Отец Илия Ничипоров не делит свою жизнь на «до» и «после». Не «сначала выпускник, специалист, кандидат наук, etc. etc.», а «потом священник». Не ученый иерей. А специалист по истории русской литературы ХХ века, преподаватель филологического факультета МГУ, доцент, доктор филологических наук и — священник Никольского храма г. Красногорска Московской епархии. И одно он не мыслит без другого.
— Отец Илия, Вы всегда были верующим человеком? Почему Вы решили стать священником?
— Господь судил мне быть в Церкви с самого раннего детства.
Мой покойный отец – протоиерей Борис Ничипоров – окончил факультет психологии МГУ, защитил кандидатскую диссертацию, уже в зрелом возрасте пришел к вере, работал в Издательском отделе Московского Патриархата и позднее принял священный сан. Именно папа открыл для меня мир Православия, красоту и глубину церковной службы, которая навсегда вошла в мою душу еще с тех времен, когда он брал меня, семилетнего ребенка, в храм Воскресения Словущего в Брюсовом переулке, где сам служил тогда иподиаконом у митрополита Волоколамского и Юрьевского Питирима (Нечаева, +2003).
В 1985 году он был рукоположен в сан священника и стал настоятелем Ильинского храма села Селихово в Тверской (на тот момент – Калининской) епархии, где прослужил более 18 лет. Я часто бывал у него, помогал в алтаре.
В родном Ильинском храме папа венчал нас с женой. Во время долгих вечерних прогулок вокруг храма он не раз делился своей мечтой о том, чтобы я впоследствии пошел по его стопам и стал священником, но при этом никогда не стремился навязывать эти мысли в качестве руководства к действию.
Для меня же тогда пастырский путь казался недосягаемым, на первый план выступало получение серьезного образования, написание научных работ. Однако все это время церковная среда, алтарное послушание оставались для меня очень и очень значимыми.
И уже спустя годы после папиного ухода из этой жизни я стал понимать, насколько глубоко те наши давние беседы отложились в сердце и как точно они предвосхищали направление жизненных поисков – от увлеченных занятий русской литературой к осмысленному совмещению служения на приходе с научной и преподавательской деятельностью в стенах Московского университета.
— А почему Вы решили стать именно филологом?
— Этот выбор был сделан в старших классах. Я учился в специализированной школе с углубленным изучением французского языка и литературы, всего гуманитарного цикла.
У меня были колебания между иностранными языками и русистикой. Но, наверное, иностранный язык не может быть самодостаточной профессией, поэтому я остановил свой выбор на филологическом факультете.
И.Б. Ничипоров на факультете
— Но Вы выбрали все-таки русскую литературу, а не французскую.
— Да, интерес к родной культуре и литературе возобладал. Хотя и в университете я продолжал серьезно заниматься языком, получил второй диплом преподавателя французского языка в школах и неязыковых вузах, окончил Французский Колледж при МГУ, где защитил написанную на французском языке дипломную работу о творчестве М. Бютора – одного из ярких представителей европейского «нового романа». Сейчас эти исследования стали важным фоном моих основных научных занятий.
— Вы начали заниматься Буниным, Серебряным веком, а потом перешли к бардам. Чем это было вызвано?
— Мой путь в науке начинался с интереснейшей работы в студенческом семинаре «Серебряный век русской литературы: проблемы поэтики» под руководством профессора Лидии Андреевны Колобаевой, всегда прививающей своим ученикам широкий взгляд на самые разные литературные явления.
Из этих занятий выросла кандидатская диссертация о соотношении творчества И. А. Бунина и художественных принципов модернизма. Уже в аспирантское время я стремился не ограничиваться только диссертационным материалом и, в частности, стал постепенно обращаться к изучению давно интересовавшей меня авторской песни, которая многими прямыми и опосредованными нитями связана с традициями Серебряного века.
— Какую связь вы обнаружили у Серебряного века с бардовской песней? Это такие разные вещи все-таки… Всегда считалось, что сам по себе текст не то что не ценен, но это не совсем поэзия – это именно текст песни; песня же воспринималась скорее как некое хобби людей, занимавшихся чем-то серьезным, физикой, например…
С отцом, протоиереем Борисом Ничипоровым
— Последний Ваш тезис несет в себе расхожий стереотип.
Рождавшаяся в геологических экспедициях, у костра, в атмосфере «московских кухонь», в своих вершинных образцах авторская песня всегда была прежде всего явлением поэтическим. На это не раз указывали и сами представители бардовского движения: и Б. Окуджава, полагавший, что «для барда главное – поэтическая основа», и М. Анчаров, назвавший авторскую песню «формой устной поэзии», и В. Высоцкий, который признавался даже в сознательном упрощении мелодического рисунка ради выдвижения на первый план именно словесной образности – «чтобы мелодия не мешала восприятию текста, тому главному, что я хочу сказать».
— У А. Дольского, о котором Вы тоже, кстати, писали, очень сложная музыка; хотя он, наверное, один такой.
— А. Дольский в этом плане действительно выделяется.
Что же касается вопроса о связях авторской песни с Серебряным веком, то, во-первых, здесь нужно указать на идею синтеза искусств, взаимопроникновения поэзии и музыки.
Как известно, поэты-символисты считали, что музыка — высшее из искусств, что музыкальное начало в поэзии должно как бы прорасти сквозь слово. Впоследствии эта идея стимулировала возникновение различных синтетических образований.
Наследование традиций Серебряного века для бардов было осознанным: это и связи Б. Окуджавы с поэтическим опытом Б. Пастернака, и неоднократные обращения А. Галича к творческим судьбам крупнейших художников начала века, и творческие диалоги В. Высоцкого с А. Блоком, В. Маяковским, Б. Пастернаком, и, конечно же, многое другое.
— В какой-то момент вашей жизни Вы решили, что будете священником. Что Вас подвигло к такому решению?
— Я бы сказал, что не было какого-то одного момента. Скорее это был путь, который надо было пройти и ритмы которого известны, наверное, одному Богу.
Постепенно внутренняя предрасположенность к совмещению научно-преподавательской деятельности с высоким церковным призванием стала осознанным жизненным решением.
— Звучит несколько пафосно, но у Вас было ощущение какой-то своей миссии? Вы филолог, человек, овладевший словом, ощутили, что должны это как-то использовать?
— Видимо, определенная миссия есть в этом мире у каждого человека. И владение словом, и навыки педагогической работы для пастырского служения очень полезны, а сами они наполняются в нем глубоким духовным содержанием.
— А университетская среда как-то влияла на этот выбор?
— Косвенно. С одной стороны, это опыт моего отца, который окончил Университет, впоследствии вел на родном факультете спецсеминары по христианской психологии и никогда не оставлял научных исследований. С другой – это миссионерская деятельность клириков Татьянинского храма при МГУ, являющих пример соединения священства и разных форм работы со студенческой аудиторией.
— Некоторые священники говорят о своей филологической, литературной, журналистской и т.п. деятельности как о чем-то бывшем, уже неважном. «Раньше я был филологом/критиком/журналистом, а теперь я священник». У Вас есть это ощущение грани? «Я до» и «я после»?
— С одной стороны, принятие сана естественным образом открывает качественно новый жизненный этап. С другой – никакого внутреннего отторжения от своей предшествующей и продолжающейся теперь научной и преподавательской деятельности я не ощущаю и каким-то образом нивелировать ее значение в своей жизни тоже не склонен.
Между этими двумя сферами для меня не существует противоречия.
— А не получается так, что невольно миссионерское служение начинает превалировать на ваших лекциях и семинарах? Что священник заглушает преподавателя, а занятие превращается в проповедь?
— Полноценное изучение и понимание русской литературы вне духовной, религиозно-нравственной проблематики представляются весьма затруднительными. Но обсуждение этих вопросов в студенческой аудитории не может и не должно перерастать в проповедь.
Учебные занятия и церковная проповедь – это различные жанры, каждый из которых имеет специфические законы и задачи.
— Но как-то влиять на свою аудиторию Вы пытаетесь? Выбором тем, проблематики, авторов?
— Выбор изучаемых произведений обусловливается все-таки не произволом того или иного преподавателя, а существующей и время от времени обновляющейся университетской программой. Но, безусловно, индивидуальность педагога, его ценностная система не могут не влиять на общий ход изучения произведений. При этом за студентом всегда сохраняется право на собственные интерпретации, главное, чтобы они опирались на глубокое знание как самого текста, так и соответствующих источников.
— А Вы относитесь к исследователям, которые всей душой любят свои объекты, поэтов, писателей, которых они изучают, или скорее к тем отстраненным, холодным наблюдателям, которые не испытывают к ним никакой эмоциональной привязанности… ?
— В целом я сторонник аксиологического, ценностного подхода[1] к изучению литературы, который вообще находится в русле нашей национальной гуманитарной традиции.
Вместе с тем субъективные читательские эмоции отделены для меня от сферы научного исследования. Пожалуй, личностное восприятие того или иного художественного явления может присутствовать лишь на уровне глубинного подтекста литературоведческой работы.
— Серебряный век открывает столько пропастей, бездн духовных, тут и теософия, и оккультизм… Что для Вас значит быть в этой ситуации православным ученым?
— Действительно, сами участники литературного процесса начала века проницательно распознавали в духовной и культурной жизни своей эпохи противоречивое переплетение черт возрождения и вырождения.
Эти мировоззренческие искания и перепутья, их явные и опосредованные отражения в художественном слове составляют интереснейший предмет научного исследования. Осуществление такого рода исследований никоим образом не противоречит моим собственным убеждениям: с одной стороны есть духовная позиция самого исследователя, а с другой — объективный подход к тому материалу, который исследуется.
Православность не должна быть единственным критерием оценки произведения, когда мы отсекаем все, что этому критерию не соответствует. Судьба художника — материя очень тонкая и сложная; часто пути искания веры сложно переплетаются с богоборчеством: если одно отсекать, то мы неизбежно односторонне будем видеть и другое. Полнота исследования как раз и требует от интерпретатора всеохватности в подходе к материалу.
— В бардовских песнях советского времени часто встречаешь строчки, к которым не знаешь, как относиться, — как к атеистической уверенности, иронии, вызову, крику души? помните у Ю. Визбора: «На проезжей на дороженьке, что приводит прямо в Рим, повстречались три безбожника двум апостолам святым…» Очень странная песня…
— Вопреки давлению атеистической эпохи, которая стремилась начисто вытравить из сознания людей слова и представления о Боге и Божественном, авторская песня, будучи подлинно глубоким искусством, пыталась прорваться к сакральному знанию – пусть и происходило это порой в иронической, сниженной форме. Подобные примеры мы найдем и у В.Высоцкого, и у Б.Окуджавы, и у А.Галича… (см. http://www.portal-slovo.ru/philology/37211.php, http://www.portal-slovo.ru/philology/37210.php, http://www.portal-slovo.ru/philology/37285.php, http://www.portal-slovo.ru/philology/39033.php )
— Можно ли вообще слушать песни, раз в них есть скабрезность и насмешка, читать стихи поэтов-оккультистов? Многих молодых людей это смущает…
— Само по себе объективное изучение этих явлений, далекое от страстной прилепленности к ним, не несет в себе ничего греховного.
— А если мне нравятся эти песни, ну ничего не могу с собой поделать..?
— Здесь нужно для себя поточнее разобраться в природе этого «нравится». Если привлекают те или иные художественные решения, то это одно: красота необязательно из гармонии происходит, она может происходить из внутренней борьбы, напряжения, и далеко не всегда эта борьба выводит человека на правильные пути; если же сами скабрезные, кощунственные строки вызывают восторг, то мы вольно или невольно возлагаем и на себя нравственную ответственность за подобного рода насмешки над священными для верующего человека вещами.
— А Вы стали бы писать о «Лолите» В.В. Набокова?
— Это еще не самое «вызывающее» с точки зрения традиционной морали произведение в русской литературе ХХ века. Писать можно о любых явлениях при условии сохранения аксиологической (ценностной) шкалы исследования и научной объективности.
— Но есть все же отличие в подходах ученого и читателя? Вы бы не посоветовали какие-то из этих книг для чтения, скажем, своим прихожанам?
— Такое различие совершенно очевидно и естественно. Есть, с одной стороны, сугубо профессиональные литературоведческие интересы, а есть и критерий духовно-нравственной, воспитательной ценности того или иного произведения, способного или, наоборот, неспособного приблизить читателя к сокровенной встрече с Богом.
— Вы переживали когда-нибудь кризис доверия к литературе? Ведь в детстве и ранней юности мы относимся к ней более непосредственно, с огромным доверием; писатель для нас авторитет — и царь и Бог. А потом, знаете, как бывает: я так верил Л.Н. Толстому, например, а все его философские построения оказались ложными…
— Верить все-таки нужно не «философским построениям» какого-либо классика, а Христу и Его Правде, открытой в Евангелии. Я никогда не воспринимал писателей в качестве «учителей жизни», непререкаемых авторитетов, может, поэтому тот «кризис доверия», о котором Вы говорите, прошел как-то мимо меня.
— Сейчас появилось новое направление в авторской, бардовской песне – духовные стихи православных поэтов, таких, например, как иером. Роман , о котором Вы тоже писали; как Вы оцениваете их художественный уровень?
— Это весьма примечательное с социокультурной точки зрения явление, хотя уровень литературного мастерства этих авторов, конечно, очень разный. Художественный мир иеромонаха Романа (Матюшина), при всех его возможных уязвимых сторонах, чрезвычайно интересен как, пожалуй, уникальный в нашей традиции опыт постижения и раскрытия «изнутри» граней уединенного молитвенного монашеского Богообщения, как плодотворная попытка наследования и обновления древнейшей жанровой традиции молитвенного псалмопения.
— А что Вы думаете вообще о современной поэзии? Что Вам кажется в ней заслуживающим внимания?
— Появляются новые интересные имена, явления. Но если говорить о наиболее значительных поэтических исканиях и прозрениях в сфере духовной культуры, то я бы выделил завершенную в 2003 г. поэмную трилогию Юрия Кузнецова «Путь Христа».
— Вы защитили докторскую диссертацию, что дальше..?
— Защита диссертации дарит свободу заниматься самыми различными научными сюжетами, не ограниченными какой-либо одной темой, на которой в процессе написания работы приходилось главным образом сосредотачиваться. Есть целый ряд творческих планов: участие в написании кафедральных учебников по литературе, обновление собственных лекционных курсов и материалов практических занятий, написание новых статей, научное руководство курсовыми и дипломными работами.
Важнейшей задачей считаю для себя и завершение богословского образования, которое получаю на заочном секторе Коломенской православной духовной семинарии. Даст Бог, все это понемногу будет осуществляться.
— А как ваши коллеги отреагировали на Ваше рукоположение?
— С искренним уважением и заинтересованностью.
— Все же, согласитесь, доктор наук, ставший священником, – это необычно; чаще всего священник приходит и становится преподавателем.
— Для меня это совершенно органичное сопряжение. Я вырос на филологическом факультете, преподаю здесь почти десять лет и ощущаю себя в родной стихии. Церковное служение – это осознанный духовный выбор, который естественным образом вытекает из предшествующих жизненных этапов. Сейчас мы постепенно возвращаемся к нашим исконным традициям, и духовенство принимает все более заметное участие в развитии и одухотворении светской системы образования, особенно гуманитарного.
Читайте также:
В поисках метафизического оптимизма
Под аксиологическим подходом понимаются религиозные, духовно-нравственные установки, ориентиры исследователя, влияющие на осмысление материала (прим. доц. И.Б. Ничипорова).