Он ушёл накануне дня рождения. Удивительно, многие название лучших повестей и рассказов Валентина Григорьевича Распутина годятся для названия мемориальной статьи: «Прощание с Матёрой», «Последний срок», «Поминный день»… Он всегда видел жизнь в ореоле вечности, больше всего ценил память о прошлом, память поколений.
Валентин Распутин, 1960-е годы. Фото: Виталия Белоколодова
В 1961-м году в альманахе «Ангара» вышел очерк молодого журналиста молодёжной газеты – «Я забыл спросить у Лёшки…». Полторы страницы машинописного текста. Ничего особенного, но многие читатели к середине этого очерка понимали, что имеют дело с литературным талантом. А ведь талант прозаика разглядеть в молодом человеке непросто.
Ну, а настоящая читательская любовь пришла после повести «Деньги для Марии». На редкость счастливая литературная судьба – даже повесть «Живи и помни», в которой писатель, по существу, пересматривал основы государственной идеологии, удостоилась Государственной премии СССР. Он не бежал за конъюнктурой, сторонился расхожих политических лозунгов и лёгкого успеха, связанного с ними.
В конфликте прогресса и традиции Распутин сочувствовал вековым устоям, видел в них человечность, духовный смысл. На первый взгляд, что может быть неуместнее в фанфарной атмосфере развитого социализма? Но всё было сложнее, в осмыслении таких писателей, как Распутин, стереотипы не работают. «Смычка деревни с городом» уничтожала патриархальный уклад. Для Распутина это трагедия. Но именно 1970-е были лучшим временем для писателя, да и для его единомышленников-читателей. Да, он страдал, не упивался успехом, но именно тогда, после войны и разрухи, после героики космоса и великих строек потребовалось негромкое слово. Потребовалась утончённая проза. И христианский писатель – такой, как Распутин – мог стать лицом советской литературы, а вдобавок и обрести несколько сотен тысяч внимательных читателей. Они умели наслаждаться изысканной, сдержанно поэтической прозой, они доверяли писателю, его совести. Тогда многое в нашей жизни было пропитано высокими истинами русской классической литературы, к слову относились как к одухотворённому началу.
Почему система не боялась Распутина, жёсткого критика индустриальной цивилизации? Во-первых, в частной жизни он соблюдал правила игры. Был комсомольцем, потом не чурался Союза писателей, не рвался к нештатным публикациям заграницей. Крестьянский сын, стремившийся к учёбе как Филиппок и ставший настоящим мудрецом – таких самородков в то время ценили. Его учителями были Достоевский и Бунин – такие разные, почти несовместимые. Первый учил духовному, трагическому восприятию бытия, второй прививал чувство меры и стиля. Ортодоксальной «советскости» от него не требовали. Он не противопоставлял себя государству. Избежал и соблазна слияния с государственной машиной.
Мне кажется, то время было честнее нынешнего. И уж точно – просвещённее. Конечно, многие и в 1970-е попали под каток государства. Действовали подчас нелепые запреты. Но были возможны такие явления, как Валентин Распутин. Надо ли говорить, что современная пропагандистская система столь непредсказуемых людей отсеивает. Да и читатели отвыкают от изысканной современной литературы. Нам ещё нужно дорасти и до Распутина, и до той общественной атмосферы, когда «Уроки французского» востребованы. Мы стали диковаты для таких материй.
В ходу агрессивное чёрно-белое подслеповатое мышление и, как следствие – варваризация. Нечто подобное предсказывал Распутин, когда был «супротивником» радикальной перестройки.
Валентин Распутин, 1985 год. Фото Бориса Дмитриева
Побеждала баррикадная логика, раскололся и писательский мир, и читательский. Кто-то придумал тогда издевательскую сплетню о Распутине. Вот, дескать, был талантливый писатель – такой же прогрессивный, как мы. А потом на него напали хулиганы. Отняли джинсы, избили. И Распутин «подвинулся умом», превратился в мракобеса. Тут всё ядовито – и упоминание джинсов, символизировавших всё то, что настораживало Распутина: нашествие западной массовой культуры, коммерцию, молодёжную спесь, всевластие моды… И роковая роль хулиганов – видимо, из того самого народа, в котором писатель видел Бога. Конечно, всё это напраслина. А позиция Распутина вполне прослеживается с первых его повестей. Разве что перестройка и его – в публицистических проявлениях – сделала более категоричным. Он тоже оказался на баррикадах…
Горбачёв старался обрести в Распутине опору, его ввели в Президентский совет. Иногда Горбачёв начинал понимать, что радикалы предадут его вместе с КПСС – и тогда «хватался» за охранителей.
Запомнилось, что Распутин на съезде первым воскресил максиму Столыпина: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия». Это был позывной! Распутин видел, что разрушается страна – и стал её охранителем.
Когда национализм кавказских и прибалтийских республик СССР обрушился на русских – он воскликнул: «А, может, России отделиться от Союза?». Да, это был риторический вопрос, подразумевалось, что такое никогда не случится. Но звучало остро! «Имеющий уши услышал не призыв к России хлопнуть союзной дверью, а предостережение не делать с одури или сослепу, что одно и то же, из русского народа козла отпущения», — так объяснял Распутин свои знаменитые слова.
Фото Вячеслава Сачкова
На мой взгляд, повести Распутина, вместе с рассказами Шукшина и пьесами его собрата по Иркутску Вампилова – это последняя глава русской классической литературы. Быть может, появятся новые главы, но сегодня я закончил бы учебник именно этими именами.
В постперестроечной системе Валентину Григорьевичу, как это ни банально звучит, не было места. Слишком суетливая настала жизнь для вдумчивого чтения. Слишком резко отделились столицы от России. В таких условиях Валентин Григорьевич не мог (в отличие от многих орденоносных мастеров советской культуры) пировать в кругу хозяев жизни…
Приноравливаться к новым правилам игры он не стал. Рыночной этики не принимал. Жил углублённо и мудро. Писал немного, чаще хранил молчание. Был немногословен и в общении – в том числе, как педагог. К литературе относился с величайшей взыскательностью, подолгу искал точное, единственное слово. Личная трагедия обострила отношение к уединённой молитве, к одинокой сосредоточенности.
Приведу слова Распутина о нашем нынешнем времени:
«Общество наше больное, и нет никаких признаков, что оно озабочено своим здоровьем. Россия изменила себе и продолжает изменять все больше. Всегда она была самодостаточной, даже в трагическом XX веке, когда формы государственности и жизни претерпели огромные изменения. Отказались от веры – и все-таки выиграли жестокую войну; перевернули деревню, изменили в ней уклад жизни – и все-таки сохранили и преобразовали ее; испытывали и гонения, и бедность, но не Родину свою винили в том и не отказывались от нее.
То, что произошло в конце 80-х и в 90-х годах – гораздо большая беда, чем Мамаево побоище. Богатырскую страну разграбили в считанные годы. Хлебные поля забросили и деревню, можно сказать, уничтожили. Промышленность заглохла, за обладание выгодными предприятиями шла кровавая война. Народные и природные богатства в спешном порядке поделили между собой те, кто вознесся затем на высоту олигархов. Нравственность и совесть отменили, одно упоминание этих понятий вызывало издевательства. Отменили, в сущности, и Россию, хотя именем ее и продолжали пользоваться. Но много ли радости в родном имени, если наполнение его чужое? Чужие нравы и песни, чужое образование и чужие кумиры, русский язык переполнен мусором и грубостями, великая русская литература существует в положении пенсионерки и тихо уходит в тень. Перечислять все эти перемены (а они везде и всюду), право же, сердца не хватит».
Это выстраданная оценка, он не раз повторял её с небольшими вариациями.
Часовня на Индигирке (единственная за полярным кругом) Валентин Григорьевич Распутин, 1985 годю Фото Бориса Дмитриева
Он был православным человеком. «Прощание с Матёрой» с возгласом «Как на огне оно, христовенькое, горит и горит, ноет и ноет» — это и плач, и покаяние без позёрства. Помолитесь. И вспомните любимые стихи Валентина Распутина:
Подвиг есть и в сраженьи,
Подвиг есть и в борьбе;
Высший подвиг в терпеньи,
Любви и мольбе.
Это Алексей Хомяков из позапрошлого века обращается к собрату, с которым они теперь в одном краю.