Я никогда не чувствовала себя жертвой режима
— Дорит, когда Берлинская стена пала, вам было 18 лет. Как вы переживали это событие?
— Конечно, в моей собственной биографии и для людей, живущих в то время, это стало переломным моментом. Когда появилась информация о том, что стена пала, я была как раз на одной из постоянно проходивших тогда демонстраций. Это был четверг, я помню. Кто-то из демонстрантов сказал, что стена пала. Мы не могли поверить, что это правда.
Для всех это означало большие изменения. Многие люди потеряли работу: вся промышленность находилась в плачевном состоянии еще во времена ГДР, и после падения стены все начало просто разваливаться. Было очень сильное ощущение нестабильности, никто не понимал, что будет дальше. Сама я в тот момент изучала медицину в университете.
Когда стена пала, появилась информация, что вся система образования будет перестраиваться. Для меня это означало невозможность продолжать дальше учебу. Я уехала на полгода в Англию, в Манчестер, провела там время и по возвращении к медицине уже не вернулась. Стала изучать ландшафтный дизайн в Берлине.
— Что было бы невозможно, если бы стена не пала. Профессии ландшафтного дизайнера ведь наверняка не было в ГДР?
— Да, действительно, в ГДР, конечно, ничего такого не было. Эта профессия появилась в Западном Берлине в 70-е годы. После того, как я побывала в Англии, посмотрела мир, мне, конечно, уже не хотелось возвращаться в Росток. Все-таки это довольно маленький город. Изучать медицину я не хотела еще и потому, что это означало бы оставаться там. А тема окружающей среды интересовала меня всегда, поэтому я пошла на дизайнера. И потом даже немного работала по специальности. Но с рабочими местами было сложно, и потом я начала писать и разными другими путями зарабатывать деньги.
— В СССР было мнение, что в ГДР гораздо больше комфорта и свободы, и люди точно живут лучше, во всяком случае с точки зрения быта. Мне было любопытно читать в вашей книге, что в каких-то моментах жизнь в ГДР была даже более строгой, система была более тоталитарной по сравнению с СССР времен перестройки. Как вы себя ощущали? Чувствовали себя «жертвой режима»?
— Нет, «жертвой режима» я себя никогда не чувствовала. Я не была совсем равнодушной, хотя в школе не испытывала тех терзаний, что выпали на долю Ханны и Андреаса. Но ближе к падению стены я, как и многие мои друзья, ходила на демонстрации, потому что понимала, что мне как представителю молодого поколения важно там быть, высказывать свое мнение. Кто-то из учителей это порицал, кто-то, заботясь о нас, отговаривал. Но мы все равно ходили.
Однако вся автобиографичность книги сводится к тому, что местом действия выбран Росток, мой родной город. И когда я жила в нем, мне было примерно столько же лет, сколько Ханне и Андреасу. Лично я никогда не испытывала давления и не имела всех тех проблем, о которых подробно рассказано в книге. И, на самом деле, это как раз была одна из целей книги — сделать фокусом истории людей, оказавшихся в меньшинстве, тех, кто не хотел подстраиваться под систему. Это история меньшинств во времена диктатуры, у которых было другое мнение и мужество его высказывать, и того, что для них это значило.
Я тоже слышала от тех, кто бывал в СССР в то время, что да, у нас уровень жизни был выше. Но есть и другое мнение: некоторые из читателей говорили, что описания действительности были им удивительны. Как раз в аспекте строгости к гражданам ГДР. Но я осознанно хотела обратить на это внимание.
Помните, как говорила Роза Люксембург? Что настоящая свобода в государстве определяется уровнем свободы инакомыслящих людей, живущих в нем.
Именно это мне было важно показать как можно более подробно в своей книге.
Никто не думал, что стена может пасть
— Вера, а вы узнали что-то новое о жизни в ГДР? Какие-то стереотипы разбились?
—К воспоминаниям Ханны, честно признаюсь, я относилась поначалу чуточку свысока: я родилась и выросла в СССР и отлично помню, как все было при «старшем брате». А чтобы «младший брат» переплюнул «старшего» по части тоталитаризма? Это казалось невероятным. Но, оказалось, все возможно. Конечно, очень многое похоже: пионерская и комсомольская организации, сборы отряда, сборы макулатуры и бдительное око учителей, следивших не только за успеваемостью, но и за лояльностью учеников, та же опасность «загреметь» за чтение антисоветских книг вроде «1984».
И в СССР исключали из комсомола за вроде бы невинные шалости, вынуждали уходить из общеобразовательной школы в ПТУ и техникум. Но исправительный интернат? В первый день учебного года парторг школы орет на ученицу и запирает ее в классе? Дальше — только хуже. Вторая половина 80-х, а гайки продолжают закручиваться. Перед самым выпуском Ханне не дают сдать экзамены и отправляют на завод. Так что «младший брат» оказался впереди. В общем-то, это не удивительно, что я его недооценивала.
Что, собственно, советский человек знал о ГДР? Очень мало. Считалось, что там жизнь богаче, немецкие товары были ценимы — пена для ванн «Бадузан» (почему-то она вспоминается первой), таблетки от кашля «Фалиминт», мебель, наборы «Сделай сам», фотопленка, пишущие машинки, передача по телевизору «Делай с нами, делай как мы, делай лучше нас!». Знали, конечно, что там располагались советские войска. Еще можно было предположить, что у восточных немцев есть возможность смотреть западное телевидение и слушать западную музыку. Вот и все, пожалуй. В школе я учила немецкий, но знаний о стране это не добавляло. Когда вспоминаю наши учебники — смех сквозь слезы: мертвечина и лозунги типа «Дружба — Freundschaft!».
То есть очень многое для меня в книге было новостью, причем новостью отнюдь не радостной. Получалось, что в процессе перевода не было «отдушины» — и сам побег, и воспоминания были тяжелы, каждый на свой лад. Разве что Сакси подбодрял, не в последнюю очередь своими анекдотами, было весело искать их аналоги на русском.
— Главные герои устраивают побег в августе, не дождавшись перемен буквально трех месяцев. Неужели герои в книге и реальные люди в жизни не чувствовали, что уже веет свободой? Это было совершенно неожиданно?
— Лично для меня возможность падения стены казалась чем-то совершенно непредставимым. Процессы, происходившие в ГДР перед падением стены, были действительно жестче и строже по сравнению с тем, что было в СССР при Горбачеве. Гласность и перестройка пугали руководство нашей страны, они пытались отдалиться от СССР и говорили, что Союз нам больше не друг, и дальше мы будем развиваться сами, идти по своему пути. Все границы были закрыты, нельзя было поехать даже в Польшу или Чехию, страны ранее дружественные. Да, гайки закручивались со всех сторон.
Холодная война и ее последствия еще очень сильно ощущались. И в августе ни у кого не было даже мысли, что что-то подобное может произойти. В сентябре была зафиксирована последняя попытка побега через Балтийское море. Это тоже подтверждает мои слова о том, что многие люди даже не подозревали о возможном падении границ. Можно, конечно, было следить за всемирной политикой, мы знали об изменениях, происходивших в других странах, в СССР, но все равно такого информационного потока, как сейчас, не было.
А демонстрации, которые осенью происходили в самой ГДР, воспринимались скорее как признак возможных изменений внутри страны. Может быть, будут больше уважать права человека или проведут важные реформы. Но о том, что может пасть стена, не думал никто.
Падение берлинской стены. Фото: АР
Для меня быть человеком — это смотреть немного дальше себя
— Дорит, вы были пионером?
— Да, как и большинство всех, кого я знала. У меня был один-единственный знакомый, не являвшийся членом Союза свободной немецкой молодежи. Почти все были членами государственных организаций, это было обязательно.
— Я читала, что для советского пионера ГДРовский синий галстук был предметом вожделения и мечтаний. В книге пионерия представлена как один из механизмов порабощения. Как вы воспринимали то, что вы — пионер? С гордостью носили этот галстук?
— Мои первые детские воспоминания, посвящение в пионеры в первом классе, довольно хорошие. Это была возможность провести весело время с одноклассниками, съездить в поездки. Это не воспринималось как подавление или принуждение. Наоборот, это было что-то веселое, совместное, по средам, в день пионерии, нужно было обязательно прийти в чистой рубашке, не забыть галстук. Если забывал, то тебе могли сделать замечание, но на этом все сложности и «подавления» заканчивались.
Хуже стало, когда пришла пора вступать в Союз свободной немецкой молодежи. Там уже было понятно, что говорить свое мнение нельзя, надо стоять и помалкивать. Это уже совсем не радовало, предстоящее вступление в партию уже пугало, этого не хотелось, мне это не нравилось.
— Этот путь прошли миллионы людей и в ГДР, и в СССР: когда сначала жили и воспринимали все как норму, как обычную жизнь, не чувствовали себя жертвами режима. Потом у нас происходит развал СССР, у вас объединение Германии, появляется много новой информации, книг, воспоминаний. И у многих происходил пересмотр, часто очень болезненный, своего прошлого, истории страны, того, как все воспринималось раньше. Было ли подобное у вас?
— Для меня, в принципе, эти перемены были нормальны. Они дали мне возможности уехать из Ростока. Если бы я осталась, я должна была бы максимально быстро выйти замуж и родить детей: программа жизни женщины в ГДР существовала вполне конкретная. И да, тогда для меня все было бы по-другому. А так мои 18 и падение стены гармонично совпали: я хотела и была готова покинуть родительский дом, и у меня сразу появились совершенно различные возможности сделать это. Пусть я и не знала еще, как буду строить свою жизнь, но я оставила в Ростоке все старое и шагнула в это будущее. Может быть, поэтому сильного переосмысления прошлого у меня не было.
— Можно ли сказать, что ваша система ценностей отстраивалась уже в свободной Германии?
— Основные мои ценности все-таки сформировались в моей молодости, во времена жизни в ГДР. Не хочется произносить слово «коллективизм», но это связано с моими друзьями, с нашей общностью, с ощущением, что мы вместе. И когда я начала активное взаимодействие с Западом, было впечатление, что все вокруг самоуверенные, говорят, что все знают и могут. Это, конечно, было неправдой, но люди так себя презентовали.
Отличие восточных немцев было в скромности. Если их спрашивали, они честно говорили, что это они не умеют или не так хорошо могут сделать.
В этом была и честность, и смелость признаться. Сейчас, когда я размышляю об этом 30 лет спустя, многие ценности, сформированные тогда, до сих пор играют роль. Тот же вопрос денег: я не считаю, что они решают все и очень важны в жизни. Большее значение имеют вопросы морали, отношений с другими людьми. И это все я как раз взяла из жизни в ГДР.
— Почему тогда человек, которому хорошо жилось в ГДР, пишет свою дебютную книгу, начинает путь писателя с описания другой точки зрения, с описания побега из этой системы? Как тогда эта книга родилась?
— Для меня быть человеком — это смотреть немного дальше себя, по-немецки это выражение звучит как «выглянуть за край собственной тарелки». Конечно, меня интересовали истории людей, которые пережили этот переворот, смену режима, и что это значило для них, для их жизни. Я вспоминаю, как приехала после падения стены домой.
Бабушка с мамой сидели на диване и обе плакали. С одной стороны, они были очень рады. А с другой – чувствовали себя потерянными, не знали, что делать со своей жизнью. Осознавали в этот момент все то, чего у них не было из-за того, что они жили в ГДР, и все то, что они сейчас потеряли. Все эти процессы для людей после 40 были очень болезненными.
И было несколько причин, чтобы написать такую книгу. Во-первых, мне хотелось написать о моем родном городе Ростоке, сохранить воспоминания о том Ростоке, где прошли мое детство и юность. Падение и переворот очень сильно изменили города, многие вещи исчезли совершенно бесследно. И хотелось это воспоминание сохранить и для тех людей, которые это пережили, и для будущих поколений. Плюс хотелось написать захватывающую историю, не что-то милое, а чтобы в этой истории говорилось о судьбах людей, принимавших решения и бравших на себя ответственность. Это актуально для любого времени и важно лично для меня.
Сейчас я живу в Берлине недалеко от аэропорта Темпельхоф, и буквально в соседнее здание привозят беженцев. Я постоянно вижу, как молодые люди, неравнодушные, приходят туда, помогают, стараются что-то сделать. Для меня тоже важно быть неравнодушным человеком и, видя истории, ситуации, которые происходят вокруг, быть одним из тех людей, которые не просто декларируют какие-то ценности, но и живут по ним. Вот так и родилась эта история.
Для молодежи это просто история
— Вера, а вы как встретились с книгой, как познакомились с ней?
— В марте каждого года в Германии объявляют номинантов на Немецкую премию детской и юношеской литературы, и я этот список обязательно просматриваю. В 2015 году, т.е. ровно два года назад, в разделе «литература для подростков» появилась книга Дорит Линке «По ту сторону синей границы» — о побеге из ГДР вплавь через Северное море.
Дорит Линке /Фото: manfred.sause / wikimedia commons
Сразу возникло интуитивное предчувствие: это может быть очень интересно.
В библиотеке, которой я пользуюсь, книги-номинанты появляются быстро, так что я взяла там «Границу» и прочла. Предчувствие не обмануло! Я написала издательству «Самокат», и довольно скоро было принято решение переводить.
При первом прочтении больший интерес вызывал как раз сам побег. Мне уже давно хотелось перевести что-то о предельных физических усилиях, я искала немецкие книги о спорте, но вдохновляющих, к сожалению, не находилось (вообще, книг на эту тему удивительно мало). А тут, можно сказать, два в одном: и экстремальный заплыв, и история Восточной Германии. Ухватилась двумя руками.
— У нас многие испытывают ностальгию по СССР, в Германии есть специальный термин «остальгия» для тех, кто тоскует по ГДР. Вы испытываете остальгию по прошлым временам?
— Конечно, иногда бывают моменты, когда мне хочется вернуться в те времена. Но, на самом деле, это больше связано с тем, что я тогда была молодая, и было ощущение защищенности, уюта, даже если оно было иллюзорным. Сейчас, анализируя, я понимаю, что это связано не с особенностями жизни в ГДР, а просто с тем, как это было раньше.
За 30 лет мир изменился очень сильно. Сегодня нас просто атакуют потоки информации, фейсбук, твиттер, скайп и так далее, постоянная доступность. Тогда у нас дома даже не было телефона.
И то, чего мне не хватает, по чему я скучаю, это покой. Личная жизнь была более личная, если можно так сказать. Доступность всего сейчас, на самом деле, утомляет. Но я не связываю это с ГДР, а больше связываю с общим развитием мира.
— Для молодых людей в Германии, которые прочитают вашу книгу, события, которые в ней описаны, это дела давно минувших дней? ГДР, ФРГ, стена? Или это важные события, которые они тоже как-то по-своему проживают?
— Для многих, конечно, это просто история. То, что довольно далеко от них. У меня самой было похожее отношение ко Второй мировой войне: ты постоянно слышишь об этом, но непосредственного влияния на твою жизнь это не оказывает. Что касается нынешней молодежи, может быть, для тех, у кого у родителей была яркая история, связанная с ГДР, например, они бежали или пытались бежать, какая-то сильная эмоциональная связь с тем временем, для них, возможно, эта книга будет иметь более ощутимое значение. Но все-таки для большинства молодых людей это уже далекая история о том, что сначала стену построили, потом ее сломали.
— Тогда для них, может быть, это просто история о герое и героизме? Вне исторических событий?
— Да, скорее всего, так. Нет потребности привязывать эту историю непосредственно ко временам ГДР: примеры такого героизма мы видим и сегодня. Сегодня тоже люди вынуждены бежать от условий войны, переплывать Средиземное море.
Я — счастливый переводчик
— Вера, что для вас было трудного и интересного в работе над переводом?
— Одной из главных трудностей был саксонский диалект. Понятно, что для передачи местных особенностей чужого языка русский (да и любой другой) не приспособлен, и диалекты при переводе обычно передают малообразованной речью. Но очень хотелось поэкспериментировать! Поэтому и в русском тексте Йенси стал растягивать гласные и заменять глухие согласные на звонкие и наоборот. Понятно, что все время так говорить героя не заставишь, это будет слишком трудно для восприятия, но хотя бы обозначить его сильно отличающуюся речь, как мне кажется, удалось.
Две линии повествования — побег и вся жизнь героев до того — перемешаны, и реминисценции следуют друг за другом не в строго хронологическом порядке, а так, как они «наплывают» на Ханну. Линке изменяет времена глаголов: в «морских» главах они всегда стоят в настоящем времени, а в воспоминаниях — в прошедшем. Казалось бы, как просто! И как действенно обе линии уравновешивают друг друга — благодаря и этому приему тоже.
Ханна и Андреас движутся вперед, силы постепенно оставляют их — и читателю это видно! Буквально видно графически — фразы становятся все короче и короче, а в конце, когда Ханну спасают, это уже только отдельные слова. Еще одна удача автора.
Я переводила книгу несколько месяцев и именно в «морских» главах очень сильно идентифицировалась с героями. Каждый раз, оказываясь в воде (зимой в бассейне или летом на озере или пруду), я тут же вспоминала Ханну и Андреаса, пыталась представить их запредельное психологическое и физическое напряжение. В их ситуации русский человек не раз использовал бы крепкое словцо. Но все-таки использовать эту сторону «великого и могучего» я не рискнула.
«Эмоциональную» пунктуацию Линке использует очень скупо, и это совершенно оправданно: рассказчик, Ханна, – вообще человек сдержанный, и чтобы добиться от нее фразы с восклицательным знаком в конце — надо очень сильно постараться.
В первом варианте перевода я все это сохранила, но в русском тексте сдержанность выглядела совсем по-другому — получалось слишком сухо, отстраненно, почти равнодушно. Так что мы с редактором пользовались и восклицательным знаком, и многоточием, и в целом Ханна получилась несколько более эмоциональной, чем в оригинале.
Примечания в этой книге абсолютно необходимы. Частично они переведены, частично адаптированы, частично добавлены специально для российских читателей. В двух-трех строчках объяснить, что такое Штази, ГУЛАГ, пакт Молотова — Риббентропа, перестройка и гласность, было непросто, но интересно.
— А сам процесс перевода изменился с развитием техники и прогресса?
— Конечно. Современный переводчик работает, сидя за компьютером! Текст книги присылают в формате pdf. Словари — электронные, и «гугл в помощь». Мне очень нравится, что, например, есть возможность тут же послушать песню, которую поют герои, и посмотреть на фотографиях то место, где они находятся. Несколько лет назад, когда возникали вопросы к автору переводимой книги, приходилось писать в немецкое издательство и просить помочь с ним связаться, а сейчас я просто пишу автору на его страницу в фейсбуке.
Но интернет, понятно, не всемогущ: стихотворение Уве Бергера о солдате, пьющем из фонтанчика на вокзале, я перевела сама, потому что перевод 1980 года в сети не выложен. Теперь очень хочется сравнить.
Проверять, проверять, проверять реалии — это обязательно! Один из выпусков обожаемой Сакси «Мозаики» называется «Der falsche Hanswurst». Ни о чем не подозревая, я перевела его как «Самозваный Гансколбас» и была вполне довольна. Потом случайно узнала, что имя Хансвурст принадлежит персонажу немецкого кукольного театра, но поезд, то есть книга, уже ушел — в типографию. Утешаюсь мыслью, что «Гансколбас» звучит смешнее, и стараюсь не думать, где еще я могла наврать.
Если бы издателем была я, обязательно сделала бы на форзацах карту Ростока и той части Северного моря, где плывут Ханна и Андреас. И вообще есть желание — съездить в Росток и Варнемюнде, посмотреть на все своими глазами.
Я — счастливый переводчик, все переведенные мной книги — хорошие и очень хорошие. Но «Граница» для меня стоит наособицу. Не побоюсь впасть в пафос — я счастлива, что перевела ее. И очень рада, что первый перевод «По ту сторону синей границы» сделан на русский язык.
— Дорит, вы знали заранее, что Андреас погибнет? Или у него просто не хватило сил и веры в себя?
— Изначально это не было для меня четко определено. Было понятно, что Андреас — трагическая фигура, и у меня были размышления, что он покончит с собой в специнтернате. Что важно, это ведь то, что не говорится однозначно, что он умер.
Мне встречаются среди читателей те, кто интерпретирует это иначе: может быть, его подобрал какой-то корабль, и он не погиб. Ведь в книге прямым текстом об этом не говорится. Это же важно и для Ханны, которая доплывает, в том числе, благодаря тому, что уверена: Андреас жив и ждет ее на пляже. Хотелось, с одной стороны, чтобы не было ощущения, что все трое друзей прибыли для счастливой жизни на прекрасном Западе.
Мне хотелось отдать должное всем тем людям, которые погибли, пытаясь бежать, и сохранить их память таким образом. Но в то же время мне хотелось сохранить судьбу Андреаса открытой, чтобы был простор для интерпретаций для тех читателей, которые этого хотят.