священник приезжает раз в 2-3 месяца, люди собираются по воскресеньям со всех окрестностей читать акафист, Евангелие и Псалтирь. Когда я приехал в Каларский район, это север Забайкалья, в посёлок Новая Чара, в котором живет 3500 человек, то на причастие в небольшой храм пришло 90 человек.

В г. Балее добывали и добывают золото, а живут бедно. Там есть храм Апостола Луки. Размещен он в обычном жилом доме. Приехал туда, а там так жарко печку натопили, что я не знал как смогу служить.

Предложил прихожанам написать письмо на платформу коллективного сбора средств «Начинание», чтобы собрать на церковное строительство. Через некоторое время звонок: «Точно будете строить храм?» – «Точно» – “Тогда я денег переведу”. На строительство мой собеседник перечислил 900.000 рублей. Этих денег на фундамент хватило и на часть сруба. А потом все вдруг начали помогать: кто копейку, кто рубль принесет. Год назад начали, теперь храм под крышу завели. И вот местные бабушки, которым сильно за 80, прощаясь, говорят мне: “Не волнуйтесь, мы не помрем, пока колокола у нас не зазвонят”. После беседы с ними невозможно оставаться внутренне незатронутым. Я был поражен крепостью их веры.

– Не совру, если скажу, что для многих священников отправка в отдаленные края нашей родины – это самый страшный сон.

– Практика отправки студентов духовных семинарий в отдалённые районы полезна. Главное, чтобы у священников были достойные условия проживания, чтобы у их детей была возможность получить образование. Тот опыт, который молодые священники и архиереи получают в отдаленных епархиях, бесценен. Уверен, он будет вспоминаться как лучшие годы.

Служению священника всегда сопутствует подвиг. Есть подвиг жить в большом крупном мегаполисе и не растратиться духовно и внутренне. А есть подвиг помогать духовно возрастать тем, кто в этом нуждается. Если видишь, что людям нужна поддержка, ты не можешь её не дать. Ты только и думаешь, какие силы приложить ради них, чтобы духовная жизнь здесь развивалась. 

И первое, и второе в очах Бога может быть подвигом жертвенности и любви к людям.

— То есть перевод на Сахалин для вас неожиданностью не был?

— В тот день я соборовал. Когда вернулся в келью, увидел смс: «Ой, владыка, вас на Сахалин». Я судорожно начал смотреть журналы Священного Синода, потому что и в голову не приходило, что там может быть решение, касающееся меня. В любом случае, я совсем не испугался. Чего пугаться?

Приехал на Сахалин, а меня встречают словами: “Добро пожаловать в каторжный край”. Ну чем меня можно удивить, если я только что отслужил два года в «каторжном краю»? Как ссылку, отправку на Сахалин, я точно не воспринял. Впрочем, за те несколько месяцев, что служу здесь, и специфику Сахалина пока не обнаружил. Кто-то говорит, что ментально островитяне отличаются от жителей материка, а я смотрю на людей — ничем они от других не отличаются. Пока потихоньку привыкаю к климату.  Это точно не очень просто. О, если бы это было единственной заботой и переживанием, вообще не было бы проблем.

– Есть понимание, как станете развивать епархию, во что вкладывать силы? 

— Главная проблема Сахалина в  недостатке духовенства. Многие священники уже в преклонных летах, им нужны помощники. Я был в Московской Духовной  Академии в мае, беседовал со студентами, рассказывал про Сахалин. Надеюсь, кто-нибудь захочет приехать сюда по своей воле.

Вторая проблема – секты. Это лучшее свидетельство того, что на Сахалине нужно развивать, укреплять духовную деятельность и приходскую жизнь. Многие секты пришли сюда ещё в девяностые годы, в том числе говорить о Христе. Люди слышат о Боге и тянутся. То, что эти учения чужды православию, мало кто понимает.  Все это для меня ещё и показатель того, что без духовности человек не может. И хотя за 30 лет число сект поубавилось, их все равно много.

Мы планируем при каждом православном храме строить приходские дома, духовные центры, чтобы у людей была возможность посещать воскресные школы, обсуждать за чашкой чая проблемы, которые их волнуют, задавать вопросы, которые тревожат.

Я прикипел, конечно, к Забайкалью, но на Сахалине ничто не претит моему внутреннему ощущению, ничто не чуждо. А там уже как решит священноначалие. Когда принимаешь происходящее с тобой как промысл Божий, тогда проще, вот правда.

Ровесники дразнили “попом”, а я не обижался

– В вашем роду были священники? Не просто же так избрали для себя эту стезю.

—Прадед в юности был пономарем в церкви, больше никто, насколько знаю свой род, с Церковью и тем более священнослужением связан не был. Как многие мои ровесники, я оказался в храме благодаря бабушке. Меня крестили в полтора месяца. Сознательно ходить на службы стал сильно позже, в самом начале девяностых годов. Хотя я родился и жил в Рязани, каждые выходные приезжал в поселок Мурмино к родным. С семи лет ходил в сельский храм от случая к случаю, а лет с десяти уже регулярно, каждое воскресенье. На тот момент родители мои не были воцерковлены. Это громко прозвучит, но пришли в храм они вслед за мной. Впрочем, это обыкновенная история людей того поколения.

—Вы стали ходить в храм регулярно на волне общей моды? В 90-ые многие хлынули в церковь. 

— Помню в нашу школу приходили разные сектанты: иеговисты, баптисты. С моим соседом по лестничной клетке мы даже участвовали в одном образовательном проекте. Ответили письменно на какие-то вопросы и получили по почте свидетельство от этих самых баптистов, подарки. Понятно, наш интерес был следствием не только недостатка религиозной литературы, но и некоторой жаждой знания. Кстати, на Дальнем Востоке, где я служил, многие священники пришли к православию, познакомившись с христианством через схизматиков.

Каждое воскресенье я ходил с бабушкой в церковь, потому что носил за ней стульчик. Она была инвалидом, передвигалась с трудом, а уж стоять на службе вообще не могла. Помню, как-то раз она не разбудила меня и ушла в церковь одна. Я очень расстроился. 

— Когда тебе десять лет, хочется гонять в футбол, а не в храме стоять и слушать речь на непонятном языке. Что же вас так привлекло в церкви?  

— Я рос обычным ребёнком, не был обделен общением со сверстниками. Играл в дворовые игры, но и храм мне было интересно посещать. Это не было какой-то двойной жизнью: тут – «сорвиголова»,  здесь – «пай-мальчик». 

Как-то пришел домой после службы ближе к часу дня. “Долго ты. Тебе ключи доверили, храм закрывал?”, — спросила бабушка. “Практически”, – ответил я. В тот день было венчание. Я впервые такое видел, не мог не остаться. Это невозможно было описать словами: какая-то неизвестность, чистота, святость. Это очень меня внутренне привлекало в богослужении и по-новому раскрылось в венчании. В какой-то момент ровесники начали дразнить меня “попом”. Я не обижался, тем более, что под влиянием собственных бабушек они сами заходили в храм перед школой. Дважды в год – на Рождество и на пасхальный крестный ход – все приходили в церковь.

Велосипед, рыбалка, даже сенокос, который я ужасно не любил, — все у меня было. Дед с бабушкой вели домашнее хозяйство. Я гулять не выходил, пока грядки не прополю. Тогда косить сено не полях не разрешалось, дед выискивал в лесу делянки. Помню, приезжаешь на поляну, а у макушек деревьев едва заметное дуновение ветерка, внизу – пекло, духота, оводы и косить надо… Потом бежал в храм.

Я им был восхищен. Большой, просторный, построенный в середине XIX века из могучей лиственницы, с высоченной колокольней. В нем сохранился иконостас и настенные росписи. На рязанской земле он считался одним из красивейших. После революции его не разрушили, использовали под зернохранилище. Когда делали ремонт, перестилали полы и на время сняли иконостас, мы обнаружили там голубиные останки, зерна. Храм сгорел неожиданно, в августе 2006 года, на Илью Пророка. Не уверен, что следствие закончено и теперь, но в поджоге подозревали неоязычников, которые в начале 2000-х оскверняли в тех краях кладбища.

Лет в двенадцать я начал пономарить. В тот момент у сельского священника, ныне моего духовника, из помощников в алтаре была одна пожилая матушка. Старушка-монахиня прожила аж до 101 года. Она-то всему меня и научила.

Он заметил меня через год регулярных посещений. Обычно я стоял в трапезной части. Однажды настоятель подошел, дал служебную просфору, сказал приходить в алтарь.

Мечтал об этом с того момента, когда увидел впервые красочное с бубенчиками, пасхальное. То, что начал алтарничать, не было связано с острой необходимостью в помощниках. Сельские батюшки привычные: сам читаю, сам пою, сам кадило подаю.

В Сибири, на Дальнем Востоке такой традиции нет, а в сельских храмах центральной России существует довольно красочный обычай. На Пасху батюшка “обегает” храм полностью и несколько раз. Облачившись в красные ризы, меняет на каждой песне канона фелонь. Наш настоятель делал это не так, как мы видим на роликах в ютубе, когда священники буквально над головой крутят кадилом от пасхальной радости. Наверное это слишком, хотя, вспоминаешь, что и Давид скакал перед ковчегом, испытывая радость, и арабское православное население при схождения Благодатного огня тоже ликует.

Словом, в ту памятную мне Пасху 1991 года я  впервые в руки взял кадило. 

Я держал его пока настоятель менял фелони, снова держал после каждого круга по храму. В тот день началось мое полное вовлечение в богослужение.

Записывал молитвы в тетрадку

– Церковнославянский язык не самый простой. Вы как-то начали его изучать?  

– В середине девяностых стали появляться первые репринтные издания религиозной литературы. Организованных церковных лавок не было, в наших краях точно. Так что первую Библию я увидел на прилавке в продовольственном магазине. Она была с параллельным переводом с церковнославянского на русский.

Дома у меня была еще тетрадка. Записывал под диктовку в нее молитвы, которые бабушка помнила: Символ веры, Богородица, 90-й псалом. Так как бабушка сама восприняла в свое время тексты на слух, некоторые слова вызывали у нас обоих сложности. “Вочеловечшагося” или “…чшася” я все никак не мог разобраться.

К пониманию церковнославянского языка и богослужения начал приходить годам к пятнадцати. Сначала пробовал читать на клиросе, разобрался, что такое Минея, Октоих. Я даже приносил богослужебные книги домой. Мы были в тёплых отношениях с регентом. Она позволяла уносить и изучать их дома. С бабушкой и мамой, которая тоже начала ходить в храм, мы устраивали домашние богослужения. Пели не только Отче наш и Богородицу, мы руководствовались богослужебным уставом. А еще та самая регент подарила мне мой собственный первый молитвослов.

— Родителей не пугала ваша религиозность? Не крутили у виска, мол, подросток с ума сошёл, Символ веры в тетрадку записывает? 

— Может быть между собой обсуждали, но напрямую не говорили. Если для кого-то религиозность подростка и могла быть красной тряпкой, раздражать, настораживать, то скорее людей на военной службе или тех, кто целеустремленно делал карьеру в те годы. Моя мама закончила химико-технологический факультет и работала по специальности. Отец был слесарем на заводе. Так что защищать перед родителями мою религиозность не пришлось.

Мама всегда предоставляла свободу.  А я всегда хорошо учился, поэтому придраться ко мне было практически нельзя. Двунадесятые праздники часто попадают на будничные дни. Мне всегда хотелось пойти в эти дни в храм, но это означало прогулять школу. К прогулам строго относился отец. Считал, что я должен закончить школу, получить профессию и только после этого выбрать свою дорогу. Со временем он смирился, в том числе с пропусками. Сам начал ходить в храм. Когда я смотрю на отца, думаю, что не могу похвастаться таким постоянством и твердостью, с какой он преуспевал в духовной жизни. Он возрастает, а я этому радуюсь.

 Схемотехника и теория цепей давались легко

— Почему предпочли духовной семинарии радиотехнический университет?

—Еще в 12 лет я решил стать священником, а в 14 меня начала привлекать медицина. Подумал поступить в Рязанский медицинский институт, в котором училась родная сестра. Но, наблюдая за ней, я был потрясен насколько сложно там учиться. В девятом классе у нас были переводные экзамены. 10-ый и 11-ые классы в нашей школе стали профильными. Нужно было выбирать между математикой, медициной и гуманитарными науками. Так как в школу направлялись все выпускники Рязани, конкурс был серьезный. Пришлось сдавать не только внутренний выпускной, но и вступительный экзамен. Вот тогда-то я и передумал быть врачом окончательно и предпочел общеобразовательный класс.

Не знаю чего здесь было больше, моей собственной лени или промысла Божьего, но я тогда точно понял, что желание стать врачом не такое уж у меня и острое. А вот пойти служить в церковь, Богу, людям я хотел очень и однозначно.

Пришел к духовнику, попросил помочь с рекомендацией для семинарии. А он в ответ сказал, что с удовольствием даст, но прежде хорошо было бы получить светское образование. И благословил на это.

Внутренне я расстроился от его слов, но подумал, что ему-то виднее. Честно говоря, не спрашивал чем было вызвано это решение. Было ли следствием нестабильности положения священников в стране, страха за мое будущее… Я просто принял его решение и доверился Богу.

В Рязани несколько вузов. Так как с военными я себя не отождествлял и медицинский вуз отверг. Можно было пойти в педагогический. Но стать школьным учителем мне не очень хотелось. На тот момент преподавательская деятельность совсем не была близка мне по духу. Решил, если не поступлю, пойду в сельхозакадемию, буду агрономом.

Я всегда восхищаюсь людьми, которые работают на земле. Я и сам знаю какого рода это труд. Бывало идешь по рынку, видишь как бабулька торгует плодами своих трудов, готов купить все. Нет, не потому что она старенькая и нуждается в деньгах, а потому что знаю каким потом это все достается. За теми копейками, которые она хочет выручить, колоссальная работа, а за настоящую работу не жалко отдать намного больше, чем просят.

Словом, на выбор мне остался только радиотехническая академия. Год ходил на подготовительные курсы. Успешно сдал вступительные экзамены и со своими результатами мог поступить на самый престижный инженерно-технический факультет, но пошёл на радиотехнический.

Мне было настолько все равно куда поступать, что я даже не стал разбираться какие факультеты вообще есть в этом вузе. Пришел писать заявление и, не думая, переписал образец. Прошел. Ни на минуту не пожалел об этом. Все предметы, от которых выли ребята с других факультетов – схемотехника, теория цепей – давались мне легко. Мне ужасно все нравилось. Тогда активно начала развиваться мобильная связь, стали появляться сотовые телефоны, а это было как раз то направление, которым занимался наш факультет.

– Вы как-то демонстрировали религиозность окружающим, может быть отращивали волосы, бороду?

— Нет, никогда я себя так не позиционировал. Да и не делился ни с кем тем, что хожу в храм. Даже разговоры с одним из моих близких друзей никогда не уходили в религиозную плоскость. Максимум приобретали философский флер. Все это были размышления о нашему будущем, о наших взгладах. Мне кажется, среда в которой я оказался, не допускала демонстрацию религиозности.

Разница в уровне ответственности

— Одно дело стать священником, другое монахом. Вам кто-то предложил избрать монашеский путь?

— Ну кто же предложит стать монахом?! Брат моего духовника, отец Иосиф, был наместником Соловецкого монастыря. Эпизодически приезжал в наш сельский приход и мы встречались. Однажды мимоходом сказал, что на монастырском подворье можно пожить трудником: “Если твое, останешься. Не твое – вернешься”. С его стороны не было никаких уговоров. Все было предоставлено мне и моему выбору. Я подумал тогда, что это хорошо и правильно, потому что приучает делать самостоятельные и жизненно важные шаги, за которые сам же понесешь ответственность. Мы живём во времена, когда люди боятся шагов. Бегут спрашивать совета у батюшки. Порой, чтобы разделить с ним ответственность, но ещё чаще, чтобы ее переложить.

Дата защиты моего диплома в Академии – 13 июня 2002 года, а уже 20 июля я поселился в Москве на подворье Соловецкого монастыря. Почти год был трудником, на 10 месяц моей жизни на подворье на меня надели подрясник, я стал послушником. В конце 2003 года принял постриг. 

—Монастырская жизнь –  колоссальный труд. Кажется, чтобы дослужиться да даже до иеромонаха, надо пройти через огород, выпас коз, другие послушания на самых трудных работах… Путь белого священника как-то проще.

— Если бы речь шла о мирской организации, а не о монастыре, действительно, всё было бы так сложно. Но когда знаешь, что есть служба, когда любишь богослужение, когда понимаешь, что Господь тебя ведет, тогда легко и картошку чистить, и коз пасти. Не считаю, что в монастыре есть какое-то более или менее важное послушание. Разница в уровне ответственности. Когда человек становится наместником, он отвечает за братию обители. Господь с него за каждого спросит. Как спросит Он с архиерея и простого священнослужителя.

Я не считаю себя монахом, о которых мы читаем в патериках или святоотеческой литературе, отрекшихся от мира, пребывающих в пустыне. Монашество в таком крупном городе как Москва, налагает свои ограничения. И я всегда помню слова преподобного Амвросия Оптинского: “можно жить в миру, но не на юру”. Можно и мир в свою келью впустить, а можно среди мира пребывать как затворник в пустыне. Главное, это самое сложное, чтобы сердце свое сберечь.

Чем дольше я жил в монастыре, тем больше чувствовал духовное успокоение и умиротворение. Когда стоишь на братском молебне, хотя нас не так много и было, человек 5-6, когда вместе пели, я ощущал невероятную духовную полноту. Кто-то ищет счастье,  а я думал, что уже счастливый человек. Я на своем месте.

— В храм ходить, акафисты дома читать, но стать монахом… Как ваши родители на это отреагировали?

— Никто из них никак ничего не комментировал. К тому моменту я окончил вуз, защитил диплом, исполнил родительскую просьбу. Мама и раньше не была против моего решения стать священником. А папа сказал: “Сынок, решай сам”. Уверен, у них были переживания, эмоции. Но я процитировал слова отца Иосифа “попробуй, поживи”. Сказал, что собираюсь попробовать пожить в монастыре. Думаю, они внутренне смирились, когда поняли, что я избрал монашеский образ жизни и твёрд в своем решении. Наверняка переживали больше, если бы я был в семье один. Но у меня была старшая сестра. У родителей есть внуки. Они переключились , им было о ком заботиться.

Хорошо жить по послушанию

— У вас довольно необычное имя, как вы его выбрали?

— Я нисколько не выбирал. Мой постриг выпал на 24 декабря 2003 года, накануне дня памяти Спиридона Тримифунтского. Но тогда постриженников было трое и наместник по монастырской традиции решил всех нас троих назвать в честь Соловецких святых. К тому же незадолго до этого на нашем подворье был монах, тоже Аксий. Он оставил монастырь. Думаю, отец наместник решил восполнить имена братии. Кстати, когда меня постригали, имя преподобного Аксия еще даже не было в святцах. Он был местночтимым святым. Я даже шутил, что моего имени нет пока ни на небе, ни на земле.

— Не сопротивлялись, мол, “а можно все-таки Спиридоном”?

— Когда  десница постригающего возносится над твоей главой… Нет, не ради какого-то тщеславия говорю, на самом деле, Господь дал мне природное смирение. Сказали –  надо так, значит так. Чем больше так поступаешь, тем лучше понимаешь смысл выражения “хорошо жить по послушанию”. Назвали, ну и Слава Богу.

Аксий с греческого языка переводится как достойный. Хотя мне довольно сложно до сей поры соответствовать, говорю не ради личного смирения, я по настоящему очень хочу соответствовать, да и учиться восприятию жизни со смирением очень важно. 

Святителя Спиридона Тримифунтского, которого раньше не знал, я очень полюбил. Помню впервые Господь сподобил побывать у его мощей. Первым чувством было  ощущение, будто время растворилось, пространство раскрылась, исчезло. Сердечность какая-то в этот момент возникла. Нечто подобное ощутил, когда впервые побывал на Афоне и поклонился иконе “Достойно есть”. 

В день памяти этой иконы меня рукополагали в священники. Каждый раз, когда молюсь перед ней, стараюсь себя духовно отрезвить. Наличие таких заступников меня очень поддерживает. Думаю, что милостью Божией и благодаря им никаких искушений, сомнений в выбранном пути у меня не возникло.

Первое время было у меня одно служение — в алтаре. Я и сам старался побольше времени проводить в храме, хотя и трапезником был, и в библиотеке работал, и детьми занимался в воскресной школе.

— Вы окончили семинарию, духовную академию, то есть решили как-то развиваться в науке? 

— Не могу сказать, что я человек научного склада и мечтал стать академиком. Мне ближе пастырство. Но и экстерном учиться не пытался. Скорее я хотел давать советы профессионально. Моими учениками на подворье стали взрослые. Начал преподавать в воскресной школе для родителей тех детей, которых учил ранее. Я вдруг увидел, что вынужден расширять кругозор. Вопросы, которые на меня сыпались, часто были не только со скепсисом, но и очень серьезными, требовали глубокого изучения темы. Я тогда только убедился, что родителей необходимо привлекать, увлекать воскресными школами, беседовать и даже где-то спорить с ними.

Иногда мне задавали вопросы, на которые я сразу не находил ответ, был  вынужден вечером читать дополнительно литературу, консультироваться с преподавателями академии. Потом возвращался к этим разговорам. И конечно же изучал вместе с моими учениками богослужение. Только зная и понимая его, человеку может не только слушать с интересом, а по-настоящему присутствовать и быть вовлеченным в богослужение.