«Боялся, что мы не стабилизируем ребенка»
— В феврале 2020 года вы сделали фантастическую операцию у плода со Spina bifida. В чем была ее уникальность?
— Суть операции была в том, что мы не нарушали целостность матки, а это главный принцип фетальной хирургии. Если сделать разрез, появится дополнительный риск преждевременных родов. Может родиться недоношенный ребенок, появятся новые проблемы — патологии легких, кровоизлияния в головном мозге.
Конечно, проще оперировать ребенка, которого ты извлечешь из матки, внутри через разрез. Но если матка будет не нарушена, то и риска преждевременных родов нет.
Оперировать при Spina bifida нужно до 27-й недели беременности. И эта операция — единственный шанс ребенка на здоровую жизнь.
Когда у ребенка появляется первичная моча, обычно это 25–27-я неделя беременности, она начинает агрессивно воздействовать на неприкрытый спинной мозг. Это первый удар на нервную ткань, и последствия его необратимы. Поэтому поставить «заплатку» на спинной мозг нужно до 27-й недели беременности.
Раньше такие дети были обречены на инвалидность. Сегодня им научились помогать. И сегодня девочка Вика, которой в апреле исполнился год, — мой самый любимый пациент. А такая операция — топовая в ранге любого детского хирурга, она определяет твой истинный профессиональный портрет.
— Как шла подготовка к операции?
— Беременная Наташа Куприна позвонила мне сама и попросила ее прооперировать. Я в это время был за границей, мы сделали первый телемост с лечащими врачами Наташи. После этой беседы стали доверять друг другу, поняли, что хотим сделать, и объяснили это маме.
Вес ребенка — 650 граммов, это достаточно обычный вес, чтобы делать операцию. Больше всего боялся, что мы не сможем ребенка стабилизировать, что он будет плавать. А это как на бьющемся сердце оперировать.
Юрий Козлов
Давали два наркоза — маме и плоду. И когда микрокамера зашла в полость матки, первым делом на экране мы увидели ладонь плода, вытянутую вперед. Вика словно приветствовала нас. Потом мы ввели небольшое количество углекислого газа, чтобы создать рабочую полость матки. То есть небольшое свободное пространство для манипуляций хирургическими инструментами. И ребенок плавал вниз лицом, зону аномалии — позвоночник — было хорошо видно. Дальше было дело техники — микроинструменты, и навыки позволили нам выполнить эту процедуру успешно.
— Что происходило дальше?
— Наташа была своенравной молодой 20-летней мамой. Я ей предлагал остаться жить в Екатеринбурге за мой счет, но она сорвалась и уехала в Магнитогорск. Мы переживали, что она родит по пути.
И она действительно родила раньше срока — в 35 недель. Преждевременные роды можно было погасить, но не было таких специалистов в ее городке, где она жила. Только через месяц ее и ребенка доставили в Екатеринбург, обследовали полноценно. И мы смогли увидеть эффект от нашей операции.
— Какие чувства испытали в тот момент?
— Мне казалось, что я впервые встречаюсь с собственным ребенком. Очень сильные эмоции. Мама Вики постоянно шлет мне ее фотографии и видеоотчеты.
На мой взгляд, точкой отправления для этой операции послужил приезд в Иркутск испанского хирурга Мануэля Лопеса. Он летел из Камбоджи транзитом через Гонконг, рассказал о новой странной инфекции, от него я впервые услышал о ковиде. И было много разговоров о фетальной хирургии. Он мне очень хорошо показал эту технику.
И с собой на Урал я взял ассистента, это один из самых важных людей в малоинвазивной хирургии, он держал камеру. Все мы понимали, что не имеем права на ошибку. У меня в телефоне до сих пор остались скриншоты: я задавал вопросы Лопесу, он оперативно из Барселоны отвечал.
«Я оперирую детей там, где нет хорошей детской хирургии»
— Недавно вы полетели в Ташкент делать одну операцию, а сделали 30. Вы всегда так увлекаетесь работой?
— Поездка в Ташкент интересная получилась. У меня есть ряд друзей, с которыми мы участвуем в конгрессах и оперируем безвозмездно в странах, где нет хорошей детской хирургии. Приезжаем за свой счет и выполняем операции. И это верх удовольствия в работе.
Последняя такая поездка была с моим другом из Израиля, одним из ведущих хирургов страны — Вадимом Капуллером. Мы работали в двух операционных: он делал операции на прямой кишке и анальном отверстии, а я оперировал легкие и печень.
Узбекистан — очень большая страна, но о нашем приезде узнали даже в дальних аулах. И нам просто повезли детей.
Выходишь из операционной, а тебя ждут люди. И ты невероятные чувства испытываешь — как артист, которому аплодирует зал.
Поэтому я и провел в Ташкенте 30 операций, а в первый свой визит — 20, хотя тогда изначально меня приглашали на одну — малышу нужно было в первые сутки после рождения восстановить сообщение между желудком и кишечником.
— А содержимое вашего багажа вызывает вопросы при перелетах?
— В чемодане у меня полный набор для выполнения операций — оптические системы, микроинструменты и шовный материал. Как-то летел из Внуково в Узбекистан «Турецкими авиалиниями», меня по громкой связи вызвали таможенники и заставили объяснить, что в чемодане находится, что это за инструменты. С тех пор я стал возить специальное разрешение на двух языках, где говорилось: «Это инструменты для выполнения безвозмездных операций у детей».
Интересный случай был на границе с Монголией в 2019 году: мы ехали оперировать детей, планировался большой мастер-класс, американские хирурги приехали. И мы поехали через границу на машине, у меня в багажнике лежали инструменты, оборудование и муляжи, чтобы врачи могли симулировать интубацию трахеи. Это были головы реального размера и хорошего качества — как настоящие. Русскую границу прошли нормально, а когда монголы открыли багажник и увидели две головы, пришлось звонить главному врачу монгольской больницы. Он подтвердил, что мы хирурги и едем на мастер-класс.
«Поехал оперировать ребенка и узнал, что у меня ковид»
— Вы изобрели новый метод лечения паховой грыжи у детей, в чем он заключается?
— Мы много чего изобрели, самое известное — эндохирургическое ушивание паховой грыжи у детей. Эта операция показала, как с помощью необычного трюка можно выполнить просто и безопасно эту операцию. Его стали тиражировать коллеги в других регионах и странах.
Метод можно сравнить с открывателем пробок для винных бутылок, которые механически их вскрывают. Это тоже эндоскопия, особенность метода: через маленький прокол, который даже не увидишь на следующий день, вводится нить. Она обхватывает грыжевое отверстие, которое, в свою очередь, перемещается в органы. И грыжевой мешок затягивается на уровне брюшины так, что ничего незаметно ни снаружи, ни внутри.
Раньше такие операции делались через несколько проколов, обход грыжи захватывал и соседние ткани. Это было сложнее делать и не так эффективно по результатам. И самое главное, операция сопровождалась рецидивами — повторным возникновением грыжи. А при нашем методе рецидивов нет.
Я этих операций сделал больше 300. У девочек операция длится 1 минуту, у мальчиков — около 3, длительность сократилась в разы. Метод получил распространение во многих городах Сибири и на Дальнем Востоке. Я ездил с мастер-классами в Казахстан, Узбекистан, Монголию, Аргентину. Приглашали в Непал, но ковид испортил планы.
— На ваш взгляд, чему научил нас ковид? И учит?
— Новым формам жизни. И новые вызовы родили новые ответы. Большая часть медицины в прошлом году была парализована, мы не знали, что делать, отменялись плановые операции, города были закрыты. И все немного растерялись.
Еще была вторая сторона: хирург не знал, как себя обезопасить во время операции, чтобы не заразить себя и бригаду.
Но оказалось, что вирус ковида имеет те же самые характеристики по размерам, что и вирусы СПИДа и гепатита. Значит, он может спокойно проникать из ткани в организмы членов оперирующей бригады.
Когда хирург выполняет операцию, нагнетает в брюшную полость углекислый газ, чтобы сформировать операционное пространство. Выходя наружу, газ может содержать и частицы вируса.
И мы сделали большой прорыв, у меня статья была опубликована через 4 месяца после официального объявления пандемии. Мы изобрели специальный фильтр, который надевается на канал эвакуации газа из брюшной полости. И этот фильтр адсорбирует на себе частицы вируса, это одно решение.
Второе — мы не могли ограничить наших пациентов в хирургической помощи, они бы начали умирать. И мы придумали новую технологичную форму работы — хирургический фриланс. Все началось с того, что самолеты не летали, и я поехал оперировать на своей машине в Кемерово, меня ждал ребенок с аномалией строения трахеи.
Доехав до Красноярска, я узнаю, что в моем отделении ковидом заболело несколько человек, а я был в контакте. И в самом Кемерово перекрыли въезд и выезд. Пришлось вернуться в Иркутск, и мы выполнили операцию на расстоянии. Я руководил действиями местных хирургов, получая всю информацию с камер, которые находились внутри тела ребенка. Все получилось, ребенок выжил.
«Я дежурил по 18 ночей подряд»
— Вы окончили заочную физматшколу, едете в Новосибирск поступать на математика и внезапно меняете решение. Почему?
— У некоторых линии жизни прямые, когда человек идет по одной дороге из точки «А» в точку «Б». В моем случае произошел крутой изгиб, который и привел меня в медицину.
Когда я приехал в Новосибирск поступать, обнаружил, что забыл дома важный документ. Пришлось возвращаться, на обратном пути в поезде познакомился со студенткой мединститута. И наш мимолетный разговор развернул мою жизнь. Сейчас я не помню, о чем мы говорили. Но для любого молодого человека важны образы, очевидно, мне представился образ человека в белом халате, который спасает мир.
Как медалист я сдал один экзамен — биологию, и меня зачислили в Иркутский мединститут. И медицина — это такая сфера, вход в которую есть, а выхода из которой нет.
— Как мальчишка из небольшого сибирского поселка Куйтун сам поступает в хороший вуз и делает такую карьеру? Это целеустремленность, одаренность от природы или везение?
— У любого таланта есть две составляющие: сам дар и учителя, что тебя окружают. В поселке была хорошая школа, к нам приезжали работать молодые учителя. Затем я их встретил в качестве преподавателей, доцентов в госуниверситете. Казалось бы, просто стечение обстоятельств: в одном месте появились одаренные люди. Но хорошие коллективы так и рождаются: вдруг неизвестно по каким законам в одно место стекаются талантливые люди. С этим законом я не раз сталкивался, он меня преследует. Образуется вихрь, магнетизм, назовите это как угодно.
— Вы прошли путь от санитара до главврача областной больницы. Можно ли было обойтись без санитарства? Зачем вам было нужно дежурить ночами?
— Есть два способа эволюции — скачкообразный и плавный. Я считаю, что второй — более важный. Когда ты проходишь путь от дарвиновского вьюрка до человека, это тот фундамент, который затем предопределяет тебя.
Я дежурил в приемном покое, отделении хирургии, ухаживал за больными, однажды у меня было 18 дежурств подряд. И после такого опыта ты более уважительно относишься ко всем людям своей профессии, ценишь их.
Если ты перешагнул ступень медсестры или санитара, можешь просто не замечать этих людей потом и не знать цену их труду.
Потому что чем выше ты поднимаешься, тем больше отрываешься от земли.
На эту тему есть хорошая пословица: «Чем выше обезьяна лезет по дереву, тем лучше видно ее зад». В этом секрет коммуникации: я должен быть доступен для всех.
— Как 18 дежурств подряд можно совмещать с учебой?
— Трудно. Не всем это удается. Но зато я научился делать несколько дел одновременно. И у меня на большом рабочем мониторе сейчас открыто несколько окон: в одном я пишу научную статью, в другом готовлю конгресс, в третьем переписываюсь с коллегой из Колумбии.
Это как в хирургии: если с одной стороны опухоль не поддается, ты должен зайти с другой. Многозадачность — принцип энергичных людей. Тогда ты можешь совершать прорывы в жизни собственной и общественной, профессиональной.
«То же самое чувствовал Армстронг, когда высадился на Луну»
— Вы бы стали хирургом в любом случае? Или роль сыграла магия и неизвестность эндохирургии?
— Я бы все равно стал хирургом. В конце 90-х, начале 2000-х мои увлечения были устремлены к самому интересному в хирургии — детской кардиохирургии. Появилась интенсивная терапия для новорожденных, она дала большой прорыв в кардиохирургии. Ведь мало хорошо прооперировать ребенка, нужно было выходить таких пациентов. Появились другие технологии выхаживания, другие наркозы, что дало большой эффект.
В 90-х годах летальность детей с врожденными пороками сердца была 70%, и мы ничего не могли с этим сделать. И первые операции были паллиативными — облегчить состояние, увеличить время жизни. Сегодня продолжительность жизни при многих пороках сердца уже не отличается от обычной.
Когда смотрю на бьющееся сердце, у меня до сих пор это все горит, и я с досадой вспоминаю, что не пошел по этому пути. Хотя много обучался сердечной хирургии — в Новосибирске прошел школу Мешалкина, оперировал на открытом сердце с искусственным кровообращением, полгода провел в немецком кардиоцентре.
— А почему все-таки вы «изменили» кардиохирургии? Вы помните момент поворота?
— Очень хорошо помню, это был 2001 год, научный семинар в Мюнхене. Нас собралось около 40 человек, мы рассуждали на разные новые темы. Это была своего рода оттепель после доминирования школы классической хирургии. Вдруг появились люди, которых считали немного crazy, они взяли в руки микроинструменты, поместили их в грудную клетку и брюшную полость и стали смотреть на экраны. Все считали, что эти врачи — ненормальные люди, и будущего за этим нет.
Но это был настоящий перелом, говоря научным языком — сдвиг парадигмы хирургии, смена основ. Мы ушли от больших разрезов и перешли к микроразрезам, которые после заживления не видно. И мы ушли от необходимости смотреть на больного, теперь продолжение рук хирурга — это инструменты, которые погружаются в тело человека. Продолжение глаз — картинка, которая с помощью камеры транслируется на экран.
Эти картинки сегодня совершеннее человеческого взгляда. И на эндокамере мы можем увеличить изображение так, что маленький сосуд превратится сначала в спичку, потом в карандаш, а затем и в трубу.
— Вы стали одним из пионеров этого движения. И у вас было два пути — подключиться или подумать, что это ерунда, фантастика. Как вы поняли, что именно эндохирургия — это и ваше дело, и хирургия будущего?
— Нужно оказаться в нужное время в нужной точке. А это уже вопросы судьбы. Кто-то из врачей в это время был в Москве, кто-то в Иркутске, а кто-то поехал в Мюнхен и отнюдь не на праздник пива. Там в это время как раз проходил «Октоберфест», был соблазн у молодого человека вместе с баварцами наслаждаться пивом и сосисками. Но мы занимались хирургией.
И я до сих пор помню свое потрясение — наверное, то же самое чувствовал Армстронг, высадившийся на Луну. Мы увидели необычные картинки, которые человек в обычной жизни никогда не увидит. И в России у маленьких детей этим никто не занимался. У взрослых уже появились первые прототипы эндоскопических операций при грыже, аппендиците, а у детей не было.
И речь же не о том, что ты зашел и посмотрел, что внутри, а о том, что зашел и все исправил: зашел в пищевод, кишку, перекроил желудок, сделал операцию на печени.
Нам было трудно начинать: денег не было, оборудования не было. Но сложнее всего было преодолеть скепсис, в детскую эндохирургию никто не верил — ни анестезиологи, ни операционные сестры. Мы их просили, принуждали помочь нам, ничего не получалось.
— Где и как вы нашли деньги на это дорогое оборудование?
— Я набрался храбрости и пошел к представителю президента в Иркутской области Константину Зайцеву. Он был таким же молодым, как я, и он мне поверил. Хотя я объяснил принцип этой хирургии буквально на пальцах, интернета свободного еще не было. Мне прилетело от главного врача: «Зачем ты полез через голову?» Но я понимал, что меня никто не поддержит, поэтому действовал сам.
Так в Иркутске появилась первая хирургическая стойка для эндоопераций (мобильная консоль, на которую помещаются приборы, монитор). В то время это казалось невероятным: начало ХХІ века, а ты можешь командовать и управлять голосом. Но эта опция потом исчезла, оказалось, что английский, к которому приучена машина, отличается от классического английского. Японский английский вообще трудно воспринимался.
Но мы могли управлять светом, не нажимая клавиш, потоками воздуха. Кроме того, что немыслимо для тех времен, мы могли записывать полученное изображение. А это была большая технологическая проблема, никто не мог этого раньше сделать. Но изобрели головки камер, которые надевались на оптические системы, затем сигнал превращался в цифровой и транслировался на устройство, в котором можно было записывать, передавать, архивировать эту информацию. За 20 лет мы здорово продвинулись и можем в прямом эфире выполнять эндохирургические операции, и транслировать их в любую точку земного шара. Когда мы зашли в эту область хирургии, выживаемость детей при тяжелых врожденных патологиях была 30-40%. Сейчас послеоперационная летальность стремится к нулю, и то это касается детей с генетическими или неизлечимыми заболеваниями, с которыми ничего не сделаешь.
— У этого метода хирургии было немало противников, у вас не было слабости послушать их?
— Мы все находимся в неких оковах, которые могут тебя стягивать по мере того, как ты стараешься идти вверх. И здесь важны сила воли либо поддержка коллег, которые находятся выше и смотрят шире, чем все остальные, обеспечивая тебе иммунитет и защиту. Такая поддержка у меня нашлась.
Оперирует робот, но управляет им хирург
— Врачи много говорят о революции, которая в последнее время происходит в хирургии. Революция связана только с эндоскопией или есть что-то столь же радикальное?
— Эндоскопия — только один из примеров, рывкообразное изменение всего смысла хирургических действий. Кровавые, несоразмерные ребенку разрезы превратились в точечные отверстия, которые через год будут не видны на коже. Современная хирургия стала менее агрессивна, травматичное воздействие хирургических операций уменьшилось в несколько раз, как и количество обезболивающих препаратов.
Пациенты стали меньше находиться в палатах интенсивной терапии. Сокращение длительности госпитализации важно не только с экономической, но и с человеческой точки зрения. Потому что пребывание в больнице для мамы с ребенком — всегда большой стресс.
Одновременно плавно развивались другие направления, например, фетальная хирургия. Первые примеры фетальных внутриутробных процедур были представлены в 70-х годах, это были примитивные операции, которые заключались в установке внутренних стентов, выполнении пункций. Первые успешные операции начались в США, где доминировали две школы — школа Майкла Р. Харрисона из Сан-Франциско и Н. Скотта Адзика из Пенсильвании, я с обоими хирургами хорошо знаком. Это были небожители, на которых доктора смотрели и думали, что только им подвластна эта хирургия. Никто и не предполагал, что кто-то сможет прикоснуться к плоду инструментом, тем более сделать саму операцию.
Другое прогрессивное направление — использование цифровых технологий. Хирург удаляется от операционного стола, а оперирует робот. Смысл не в том, что хирург в своем кабинете или в загородном доме отдыхает — хирург, как и прежде, в операционной, смысл в том, что робот дает ряд положительных преимуществ. Например, сглаживает и убирает негативные эмоции хирурга, такие, как дрожание рук, неверные действия. Робот — это продукт машинного обучения.
Как появляются роботы? Создаются вычислительные программы, которые показывают ошибки хирурга.
Робот дает невероятную свободу действий. Наши с вами руки приспособлены для того, чтобы мы могли двигать кистью в 16 направлениях. Робот дает свободы в 4 раза больше.
У робота есть система EndoWrist — движение, которое позволяет загнуть нашу кисть назад на 180 градусов. Это важно, когда ты оперируешь в труднодоступных местах.
— Если оперирует робот, при чем здесь хирург?
— Роботом управляет хирург, сидя за консолью. Надевает виртуальные перчатки, которые позволяют действовать инструментами, уже расположенными в теле человека. Это невероятно, это, знаете, пропуск в элитный мир хирургии. Хороших хирургов много, а хирургов, которые умеют работать на роботе «да Винчи» (робот-ассистированная хирургическая система da Vinci Surgical System), можно по пальцам пересчитать в нашей стране.
Последние несколько месяцев я регулярно езжу в Москву и учусь управлять роботом. Когда я выучусь, робот появится в Иркутске, это неизбежно.
«Мы должны спасать всех детей»
— Какие заболевания мы с помощью эндохирургии сегодня лечим, с чем справляемся?
— Мы покрываем почти все заболевания, за исключением небольшого спектра аномалий — грубого повреждения головного мозга, связанного с анэнцефалией или гидроцефалией, терминальные фазы болезней печени, терминальное поражение почек, сложнейшие комплексные пороки развития сердца, когда единственный выход — трансплантация. И генетические заболевания. А патологии кишечника, торакальные проблемы — практически решенные вопросы.
— Это всегда маловесные дети?
— Нет. Но у маловесных есть свои диагнозы. Мы с группой авторов год назад выпустили книгу «Хирургические болезни недоношенных детей», в которой собрали новые болезни нового века и рассмотрели их с головы до ног. Оказалось, что потребность в хирургии у недоношенных выше, чем у доношенных. Очень изменилось отношение к таким детям, возможности выхаживания.
Здесь сегодня самый главный вопрос — определить момент, с которого мы можем считать ребенка живым. Идут большие дебаты, и это непростая этическая проблема, нерешенная пока не только в России, но и в мире. У одной мамы ребенок родится в 24 недели и один день, у другой — в 23 недели и 6 дней. Может, это ошибка — рассчитывать жизнеспособность плода по УЗИ-признакам и дате зачатия?
— А у вас какая точка зрения, с какого момента стоит выхаживать?
— На мой взгляд, грань выживаемости определяется способностью ребенка переносить стресс после рождения. Это и зовется словом «живучесть». Все дети, рожденные раньше срока, будут нуждаться в протекции жизненных функций. В первую очередь, ребенка ограничивают незрелые легкие, нужно переждать 3–4 недели, чтобы легкие созрели и могли нормально насыщать кровь кислородом. Этот период достаточно тяжел: все, что применяется, чтобы продлить жизнь ребенку, будет негативно воздействовать на него самого.
Появляются разные заболевания, связанные с поражениями легких, мозга, кишечника, которые мешают ему выжить. Чтобы переждать этот период, один из моих друзей, Аллан Флейк из США, разработал искусственную матку. Эксперименты проводились на овцах: пуповину подсоединяли к аппарату экстракорпоральной мембранной оксигенации, который насыщал кровь кислородом у овечки. Дополнительно магистраль обеспечивала ягненка нутриентами, внутривенными белками, жирами и углеводами, а сам плод погружался в пластиковый пакет с жидкостью, по химическому составу похожую на амниотическую.
Все овцы выросли, первая до сих пор ходит по лаборатории, никто ее не трогает. Всех остальных проверили на степень созревания головного мозга и возникновения нежелательных побочных эффектов со стороны нервной системы и сердца. И гистологические образцы показали, что эти овцы развивались так же, как и доношенные. После врачи целенаправленно подходили к тому, чтобы воспроизвести человеческую матку. Недавно они получили разрешение на одно из первых клинических испытаний этого устройства, если такой прорыв произойдет, это будет невероятное достижение в мире медицины.
— Есть жесткая теория естественного отбора. Почему вы считаете, что надо спасать самых слабых?
— Из этических принципов, которые доминируют сегодня в обществе, — мы должны поддерживать жизнь в любых ее проявлениях. И то, что казалось неизлечимым 20 лет назад, сегодня излечимо.
Я видел своими глазами, когда молодым человеком приехал в Германию, как люди в ожидании трансплантации сердца ценят каждый день своей жизни.
Жизнь человека — хрупкое состояние. И бесценный дар — как из двух простых клеток, в отдельности не представляющих важности, появляется такой сложный организм, как человек? Сложность его даже я не могу понять, и люди умнее меня не могут.
— Растет ли у детей количество патологий или оно примерно одно и то же?
— Был момент, когда оно росло, а теперь остается на одном уровне. И это примерно одни и те же заболевания, характерные для этого региона, это очевидная особенность генотипа.
Например, встречаемость атрезии желчевыводящих путей в России — 1 случай на 10 тысяч детей. Если мы возьмем Юго-Восточную Азию, Японию, там частота будет в четыре раза выше. Та же самая статистика есть, касающаяся пилостеноза (сужения привратника желудка, которое появляется примерно к месяцу жизни) — у китайцев мало, у европейцев много.
«Чтобы не ошибаться, нужны тренировки — но не больных»
— Есть ли у вас любимые хирургические вмешательства?
— Мне нравятся операции у недоношенных детей с весом меньше 1 кг. На таких операциях ты можешь свое мастерство проявить: нужна точная техника и абсолютное понимание того, что ты хочешь сделать.
Мне нравится делать операции с красивым, длинным, непонятным названием «портоэнтеростомия» по Касаи. Морио Касаи — японский хирург, который впервые придумал этот способ лечения атрезии желчевыводящих путей. Это очень редкое заболевание. Иркутская серия — количество пациентов, прооперированных нами — уже около 70 человек.
Выживаемость высокая — порядка 60% детей переживают 5-летний возраст с собственной печенью, это очень хорошо. Оставшимся 40% либо операция не выполняется, потому что нет показаний, либо наступает ухудшение и им трансплантируют печень. Понятно, что качество жизни с собственной печенью будет лучше.
— Зачем вы каждый год проводите конгресс «Звезды детской хирургии на Байкале»? Это хлопотно и дорого.
— Мы в какой-то степени объединяем азиатских и европейских хирургов, Иркутск в этом плане удобно расположен — середина Земли. До ковида мы собирали много участников даже по меркам России — около 150 человек, это были врачи из всей России, Казахстана, Монголии, Кореи, Китая, стран Европы. Цель всех научных мероприятий — обмен знаниями. Пока у нас были очные встречи, мы могли подробно это сделать.
Из-за ковида все перешло в цифровой формат, я к нему хорошо адаптировался, недавно выступил на двух международных конгрессах. В прошлом году онлайн-формат собирал в разные дни от 1200 до 1500 участников. Ни один очный конгресс столько людей не соберет.
Да, у нас сейчас нет прямого контакта, который позволяет выражать свои эмоции, непосредственно общаться с людьми. Большую роль играли медицинские выставки, когда можно было подойти к оборудованию, потрогать его, поработать на нем. И самому, лично сделать выводы, есть необходимость в нем или нет в твоей больнице.
И тут важная философская штука всплывает — для чего это все делается? Чтобы достояние медицины, хирургии принадлежало всему человечеству. Мы ездим, чтобы современные технологии были доступны ребятишкам из разных городов страны и мира, у которых шансов на них нет и не будет в ближайшие несколько лет.
— На ваш взгляд, на сколько и в чем мы отстаем от Запада?
— Почти не отстаем. Существуют прорывные центры в Москве, Питере и Иркутске, и по уровню технологий они соответствуют западным центрам. И мы должны понимать: не может быть высоких технологий в каждом субъекте страны. Есть такое понятие, как «кривая обучения» — чем больше ты оперируешь, тем лучше ты это делаешь. Кривая будет либо стремительно короткой (ты с третьего случая научился), либо достаточно пологой — ты научишься через 10 лет на 30 операциях.
Поэтому более практично вкладываться в высокопоточные госпитали, когда ты концентрируешь и классных хирургов, и больных в стенах одной опорной больницы. Поэтому я и не пропагандирую, чтобы эти сложные малоинвазивные вмешательства были развиты повсеместно.
— Разве такой потребности в нашей огромной стране нет?
— Она существует, но лучше детей привезти к врачу-эксперту, либо врач-эксперт приедет к этому ребенку, чем оперировать будут врачи, которые с этим заболеванием встречаются редко.
У нас с коллегами созрела глобальная инициатива, мы сейчас пытаемся ее развернуть — «Летим лечить».
Я уже обзвонил основных главных врачей основных субъектов Дальневосточного и Сибирского федерального округов. И мы договорились: если где-то из этих регионов появится пациент с атрезией пищевода (а это та область, где мы первые сделали большой прорыв), мы садимся в самолет, оперируем и летим назад. Оборудование нам обеспечит немецкая фирма, которая производит эндохирургические инструменты, билеты — авиакомпании, я с ними уже договорился. А нам ничего не надо, кроме счастья родителей, здоровья детей и удовольствия от работы.
— Ошибки в медицине неизбежны. Как их минимизировать и как вы их переживаете?
— Ошибок можно избежать, только тренируясь не на больном, а вне больного, тут больше ничего не помогает. Бери инструменты и шей за столом, это базовый принцип хирургии. И самая сложная история возникает при эндохирургии, где этот принцип должен быть доведен до совершенства. Когда ты научишься хорошо шить, держа нити не в пальцах, а с помощью инструментов, тогда у тебя все пойдет в гору.
Захочет ли пациент, чтобы его оперировал хирург, который делает эту операцию во второй раз? Никто не захочет, и я тоже не захочу. Для этого и существуют симуляторы — специальные боксы, в которых созданы 3D модели заболеваний. До операции или в свободное время ты сидишь и имитируешь операцию. Как только преодолеешь слабые стороны, отточишь мастерство, можешь в реальности оперировать. Это как спорт — тренируешься, тренируешься и тренируешься.
— Самолюбие и хирургия совместимы?
— Чем меньше у тебя эмоций, тем лучше. Тщеславие и самолюбие мешают, а помогает вдохновение. Оно само пришло или не отпускает.
— Вас знают как человека профессионально азартного. Как вы в себе этот азарт поддерживаете?
— Какие бы красивые слова ты ни сказал, все равно наткнешься на то, что это уже кто-то говорил. Мне нравятся две цитаты из Бродского — «Человек — это сумма его поступков» и «Главное — это величие замысла». Если ты будешь смотреть на носки своих ботинок, а не за горизонт, ничего хорошего не случится и ничего интересного ты не увидишь.
«За год я скинул 50 килограммов»
— Это правда, что вы спите по 4 часа и после рабочего дня садитесь и занимаетесь научной работой?
— Да. Я стараюсь уделять научной работе 2 часа в сутки, меньше — уже неэффективно, все люди науки живут примерно в таком ритме. Я ученый, профессор, и я должен сделать выводы из того, что я делаю, и зафиксировать их. У меня ежегодно выходит порядка 30 публикаций, из них треть — в международных журналах.
Медицина — это не рукоделие, она требует доказать, что все, что ты делаешь, — это эффективно. Для этого как раз существуют научные исследования. Формула научного познания — это абстрагирование от того, что ты делаешь, и выяснение эффекта того, что ты делаешь. Это все самоорганизация и привычка жить насыщенно. И если активный человек по каким-то причинам начинать жить иначе, ему будет откровенно не хватать этого адреналина.
— Вы свободно общаетесь со знаменитыми врачами из-за рубежа. Неужели в вашем маленьком родном Куйтуне вас научили английскому?
— У меня был свободный немецкий после школы, а английский появился к 30 годам. Я понял, что это необходимо, потому что английский сегодня — это современная латынь.
Россия длительное время жила в изоляции, но революция в хирургии сильно повлияла на всех врачей. И сегодня наш лозунг «Один мир — одна хирургия». После первой стажировки в Германии я понял, что без науки, движения вперед, научных контактов, обмена знаниями ничего невозможно. И я убедился, что необходимо много читать, а язык науки — английский язык.
И я в то время тратил бешеные деньги на литературу, журналы. У меня не было никаких покровителей, я сам пробивался на различные ключевые международные конгрессы. Но бесполезно ездить, если ты не представляешь собственные научные исследования.
Несколько раз в год я выступаю с докладами на разных международных и российских конференциях и конгрессах. Знание английского хирургу необходимо, потому что есть такие конгрессы, на которых русских врачей не увидишь. Так я выучил английский — занимался с репетиторами, потом поехал в Америку на полгода и вернулся уже со свободным английским.
А во время одной из поездок в Англию мне даже удалось встретиться с британской королевой. Несколько лет назад в Лондоне проходил международный детский конгресс микрохирургов. В нем принимал участие и Марк Девенпорт, хирург, рыцарь Британского ордена. И мы все опешили, когда на балконе в зал гостиницы «Хилтон» вдруг появилась королева Елизавета в сопровождении пажей и Марка. Она ничего не произносила, помахала рукой. Я стоял с краю, и когда она спускалась с лестницы, прошла в трех шагах от меня. Незабываемые впечатления.
— У вас прекрасный контакт и с детьми, и с мамами. Это ваша личная одаренность или вы специально этому учились?
— У детских врачей есть свои уловки, примерно такие же, как у родителей с собственными детьми.
А с мамами ты должен выстроить такую позицию: понять ее чувства, поставить себя на ее место.
Это ведь нетрудно: когда года три назад моя маленькая дочь упала со стула, я растерялся и сам превратился в неуравновешенного родителя. Привез ее в больницу, сделал КТ. Это мой главный совет всем начинающим детским врачам — встать на сторону пациента, а не смотреть на него свысока.
— Если посмотреть на ваши фотографии сейчас и несколько лет назад, мы увидим одного и того же человека, но радикально изменившегося. Что с вами случилось?
— Я за год сбросил 50 кг, решил полностью перепрошить свою матрицу. Осознал, что все больше и больше людей на меня смотрит, нужно измениться. Я полностью изменил питание, сахар у меня теперь вызывает отвращение, и каждый день занимаюсь спортом. Дома у меня целый маленький спортзал — штанга, велотренажер, гребной тренажер.
Это было трудно, гораздо труднее, чем все остальные успехи. Но жизнь хирурга я расцениваю как Божий замысел — он должен научиться трудное сделать привычным, привычное — легким, легкое — прекрасным. На это и уходит все время, отведенное ему сверху.
Фото Дмитрия Дмитриева