Домой!

Росла я у бабушки. Бабушка моя никогда не хотела быть просто бабушкой. В молодости она была ослепительной стройной красавицей с белыми локонами — и всю жизнь старалась ходить гордо выпрямившись; и принципиально, в пику ровесницам, не покрывала головы до лютых холодов. Также принципиально отвергала возможность приобретения вещей для дома, ходила в одной и самой скромной одежде, презрительно высказывалась о тех, кто носил украшения, хоть раз в год посещал врача (а тем более об этом рассказывал), затрагивал в разговоре тему семьи или замужества и вообще имел хоть какие-то «человеческие слабости».

Но больше всего подвергалось критике место, где мы жили. Собственно, ее не устраивал весь большой город, — она его и за город-то не считала. Так, городишко тесноватый, беспорядочный… А уж тем более не устраивала ее наша окраина — призаводской городок среди лесов.

«Де-ревня, — пренебрежительно говорила она, — все всех знают и все сплетничают, больше заняться нечем».

А внучка недоумевала. Как? Как можно не любить наш городок? Тот чудный парк, где зимой так много снега, похожего на сахар, и хочется съесть его — прямо с деревянной, выструганной дедом лопатки? А горки ледяные с тонкой ёлкой у местного ДК, афиши с неизменными «ну-погодяями», что не менялись на ржавой стойке последние двадцать лет? Гирлянды-огоньки над главной улицей? Дерево на детской площадке, буквально отполированное ребячьими руками?

А как не любить тот замечательный жуткий запах, рвущийся по вечерам через закрытые форточки (чуть не первая моя сознательная фраза во младенчестве — «с испыталки тянет!..») — как раз в это время дедушка, ведущий инженер завода, поужинав после рабочего дня, собирался в гараж.

А как же желтоватые лиственницы у цеха («не та им земля»), а пожарные лестницы, по которым мы забираемся до карнизов? А нереальное, вызывающее волнение сооружение на взгорке — заводская проходная? Огромная толпа народу, почти все взрослые городка, ка-ак хлынет из тех стеклянных дверей — и растекается по улицам, нечего и думать в это время идти в магазин — очередь до угла…

Источник: PhotoSight.ru

Как не любить? Но бабушка не разделяла детских восторгов. Ее сердце было не здесь. Оно путешествовало по стране, повторяя путь их семьи — семьи прадеда-военного. Вот родина — Ярославль-городок, Москвы уголок. Вот Кострома, которую бабушка знала как свои пять пальцев и с закрытыми глазами нашла бы дорогу, куда б ни попросили. Новосибирск, где прошла юность, где она училась и много-много ходила в театры, о чем рассказывала с упоением. Сегодня ее назвали бы образцом перфекционизма: отличница в учебе, спорте и работе, она стала прекрасным инженером, работа была на первом месте.

А еще, вроде бы, была Москва. Но об этом — молчание. Как-то призналась, что могла бы работать с Туполевым, было приглашение. Но — не позволил отец, а отцу в семье все подчинялись беспрекословно. Видимо, это и был переломный момент. Она покорно уехала с семьей в Куйбышев. Вышла за честного труженика, тоже инженера, с фронтовым десантным прошлым, и удалилась за черту тогдашнего города, не захватив из дома никаких вещей. Жизнь только начиналась — а для нее, видимо, она уже казалась законченной. Более 50 лет прожила бабушка в городке, зная только работу и дом.

Фото Анатолия Кириллова http://www.photo-wave.ru

Казалось, что вокруг все ее мучает. Душа будто осталась с трескучими морозами Сибири, переполненным детскими воспоминаниями Ярославлем и несбывшимися столичными надеждами.

А внучка не понимала… И сейчас чувствую себя бесконечно виноватой перед ней. Сейчас, когда Господь дал мне возможность все понять самой.

Господь лучше знает, где нам быть, где мы сейчас нужны. С этой уверенностью, которая со мной и по сей день, я уезжала с мужем из Города, на его приход. Честно пыталась привыкнуть к новому месту, к людям.

Но лгать себе не могла: каждый раз, выбираясь «по делам» в город, ощущала, будто дышу другим воздухом, свежим и живительным, будто вокруг совершенно другие, радостные и счастливые люди, и время течет иначе. Будто и нет удушливых выхлопов городских «пробок», ругани у ларьков и бомжей, копающихся в помойке. А расстояние испытания — всего-то сто километров, не то что у бабушки.

Для христианина родина — Царство Небесное. Его Отечество. С Богом — а значит, на Родине — был святой Сергий Радонежский в лесах, святой Антоний в пустыне, апостолы в своих бесчисленных странствиях. Стыдись, — говорю я себе. Стыжусь. Смотрю на людей, что вокруг меня. Они учились в этой вот поселковой школе, теперь привели сюда своих детей.

Пока шестилеток готовит к первому классу учитель, люди стоят и смотрят в окно. Вспоминают, быть может, как по разъезженной дороге шлепали в дождь босиком, как убегали, несмотря на запрет родителей, в овраг, где водятся лисы. Как в озере купались у камышовых зарослей, как в клубе местном свадьбу играли. Всё родное, всё окрашено рыжеватым предзакатным солнечным летним светом детской памяти.

Мой сын говорит, что успел полюбить «наш поселочек». «Мам, я его уже люблю!» Расхваливает мне заболоченный ручей, текущий в мутное озеро, разрытые канавы для прокладки труб, через которые перекинуты доски, и новые столбы, на которые еще не повешены провода.

Пора и мне… честь знать. И снова и снова открывать житие своей святой Иулии Карфагенской. Которая, будучи увезена в чужедальнюю сторону и продана в рабство, не исходила слезами по оставленным краям, не поднимала революций и не отчаивалась, а честно служила и молилась там, куда направил ее Божий промысл. Шла по пути в истинное Отечество — Царствие Небесное, который пролег через мученическую кончину. Дошла, добралась.

А бабушка моя, кстати, похоронена в нашем поселке, в котором она при жизни ни разу не была. Прямо рядом со строящимся храмом. Не удалось ей по смерти «остаться» в городе, — как будто сама не хотела. Как будто — уж лучше с нами. Здесь. В месте, которое выбирал для нас Господь.