Древо спасения

Благословенно дерево, чрез которое бывает правда!

Прем 14:7

Идольская лесть упразднена, смерть лишена

своей добычи, пленники ада изведены,

царство многобожия сокрушено,
человек освобожден, воцарился Бог,

веселится тварь, властвует Крест,

которому поклоняются все племена и народы,
колена и языки, которым хвалимся,

говоря с блаженным Павлом:

“мне же да не будет хвалитися, токмо о Кресте

Господа нашего Иисуса Христа” (Гал 6:14).

Преп. Ефрем Сирин¹

Во втором веке по Р. Х. христиане вступили в войну. Это не была война в обычном понимании слова — кровопролитная и ожесточенная, вроде тех войн, что в течение многих и многих тысячелетий уносят миллионы человеческих жизней. Здесь не убивали, не брали приступом города, войска не сходились друг с другом на полях сражений. И все же война шла — жестокая и смертоносная. Однако в ней бились отнюдь не за выгодные территории, не за те или иные области Римской империи, — битвы шли за выживание самого христианства.

Для внешнего, нехристианского мира война эта почти что и не была заметна: вместо когорт и легионов здесь противостояли друг другу богословы, мудрецы, философы. Оружием для христиан в этой борьбе служили отнюдь не мечи или луки, но богословские утверждения и философские аксиомы, священные тексты и благодатное вдохновение свыше. В боевые порядки выстраивались слова и термины, цитаты из Писания и церковные установления.

Важно отметить и то, что борьба велась в первую очередь отнюдь не с “обычным”, традиционным язычеством. Против подобного язычества не столько “воевали”, сколько выдвигали серьезные и продуманные аргументы — причем высказываемые вполне уважительно и отнюдь не враждебно. При этом традиционное язычество очень часто отвечало на такие доводы весьма и весьма жестоко, нетерпимо, являя собственную ненависть и презрение к христианству и христианам. В ответ на апологии, на учтивые и уважительные обращения учителей Церкви II в., со стороны Империи следовали административные меры, облавы и казни. Подрыв устоев римского государства — его древних традиций многобожия и обязательного синкретизма, в противоречие с которыми и вступило призывавшее к вере в Единого Бога христианство, — карался, как правило, весьма жестоко. Но в ответ на действия имперских чиновников христиане лишь снова и снова писали и преподносили кому-либо из членов императорской фамилии свои очередные апологии. Здесь было только противостояние идей и учтивые попытки христианских апологетов убедить “сильных мира сего” в собственной правоте.

Главную же опасность в ту пору Церковь видела в другом — в еретических учениях и иных синкретических культах, стремившихся именно подменить собой и вытеснить евангельское Откровение. Культы эти применяли понятия и категории, безусловно чуждые православному сознанию, и одновременно использовали имя Христово, евангельские тексты, апостольские послания. Нередко подобные древние религиозные движения, по сути своей столь похожие на наши нынешние “тоталитарные секты”, дерзко считали себя — только и лишь одних себя — подлинной христианской Церковью, претендуя на обладание абсолютными истинами веры. Речь здесь идет в первую очередь о так называемых гностических учениях.

С представителями именно этих учений на протяжении первых веков жизни Церкви и шла настоящая война за право называться христианами.

Основополагающее для православия ощущение значимости понятий Божественной Личности и столь Ее напоминающей личности человеческой вступило в противостояние с унылым перечнем и однообразным безличием гностической путаницы пантеистических эманаций. Дух православной открытости, евангельского проповедания христианской Истины для “всей твари”, разумеется, противоречил основной идее эзотеризма: знание Истины — лишь для избранных.

Именно на такие учения, именно на подобные идеи и обрушилась Церковь с гневными словами обличения, отказывая сектантам в обладании даже малой степенью богодарованной благодати. Хула на Духа Святого, исходившая из уст гностиков, не могла быть прощена. Война началась.

В этой войне — против подмены православного духа любви и смирения горделивым равнодушием к ближнему, против высокомерия гностического “лжеименного знания”² — у христиан, как и у всякой идущей в наступление армии, было свое знамя, свой символ непреложности Евангельских истин — Крест Христов. Древняя молитва Псалмопевца, просившего Бога: “Даруй боящимся Тебя знамя, чтобы они подняли его ради истины” (Пс 59:6) была услышана Господом Авраама, Исаака и Иакова. Исполнилось пророчество Исаии, провозвестившего: “И поднимет знамя язычникам, и соберет изгнанников Израиля, и рассеянных Иудеев созовет от четырех концов земли” (Ис 11:12). Ныне христиане шли в бой за торжество Истины с начертанием знака Животворящего Древа.

Знамя, знамение Креста действительно было грозно и страшно для врагов Церкви. Под его покровом и защитой христиане шли на проповедь — как в бой. С крестным знамением поднимались они утром, на заре, с ним — проживали день, запечатлевая им все, с чем так или иначе соприкасались в жизни. Крест был одновременно и стягом воинствующей Церкви, и ее оружием, обращенным против “духов злобы”³.

Многое из того, что окружало христиан в их жизни, так или иначе могло напоминать им о Кресте, о его необъяснимой победоносной силе. Выходя в морское плавание, христианин, оторвав свой взор от плещущихся о борт волн, от далеких, едва различимых берегов, от реявших над водой птиц и подняв глаза ввысь, вдруг видел возвышавшуюся над ним корабельную мачту — видел совсем по-новому, как бы “другими глазами”: она неожиданно казалась ему очень похожей на знакомое перекрестье орудия казни Христовой. И тогда он чувствовал над собой особый покров и подлинное ограждение от бед и опасностей трудного путешествия, надежную защиту от страшных угроз водной и воздушной стихий. Приступая к чтению Священного Писания, другой христианин среди ровных линий строк и пестроты их графических знаков вдруг различал в греческой букве “тау” все те же “крестные” очертания, и это позволяло ему особым образом ощутить внутреннюю святость пророческих и апостольских текстов, благодатное присутствие действия и откровения силы Божией на самих страницах Книги.

Отцы и учители, заложившие основы Церковного Предания, нередко отмечают, что даже и наши тела по своей форме больше всего в этом мире похожи на Крест. Поэтому стоящий с воздетыми на молитве руками человек — при подобной трактовке его образа — зачастую воспринимался как некое “отражение” Креста Христова⁴.

Издревле, с сотворения первого, “ветхого” Адама, мы уже стали как бы неким “символом”, неким прообразом будущего Крестного Древа. В подобном сходстве оказываются одновременно заключены и зримое свидетельство человеческого величия, и знамение нашей страшной ответственности. Порой же мы, по своей греховной воле, сами оказываемся тем Крестом, на котором дерзко и жестоко распинаем нашего Спасителя. Даже теперь — после того как “историчес­кая” Жертва уже принесена на Голгофе Иисусом Христом, такое символическое сходство отнюдь не упраздняется, но, напротив, обретает свой новый смысл. Господь, снова и снова восходя на Голгофу, принимая из человеческих рук боль и уничижение, как бы поднимает на Свои плечи, возносит и несет на них всех нас — как Свой неизбывный и мучительный “мысленный” Крест — и изглаживает наши грехи и беззакония…

Символика спасительного Древа, неразрывно связанная с Крест­ным Древом Голгофы, издревле прослеживалась христианами в Священном Ветхозаветном Писании.

Прообразы Животворящего Древа, даровавшие древнему Израилю надежду на грядущее избавление из плена греха, возникают в библейском тексте неоднократно. Это прежде всего деревянный Ноев ковчег. В книге Премудрости Соломона говорится, что “…потопляемую землю <…> премудрость спасла, сохранив праведника посредством малого дерева”(Прем 10:4). Эти слова о “малом дереве”, о ковчеге ветхозаветного праведника, издавна воспринимались церковной традицией как пророчество о Христовом Кресте. Построенный из гигантских древесных стволов, огромный и величественный корабль, казавшийся, однако, таким маленьким и беззащитным перед лицом бушующей водной стихии, стал некогда единственно возможным способом спасения человека, сохранения жизни на всей земле, точно так же как и деревянный Крест оказался единственно возможным орудием спасения всего сущего от смертоносной бушующей стихии греха. Ной был праведником, способным в те страшные дни, когда погибало все живое, проявить абсолютное послушание Богу, исполнить до конца Его волю, — так же как много тысячелетий спустя другой Праведник, Богочеловек Иисус Христос, проявив совершенное послушание Отцу — даже до собственной смерти — даровал новую жизнь и святую надежду всему, что живет, движется и существует в этом мире. Кроме того, образ спасительного Древа прослеживается и в рассказе библейской книги Исход о древе Мерры (Исх 15). Это древо, дарованное Господом Моисею, также виделось Святым Отцам именно как прообраз Креста⁵. Всякий раз, когда в Библии возникают подобные образы, они вольно или невольно сопоставляются с образами начального рассказа книги Бытия о грехопадении человека. В первый раз, во времена Адама и Евы, грех входит в мир через дерево. Но и спасение также зачастую является к ветхозаветным праведникам и пророкам через дерево, прообразуя собой спасительную Жертву на Древе Креста. Ибо в грядущем распятии Спасителя грех, вошедший в мир через древо, будет вознесен именно на Древо и окажется уничтожен на нем Христом. “Он грехи наши Сам вознес телом Своим на древо, дабы мы, избавившись от грехов, жили для правды: ранами Его вы исцелились”, — говорит св. апостол Петр (1 Пет 2:24).

Неоднократно писалось о том, что именно на Кресте была достигнута та максимальная степень страдания Человека-Христа, которая может быть сравнима лишь с древним ужасом богооставленности, испытанным “ветхим” Адамом. И в такой параллели для нас особенно ярко и ясно видима та соотнесенность, что может быть прослежена между двумя библейскими рассказами: историей грехопадения и повествованием евангелистов о Голгофской Жертве. “…От древа грех, в древе и спасение…”, — говорит свт. Кирилл Иерусалимский⁶. Конечно же, у него здесь речь идет о двух древах — древе “познания добра и зла” и Древе Креста⁷.

Сила Креста, его победоносная мощь, была для христиан столь же зрима и очевидна, сколь непонятным и необъяснимым казалось почитание Крестного Древа в глазах как традиционно-иудейского, так и языческого мира. “Мой дух — в прах пред Крестом, который для неверующих соблазн, а для нас спасение и вечная жизнь”, — восклицает свт. Игнатий Богоносец, имея в виду и иудейские и эллинские заблуждения⁸…

Гностицизм II–III вв., разумеется, появился не на пустом месте. Многое перенималось представителями гностических учений из традиционных культов — и из иудаизма, и из античной религиозной традиции. При подобном синкретическом подходе, в водовороте разнообразных элементов, присущих до того множеству религиозных систем, возникали самые странные и невиданные прежде, часто взаимоисключавшие друг друга течения, нацеленные, по сути, лишь на одно — на достижение так называемого “подлинного”, высшего, тайного знания обо всем, что только может быть доступно человеческому ведению. Горделивый порыв к постижению тайны божественных истин вне жизни в Боге и Церкви, все усиливавшееся вожделение вновь самовольно вкусить от плодов древнего запретного древа познания добра и зла снедали гностиков. Первое дерево было для них куда значимей второго, новозаветного — Крестного и спасительного; древний первородный грех как бы совершался ими вновь и вновь — в угоду нецеломудренному любопытству в постижении тайной сущности исповедуемого ими божества. И отнюдь не случайно, что из бушевавшего тогда в античном мире синкретического водоворота религиозных идей гностики выхватили языческое неприятие самой мысли о Крестной Жертве за мир, связанное в первую очередь с античными представлениями о соотношении Божества и мира, о противоречии между духовным и материальным началами бытия.

Конечно же, в глазах греко-римского язычества II–III столетий поклонение Кресту выглядело, по слову апостола Павла (ср. 1 Кор 1:23), именно как самое настоящее безумие. Надмирный Абсолют, чуждый всему тварному, материальному и потому “презренному”, вдруг оказался распят на Кресте — самом позорном из всех орудий казни. Бог, которого философы и представители разнообразнейших религиозных течений древнего мира лишали какой-либо связи с материей как средоточием зла, в исповедании христиан вдруг оказался беспомощным человеком, насильственно прибитым гвоздями к одному из проявлений этой самой материи — к древу Креста.

Хорошо известно, что в античных философии и религии наше земное “плотское” бытие зачастую (хотя и не всегда) понималось именно как зло, как нечто противоположное, противолежащее созидательному и благому истоку, творящему и сохраняющему нематериальный, духовный мир. Еще Плотин, как бы суммируя древнее негативное восприятие самой идеи существования материальной субстанции, утверждал: “…Природа <…> материи дурна настолько, что не только находящееся в ней, но даже и все то, что обратит к ней свой взор, [мгновенно] наполняется всем ее злом. Ибо она — совершенно непричастная благу, лишенность блага и полное его отсутствие; она уподобляет себе всё, что бы ни соприкоснулось с нею и сколь бы ничтожно [ни было бы соприкосновение]”⁹. Для Плотина материя — как бы некая загадочная болезнь, поражающая бессмертный человеческий дух проказой смерти и тления, по сути — проклятие, мертвящее все, на что оно будет наложено.

Гностические учения, пытавшиеся сочетать в себе определенные христианские основания веры с духом дохристианской античности, восприняли саму идею существования материального мира именно так — как отступление от добра, как некую ущербность по сравнению со всем подлинно духовным и возвышенным, как торжество зла. Поэтому совершенно чуждыми для гностицизма, сочетавшего восточный дуалистический эзотеризм с античным взглядом на материю как на некую умаленность подлинного бытия, оказались слова апостола Павла: “А я не желаю хвалиться, разве только крестом Господа нашего Иисуса Христа” (Гал 6:14).

Примером подобного отношения к идее Крестной Жертвы Бога за мир может служить учение Василида. По мысли Василида, Христос — первородный Ум нерожденного и неименуемого Отца — приходит в мир, дабы освободить всех верующих от владычества злых творцов нашего материальго бытия. Он явился сюда лишь в призрачном облике человека. Поэтому Христос не мог пострадать физически, но совершил подмену: принял облик Симона Киринейского, несшего Крест; Симона же наделил собственным иллюзорным обликом. Из-за этого, по “ошибке” палачей, Симон и оказался распят вместо Христа. Сам же первородный Ум, по Василиду, при этом стоял в стороне и “посмеивался”, наблюдая за казнью.

Таким образом, по учению Василида, страдания Христа оказываются иллюзорны, Крест же — малозначащ. Само Распятие превращается у него в некое “недоразумение”, досадную оплошность палачей и “злую шутку” Божества — что вполне в духе жестоких и мрачных мифов как востока, так и античности. Вера же в Распятого объявляется здесь важнейшим признаком человеческого заблуждения и нашего неизбывного рабства во власти мрачных миродержцев. Василид учит, что тот, кто верует лишь в кажущуюся телесность Христа, кто исповедует докетизм, — свободен от всякой духовной зависимости по отношению к материальным началам мира. Бог у него оказывается абсолютно лишен какой бы то ни было связи с материей, которая есть злое и мертвящее “не-сущее”.

Подобное мироощущение гностического пессимизма, разумеется, в корне противоречило тому, что можно было бы обозначить как здоровый христианский материализм. Библейский Творец вселенной, говорящий о Себе: “Вот, Я Господь, Бог всякой плоти”(Иер 32:27), Бог, ставший ради любви к Собственному созданию не бого-ангелом, не бого-демоном, но именно плотским Богочеловеком, распятым и умер­шим на деревянном Кресте, ценит ту материю, которую Он Сам сотворил “хорошо весьма”. Потому-то наш материальный мир для Него — “свой”, он дорог Ему — как прекрасное и совершенное творение. Святые Отцы зачастую толковали известные слова Евангелия от Иоанна о том, что Христос “пришел к своим” (Ин 1:11), именно в таком смысле, как сказано о материальном бытии. “Свои” здесь — это наш видимый материальный мир, люди, животные, растения, вещи — все то, чего в первые дни творения не погнушался коснуться своей зиждительной десницей Создатель неба и земли.

Именно в этом смысле все подлинные христиане — немного “материалисты”. Они зачастую воздают почитание Богу и через благоговейное созерцание, вдумчивое постижение (а далее — и благоразумное действенное преображение) окружающего их вещественного мира: ведь в способности людей творить новые материальные предметы Святые Отцы видели один из важнейших признаков заложенной Создателем в человека богообразности. Такое мирощущение, естественно, даже в малой степени не могло быть присуще гностицизму, раз и навсегда вынесшему свой приговор материи и обрекшему ее на грядущее полное уничтожение.

…И все же главная опасность для христианского “Знамени Креста” таилась не здесь — не в среде ярко выраженного восточного дуалистического гностицизма. Основная угроза для истинного почитания Креста исходила из также гностических, но несколько иных кругов. Речь идет об изящном, весьма поэтичном и “образно-обаятельном” учении Валентина и его последователей¹⁰. Здесь над идеей Крестной Жертвы уже не смеялись, да и сам Крест оценивался как один из их собственных важнейших религиозных символов.

Гностицизм Валентина — особое явление среди сектантских движений той эпохи. В этом учении присутствовал блеск поэтических образов, вдохновенное (понятно — чьей силой) мифотворчество, способные привлечь многих. Простота и здравомыслящая ясность евангельского слога была подменена здесь нагромождением ярких символических картин, изобилием “заветных тайн” и эзотерических “откро­вений”. Валентин осуществляет дерзкий подлог: простому и доступному слову Спасителя он предпочитает пестрый мир божественных эманаций, подавляющий своими масштабами сознание человека, создает некий “всекосмический роман”, описывающий борение надмирных страстей, внутрибожественные конфликты и измены.

Более последовательные дуалисты, представители множества гностических систем, попросту высмеивали самую идею возможности Крестной Жертвы Божества, но для Валентина — более “западного”, более оптимистичного и менее дуалистически настроенного — напротив, евангельская история Распятия оказывается исполненной глубокого символического смысла. Валентин (который вполне убежденно считал себя христианином и даже в течение какого-то времени претендовал на епископство) дерзко попытался вырвать принадлежащее христианам Знамя — Крест — из рук православных и, присвоив его себе, пойти с ним в бой против Церкви.

И вот тогда-то и начинается новый святоотеческий — поистине “крестовый” — поход, духовная брань во имя Креста, за право православного его исповедания. Война за чистоту “крестного” исповедания против “лжеименного знания” стала в подлинном смысле войной за Крест. И именно здесь, на поле боя, родилось вполне развитое православное учение о духовном смысле Жертвы на Кресте, о значении для нас Древа Спасения. Таким образом в который уже раз за всю историю появления церковных догматов произошло удивительное событие: благодаря еретикам, их ложному учению, у христиан родился новый догмат, обрелось новое слово истины. Христианской Церкви пришлось сформировать в ответ Валентину свой собственный взгляд на смысл и значение Креста, а через это — явить христианскому миру высочайшую истину о Таинстве Божественной икономии, о глубинном смысле и образе принесения Голгофской жертвы.

…Зачастую ошибочно думают, что даже самый знак креста пользовался в дохристианском мире презрением. Представление это не совсем верно. Так, говоря о распятии как о “безумии для эллинов”, Апостол имеет в виду не символический образ креста, но лишь жестокую и позорную, а потому презренную для греко-римского мира казнь. Сам же символ креста издавна встречается среди священных изображений; у индусов, египтян, вавилонян и этрусков мы встречаем разнообразнейшие по начертанию орнаментальные знаки креста. Для народов Передней Азии крест был знаком счастья; египтяне, греки и римляне считали его символом жизни, и не вполне достоверно, что на надгробиях Аркадии он выступает только как знак смерти.

Тем легче было Валентину и его последователям с готовностью воспринять этот символический знак, “вживить” его в собственное религиозное учение, связав при помощи символа креста эзотерический миф об “эонах” с некоторыми сторонами евангельской истории, которые валентиниане признавали и принимали.

“Крест” (StaurТj) или “Предел” (`/OroV), по учению Валентина, — загадочный эон¹¹, вставший на пути другого (женского) эона — “Софии” (Sof…a), дерзнувшей устремиться к самовольному познанию верховного “Первоотца”. Крест отбрасывает Софию обратно в пространство низших эонов и предотвращает нарушение изначальной устойчивости в “Полноте” бытия, называемой Pl»rwma. Вместе с тем рожденное от Софии ее безумной дерзостью “Помышление” (‘EnqЪmhsij) оказывается отброшено Крестом в “Пустоту” (Kљnwma), в небытие. Так, по учению Валентина, в мире появляется изначальная субстанция вещества — от неведения истины и подлинной цели бытия всего сущего, как плод печали и страха горюющей ‘EnqЪmhsij, плод ее недоумения и изумления перед всемогуществом недостижимого и непостижимого Первоотца. Из ее ужаса появляются горы, ее слезами наполняются моря, плод ее отчаяния — демоны.

Таким образом Предел-Крест (называемый Валентином еще Освободителем, Отделителем, Пределоположником и Предводителем) якобы обладает двойственной функцией — отделяет от верховного Первоотца мир эонов и ограничивает самый этот мир от проникновения в него чего-либо постороннего извне — из Пустоты.

Именно в подобном смысле трактует Валентин многие евангельские высказывания, посвященные Кресту¹². Они для него — символическое отображение истории до-мирных отношений между эонами, сам же Крест прежде всего — надежный и верный страж, оберегающий покой Плиромы, меч, отсекающий от нее все, что тяготеет к низменному материальному началу.

Кроме того, Крест для Валентина — еще и символ милосердия, знак сострадания. “Помышление” — некая субстанция без формы и вида, носившаяся у границы Кеномы, оказалась “образована”, то есть получила форму благодаря еще одному эону, называвемому “горний Христос”, который простер к ней на Кресте-Пределе руки и прикоснулся к ней.

И для этого “события” гностики также находили в евангельском повествовании некую символическую параллель: двенадцатилетняя девица, дочь начальника синагоги, воскрешенная Иисусом Христом (Лк 8), по утверждению последователей Валентина, служит образом того самого Помышления, которое “горний Христос”, распростершись на Кресте, привел из небытия в бытие.

Вслед за этим Помышлению, получившему отныне имя София-Ахамот, через того же “Христа” дается и новый, так сказать, “уровень существования” — по ведению, по гносису. Между тем подобного же милосердия заслуживает и некоторая часть из живущих на земле людей — тех, что при творении мира (в котором тайное участие принимала сама Ахамот) оказались обладателями некоей вложенной в них частицы божества. При этом трехчастность состава человеческой природы (дух, душа и тело) позволила Валентину искусственно поделить людей на представителей трех “сортов” — материальных, душевных и духовных. Первые обречены на гибель, вторые имеют возможность спастись, третьи — уже спасены независимо ни от чего.

Для того, чтобы сообщить гносис всем ”пневматикам” и части спасаемых “психиков”, на земле, наконец, появляется “Мессия” (природа его состоит из “душевных” элементов) с которым — при крещении — соединяется вышний “Иисус-Спаситель”. Этот “Спаси­тель” открывает людям подлинное знание о тайнах Плиромы. Вся земная жизнь Христа, по учению Валентина, была лишь неким зеркальным отображением и откровением того, что от века происходило в недрах Плиромы. Само Его распятие на Кресте не имело для Валентина никакого искупительного значения. Как пишет, излагая гностическое учение, свт. Ириней Лионский, “пострадал <…> по их словам, душевный Христос, и таинственно образованный по домостроительству, чтобы Матерь (Ахамот — П. М.) могла показать в нем образ того горнего Христа, простершегося на кресте и давшего Ахамот образование по сущности; ибо все это, по словам их, было образом горнего”¹³. Кроме того, по учению Валентина, распятый Христос “назна­меновал” на кресте “страсти Ахамот”. “Так словами: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил» (Мф 27:46), Он показал, что Премудрость была оставлена светом и удержана Пределом от стремления вперед…”¹⁴.

Таким образом в соответствии с религиозной системой гностической секты Валентина искупление понималось исключительно как научение, как некая зримая демонстрация происшедшего в “подлинном”, горнем мире, как театр теней на стенах той беспросветной пещеры, в которой все мы заключены. Как следует из идеи Валентина, земная жизнь Спасителя — не более чем растянувшееся на тридцать лет весьма и весьма условное символическое отображение бурных взаимоотношений между надмирными божественными эманациями.

Разумеется, все это не могло не зависеть от того, как на самом деле понимался в системе Валентина грех и все, связанное с ним. В аллегорически-мифологической священной истории гностиков, в их легендах об эонах сам грех (если эта категория здесь вообще уместна), само отступление от правды изначально возводятся не к миру и человеку, но прежде всего к Божеству, к одной из его эманаций. Именно Божество здесь “виновато” в несовершенстве мира.

По учению гностиков, мир единосущен Божеству как “набору” безличных индивидуальностей-эонов. Он — одна из манифестаций общего пантеистического всеединства, изначально, в потенции, содержащего в себе как все подлинно “духовное”, так и все материальное, безусловно подлежащее полному отсечению от Божества. Поэтому сам мир, по гностическим понятиям, творится именно как божественная эманация, как еще одна, наряду с эонами, “индивидуали­зация” блага, и в то же самое время как некое самоотчуждение “лишнего” в Боге. Человек здесь оказывается единосущен Ему. В человеке, с одной стороны, присутствует воспринятое от Бога благое начало, с другой — в нем живут и последствия внутрибожественного “бунта” — как раз то, что и обрекает его на забвение собственной единосущности этому всеединству. Потому-то у гностиков для человека и нет задачи спасения как обретения подлинной благодати, как стяжания богоподобия — ведь даже разница между спасающим и спасаемым здесь по сути отсутствует. Людям необходимо лишь “научиться”, познать, припомнить то, что утрачено и забыто. Нам, как оказывается, нет нужды спасаться от греха, от последствий нашего самовольного духовного богоотступничества, приведшего к искажению в нас Образа безгрешного и благого Творца. Мол, человека (конечно же, если это — подлинный “пневматик” или хотя бы “пси­хик”) достаточно лишь освободить от плачевных последствий ряда безрассудных действий дерзкого эона — и тогда в мире подлинно восторжествует царство ведения и рассудительности. Безусловно, в подобной богословской системе попросту не остается места ни для подвига Искупления, ни для его знамени — Креста.

Порой гностические аллегории оказывались внешее удивительно похожими на идеи, содержащиеся в святоотеческих писаниях, а апокрифические образы псевдохристианской литературы норовили вытеснить и подменить собой истины Священного Писания и Предания. Так, например, в апокрифических “Деяниях Андрея” (III в.) автор прибегает к символу Креста. Согласно этим “Деяниям”, апостол Андрей перед казнью обращается ко Кресту, на котором он должен быть распят (при этом как бы через его посредство обращаясь и ко Кресту Христову), со следующими словами:

“Приветствую тебя, Крест! Ибо воистину можешь ты радоваться. Знаю я, что и ты отныне успокоишься, ибо с давних пор устал ты ждать, предназначенный мне <…> Я пришел к тебе, томящемуся по мне. Я знаю твою тайну, тайну воздвиженья твоего. Ты утвержден в мире, дабы утвердить изменчивое. Ибо одна твоя часть простирается вплоть до небес, указуя так на небесный Логос, главизну всех вещей. Другая твоя часть простерта вправо и влево, изгоняя темные силы и собирая воедино космос. Третья твоя часть укреплена в земле, утверждена в глубине, соединяя то, что находится на земле и под землею, с тем, что в небесах. О Крест, орудие вышнего спасения! О Крест, знамение победы Христовой над врагом! О Крест, на земле насажденный и приносящий плоды в небесах! <…> Однако, сколь долгое время я все еще говорю и не отдаюсь Кресту, чтобы на Кресте пробудиться к жизни и чтобы Крестом отойти из этой жизни в общую (всем) смерть? Подойдите же, слуги моей радости <…> и исполните наше общее желание и предайте агнца страданиям, человека — Творцу, душу — Спасителю”¹⁵.

Если мы обратимся к аналогичным текстам, содержащимся в писаниях православных Отцов и учителей Церкви, то обнаружим достаточно заметное сходство идей. Вот, например, другой, весьма напоминающий первый, текст, обычно содержащийся в разделе Spuria творений свт. Иоанна Златоуста¹⁶, но приписываемый ныне сщмч. Ипполиту Римскому — известному борцу с идеями гностицизма:

“…Древо сие дается мне для вечного моего спасения. Оно питает меня, восстанавливает силы, я опираюсь на его корни, располагаюсь под его ветвями, с радостью я дышу его запахами, как будто подставляю лицо ветру. Под сенью его я ставлю свою палатку, укрываясь от чрезмерного зноя, я обретаю отдых, полный прохлады. Я расцветаю вместе с цветами его, плоды его доставляют мне неизъяснимую радость, я собираю их, ибо они приготовлены для меня с начала мира. У него я нахожу изысканную пищу для утоления голода, под ним фонтан для утоления жажды, с него я беру одежду, дабы прикрыть свою наготу, листья его — это дух животворящий. Прочь от меня отныне листья смоковницы! Если есть во мне страх Господень, то здесь у древа мое убежище, в опасностях оно укрепит меня, в битвах — послужит щитом, в победе — трофеем. Вот малая тропа, вот мой узкий путь! Вот лествица Иаковля, где ангелы восходят и нисходят, а на вершине её стоит Господь.

Дерево это простирается дальше неба, поднимается от земли к небесам. Будучи бессмертным, оно растет из центра неба и земли, оно — твердая опора вселенной, связь всех вещей, основа всей обитаемой земли, космическое сплетение, содержащее в себе всякую пестроту человеческой природы. Прибитый незримыми гвоздями Духа, дабы не колебаться в твердом согласии с волей Божией, головою касаясь неба, а земли ногами, все пространство между землей и небом заполнил Он необъятными руками Своими”¹⁷.

И в тексте “апокрифа Андрея”, и в “Слове” сщмч. Ипполита Крест Христов равно выступает как изначальная, существующая от начала мира опора и утверждение вселенной, как некий образ четырехчастной устремленности всего бытия к произрастанию и развитию. Собирая воедино тварный космос, этот нематериальный Крест царит над мирозданием, изгоняя из него своею властью злые разрушительные силы. Вся вселенная оказывается как бы утвержденной на ветвях этого гигантского космического Древа, где каждая планета — его плод, где любая комета — лишь мерцающая таинственным светом трещинка в его стволе, а всякое созвездие — листва в его кроне, вздымающейся ввысь подобно ступеням крутой лестницы и возводящей все творение к надмирному престолу Создателя неба и земли.

Некогда Псалмопевец изрек удивительные слова, вполне выразившие самую суть величия и всеобъемлющего присутствия знака Креста во всем мироздании: “Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу? Взойду ли на небо — Ты там; сойду ли в преисподнюю — и там Ты. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря, — и там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница твоя” (Пс 138:7–9). От одного края горизонта нашего тварного бытия и до другого все, что ни существует в земном мире, оказывается как бы “охваченным”, “объятым” двумя раскинутыми в бесконечности умопостигаемого “космоса” горизонтальными ветвями Креста; вертикаль же его, уходя вниз, пронзает, подобно копью, темные глубины ада, и в то же время, возносясь другим концом ввысь, достигает святых пределов небесного Рая, самого подножия Божественного Престола…

И все же отмеченное сходство традиционно-христианских и полугностических текстов на поверку оказывается лишь чисто внешним. Христианам, конечно же, было затруднительно защищать собственную правоту перед лицом столь, казалось бы, обаятельных и поэтичных гностических идей и писаний. Однако — даже и не в самом своем крайнем проявлении — эти гностические идеи, содержащиеся в текстах, посвященных теме Креста, по-прежнему оставались окрашены все тем же античным духом неприятия материального бытия, все тем же холодным эзотерическим безразличием к самой мысли о гибельных для нас последствиях грехопадения.

В наиболее ярком (по своему гностическому духу, по мистической избыточности тайн, открывающихся пневматикам-избранным) памятнике апостольских гностических “деяний” — в так называемых “Деяниях Иоанна” (II в.) — Христос говорит Своему апостолу, обращаясь к нему со светящегося креста: “Это — не деревянный крест, который ты увидишь, когда низойдешь отсюда. Также и Я не тот на кресте, (Я), Которого ты сейчас не видишь, но только голос (Которого) слышишь. Я не то, за что Меня принимали, не то, чем Я был для многих. Скорее то, что обо Мне скажут, — низко и не соразмерно Мне”¹⁸.

Здесь, в этом фрагменте, особенно хорошо видно, что для гностиков деревянный Крест Христов всегда оставался полупризрачным явлением, таким же, как и сам их “полувоплотившийся” “психический” спаситель. Причем это не обязательно могли быть лишь гностики-“максималисты”. Даже самое малое уклонение в гностицизм уже непременно влекло за собой рождение докетического сознания. Потому-то Крест для гностиков — независимо от формы их вероучения — всегда являлся неким весьма слабым отражением того надмирного Креста, того Предела, что отделял нематериальную Плирому от грубого и злого по своей сути вещества этого мира — как плода боли и отчаяния подпавшего страсти божества. Такое докетическое сознание, неспособное принять “ставшего материей” Бога, естественно, не было в состоянии принять и возможности Его физического распятия, не могло постигнуть всей значимости этого распятия, совершившегося в конкретный миг земной истории — в определенный век, день и час. Способные мыслить лишь категориями “вечно сущего”, категориями эонов, гностики видели в Кресте только символ “Креста-Предела” — некоего универсального принципа устроения вселенной. Христиане же, напротив, видели в нем отнюдь не некую “голую” идею, не мистический надмирный “ограничитель”, но орудие Спасения именно для материальной вселенной, для человека, сотворенного Богом из земной персти.

Святые Отцы много и часто писали о том, с какой великой радостью встречает вся вселенная победу над смертью, свершившуюся благодаря Крестной Жертве. Пишут они и о том ликовании, что переполняет собой даже предметы неодушевленные — землю и солнце, луну и звезды. Ликуют и все деревья, удостоившиеся носить одно имя с тем деревом, что некогда, как и все прочие, возросло из почвы, состарилось, оказалось затем оторвано от своей матери-земли, и, наконец, было утверждено на страшном Голгофском холме, став гибельным орудием казни и одновременно — живительным Древом Спасения для всего мира. Ведь в Крестной Жертве заключен залог грядущего избавления и преображения для всей твари — всего, что населяет и наполняет материальную вселенную.

Крест для христиан всегда был прежде всего реальным и вполне “историческим” орудием казни Спасителя — Господа Иисуса Христа. “Если распятие на Кресте призрак, между тем (как) от Креста спасение, то и спасение призрак”, — говорит свт. Кирилл Иерусалимский¹⁹. Крест же надмирный, от века существующий, о котором Святые Отцы также писали неоднократно²⁰, был значим для христиан лишь постольку, поскольку он прообразовывал собой грядущую смерть Бога на грубом деревянном Кресте и поскольку Господом было предуведано будущее водружение на Голгофе этого вполне материального орудия казни.

Разумеется, по убеждению христианских авторов, — так же, как и для ряда авторов гностических, — Крест являлся “осью” вселенной, неким духовным “центром” мира. И однако же коренное отличие между гностическим взглядом на Крест как на ось мироздания и сходным православным взглядом, конечно же, существовало и заключалось в том, что для гностика эта ось пребывала где-то в недрах духовных миров, в безднах, совершенно иных, чем наша реальность, — в то время как для христиан основанием этой оси — с момента Голгофской Жертвы — уже являлся конкретный каменистый холм вне пределов града Иерусалима. Именно об этом учит свт. Кирилл: “Он (Христос) простер на Кресте руки, дабы объять концы вселенной: ибо сия Голгофа есть средина земли. Не мои слова сии, но Пророк сказал: соделал еси спасение посреде земли (Пс 73:12). Распростер человеческие руки Тот, Который духовными руками утвердил небо”²¹.

…Страшная суть события, совершившегося на Голгофском холме около двух тысячелетий назад, оказалась очень точно и образно выражена свт. Мелитоном Сардийским в его творении “О Пасхе”:
“Повесивший землю — повешен.

Распростерший небеса — распростерт.

Утвердивший всё — утвержден на древе.

Владыка — оскорблен.

Бог — убит”²².

Мир убил своего Бога. Мир продолжает убивать своего Бога и доныне.

Лишить жизни можно по разным причинам: можно убить из ненависти, можно убить из-за обыкновенной неприязни, можно стать причиной смерти кого-то даже из-за собственных к нему равнодушия и безразличия. Большинство людей в нашем теперешнем мире убивает сегодня своего Бога именно по последней причине.

Вот уже в течение двадцати веков человечество окружает плотным кольцом каменистый Голгофский холм с Крестом на его вершине. Народы всех стран как бы “обступают” его, толпятся внизу, иногда молятся, иногда горячо спорят, забывая зачастую при этом, что они находятся возле ног Распятого. А Он — с высоты Крестного Древа — всматривается в их лица и силится отыскать в их глазах малейший отсвет любви или хотя бы жалости, сострадания. Люди же все бродят и бродят вокруг холма, но подойти к Распятому боятся, ибо в глубине души каждый из них хорошо знает, что если он рискнет приблизиться ко Христу, то должен будет тоже взойти на Крест, распяв на нем свою греховную “самость”.

Только Крест может даровать нам — через со-распятие Спасителю, через со-умирание и со-воскресение с Ним — подлинное единство в Боге и с Богом. Лишь испив чашу страстей Господних — чашу горького уксуса — вместе со Христом и только крестившись тем голгофским крещением, которым крестился Он, мы таинственным образом оказываемся вознесенными вместе с Ним на этом смертном Древе — Древе, что преобразило саму нашу смертность в торжество всеобщего Воскресения. Орудие казни отныне обращается в орудие славы, отчаяние богооставленности — в надежду на избавление, ненависть разбойника — в раскаяние и смирение, торжество палачей — в их поражение, власть смерти — в гибель ее самой, рабство греху — в ту безграничную свободу, что достижима лишь в круговороте любви Творца и Его творения. История евангельской Жертвы может стать и нашей историей, смерть Христа должна сделаться и нашей смертью. И только если мы сумеем пройти весь этот трудный и мучительный путь вслед за Искупителем, нося на себе “Его поругание” (ср. Евр 13:13), мы сможем воскликнуть вместе со свт. Григорием Богословом: “Вчера я распинался со Христом, ныне прославляюсь с Ним; вчера умирал с Ним, ныне оживаю; вчера спогребался, ныне совоскресаю”²³.

Своей силой Крест преображает всю окружающую нас страшную реальность поврежденного грехом бытия. Все то, что прежде приносило людям лишь ощущение безысходности и отчаяния, он превращает в подлинный залог нашего спасения. Все последствия греха, включая и саму смерть — неизбежный для каждого из нас раскол человека на “составы”, — Крест обращает в основание искупления мира. В этом смысле учение о Кресте — самая “абсурдная”, самая “парадоксальная” из всех сторон христианского вероучения. ”Крест Твоей смерти стал источником жизни для нашей смертности…”, — говорит преп. Ефрем Сирин²⁴. Орудие убийства становится для человечества способом стяжать вечную жизнь; страдание и боль оказываются единственно возможным путем к обретению нами неизмеримого блаженства. Даже людская ненависть палачей к Творцу и Создателю вселенной, человеческая жестокость и безразличие к Нему невольно влекут за собой возрождение изначально дарованного нам права на богоусыновление, приводят к подлинному явлению любви Спасителя к собственным распинателям. И здесь еще раз проявляется та удивительная способность, которой может обладать один лишь Господь — таинственное и до конца не постижимое для нас “умение” обращать во благо даже само зло. С особенной силой проявляется это “умение” на Кресте, когда, по определению В. Н. Лосского, “…вся реальность падшей природы, включая саму смерть, все экзистенциальные условия, бывшие следствием греха и, как таковые, имевшие характер скорби, наказания, проклятия, были обращены Крестом Христовым в условия спасения”²⁵.

Христиан издревле упрекали в том, что они поклоняются орудию смерти, воплощавшему собой самый жестокий из всех мыслимых способов казни, поклоняются символу позора. Но на подобные упреки они отвечали, что как раз наибольшей Своей славы Господь достиг именно на Кресте и что именно через Крест обретается и познается нами действительный реальный опыт Воскресения Христова, а через него — и воскрешения всех нас. “Исповедую Крест, поелику знаю о воскресении” — говорит свт. Кирилл Иерусалимский²⁶.

По учению Святых Отцов, слава Креста заключена в том, что именно на этом Древе и достигается максимальная степень Божественного кеносиса, умаления Христа, зрится вся Его жертвенность, все Его милосердие. На Кресте же проявляется и вся полнота Его человечности, его “адекватности” — по Таинству Боговоплощения — каждому из нас. Древняя святоотеческая мысль гласит: то, что в Боговоплощении Христом не воспринято — “не уврачевано; но что соединилось с Богом, то и спасается”²⁷. Не следует забывать, что эти слова свт. Григория Богослова в равной мере могут быть отнесены не только к полноте человеческого во Христе как к воспринятой Им людской природе, но и к полноте Его человечности как всего пережитого и прочувствованого Им в “зраке раба”. Это относится ко всему тому горестному, страшному и “рабскому”, что претерпевает людской род в результате своего эдемского богоотступничества и что точно так же (конечно же, за исключением греха) было пережито — как “Одним из нас” — и Самим Богом. А что может быть горестней и страшней, чем те унижения, то поругание, что принимает на Голгофе, на Крестном Древе Господь из рук сотворенных Им по Его любви людей? Именно здесь — на Кресте — проявляется как вся полнота уничижения, вся полнота кеносиса Спасителя, так и вся полнота Его торжества.

…“И когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе” (Ин 12:32) — обещает в Евангелии Спаситель, давая понять, какой смертью предстоит Ему умереть. Кого же привлекает Он в это неразрывное единение? Что даруется нам, прибиваемым вместе с Ним ко Кресту?

“Распростерши руки Свои святые на древе, Христос раскинул два крыла, правое и левое, призывая к себе верующих и прикрывая их, как птенцов Своих”, — говорит сщмч. Ипполит Римский²⁸. Благодаря этому образу мы особенно ясно видим, чем же на самом деле был и остается Крест для христиан.

Для нас ветви Креста прежде всего знаменуют и указывают на раскинутые руки Спасителя, готовые принять в объятия жертвенной любви весь мир. Христос в Своем страдании привлекает к Себе и возносит с Собой на высоту Святого Древа весь человеческий род — и уверовавших в Него из избранного народа, и пришедших к Нему из язычников. Все человечество оказывается связанным друг с другом в единый союз Крестной Жертвы и Крестной Любви. И если сам Крест и может быть назван символом чего-либо существующего в этом мире, то он — символ любви Божией к Своему павшему грехом творению.

Некогда создатель Песни Песней провозгласил в ней устами Невесты-Церкви, прославляющей своего Возлюбленного-Христа: “знамя его надо мною — любовь” (Песн 2:4). Крест и есть то “знамя любви”, тот стяг, под которым происходит встреча, брак и таинственное единение Жениха-Христа с Его Церковью. В этот союз, в это нерасторжимое единство вступаем и все мы — посредством Креста и всего того в нашей жизни, что сущностно и неразрывно связано с Голгофской Жертвой. Здесь — и крещение с троекратным погружением во образ трехдневного пребывания Спасителя во гробе. Здесь же — и Святая Трапеза, столь же неотрывная от страшной Голгофской Жертвы, от того Жертвенника-Креста, на котором Первосвященник Христос — “Приносяй и Приносимый” — предает Свое Человечество в жертву Всей Святой Троице.

Связь, осуществляемая в мире Крестом — отнюдь не служебно-функциональная. Крест — не только вертикальная и горизонтальная оси координат бытия, и его ветви — не просто некие векторы развития тварного мироздания. Крестная связь гораздо прочнее любых других связей, установленных в царстве как надматериальных, так и физических законов. Она — самый глубокий из всех доступных для нашего понимания образов энергийного единения Творца со Своей тварью, она пронизывает собой всю вселенную от глубин преисподней до вышних обителей ангельских чинов. Связь эта — всепребывающее действие любви Божией к Собственному творению, — любви, что столь желанна для спасаемых и столь мучительна для отрекающихся от своего Создателя. Любовь эта достигает своего предельного свершения, исполнения именно на Голгофе, в распятии на жертвеннике-Кресте. Лишь через Крест мы ощущаем ее подлинную силу, поэтому именно Древо нашего спасения и стало живой проповедью правды о жертве Христовой любви, известием о нашем прощении и искуплении, знамением непостижимого самоумаления Сына в послушании Отцу. Крестное Древо стало и твердым залогом нашего “права” — в достигнутом голгофском единении Творца со спасаемой Им тварью — искать совершенного обожения, таинственного энергийного богоподобия.

Постичь подлинные плоды Крестной жертвы Спасителя для каждого из нас бывает непросто: порой мы идем к такому постижению в течение всей нашей жизни.

В крещении мы совоскресаем вместе с нашим Богом, восстаем из могилы вместе с Ним — сбрасывающим пелены и выходящим из пещеры в светлую зелень сада. Те пути, что открываются перед нами, покидающими — вслед за Искупителем — гробницу нашего рабства греху, исполнены загадок и тайн. Воспринимаемая нами через сораспятие Господу “животворящая мертвенность” Христа неузнаваемо преображает каждого из нас (правда, сами мы удивительным образом можем оказаться неспособными это заметить). Пред нами открывается дорога к подлинному счастью, благу и любви — к пребыванию с Богом и в Боге. Путь этот труден, исполнен опасностей и угроз, исходящих и от внешних врагов, и из самых глубин нашего горделивого и страстного “я”. Споткнуться, упасть, погибнуть на этом пути очень и очень легко. И все же мы здесь идем не в одиночку: перед нами шествует наш Пастырь — Христос, над нами реет Знамя нашей победы — Крест.

Именно Крест — истинный залог долгожданного примирения и духовного союза “земли” и “неба”. Все то благое и прекрасное, что обретаем мы в новом, уже искупленном бытии, оказывается как бы запечатлено, подтверждено знамением Креста. Он — та печать, что, подобно оттиску царского перстня, навеки устанавливает неразрывное единство Творца и твари, бессмертного Божества и созданного Им “из ничего” дольнего мира. Отныне Крест — наша защита против всякого зла, скверны и нечистоты. Он — победоносное знамя в непрерывной войне за Божию правду, за свободу от зла. Сеявший прежде смерть, Крест делается отныне подлинным воплощением жизнеутверждающей истины: Господь неотступно пребывает среди нас, и мы — Им прощены.

Именно Крест возводит отныне человека — на равных правах — в самое средоточие ангельских хоров, преображает его в подлинного причастника Божественной благодати, делает сыном и другом Творца и Создателя всякой плоти, приносит ему в конечном счете самое загадочное и таинственное из всех известных плодов и совершенств богопричастности и богообщения — обожение…

Лишь на осознанном пути к достижению этого удивительного состояния — обожения, “теосиса” — человек вместо чувства мучительной и горькой богооставленности может по-настоящему ясно ощутить дарующее ему надежду и радость животворящее торжество во вселенной победившего зло и смерть Личного Единого Бога. Причем такой вселенной отныне может оказаться не только бесконечное пространство окружающего нас мира, но и сам “внутренний человек”, собственная его сердечная глубина. И тогда, через свою веру в Спасителя, через вселение Христа в свое сердце, христианин, укорененный и утвержденный в Божественной любви, оказывается способен, по слову Апостола, “постигнуть со всеми святыми, что широта и долгота, и глубина и высота, и уразуметь превосходящую разумение любовь Христову, дабы <…> исполниться всею полнотою Божиею”(Еф 3:18–19). Ведь только через постижение “широты и долготы, и глубины и высоты” Креста — этого грубо оструганного и тяжелого Голгофского Древа — и становимся мы храмом, вместилищем, жилищем для милосердного и любящего нас Божества, совоскресая вместе с Ним в бесконечность и безбрежность Его победоносного Святого Царства…

…В начале времен Бог сотворил прекрасный мир, солнце и луну, людей и зверей, растения и всю иную природу. Но затем — еще на заре своей жизни — человек пал грехом во Адаме. И вот — в пропасть страдания и смерти вместе с ним оказался низвергнут и весь окружавший его мир. Животные и растения, обитатели морских глубин и воздушных пространств, — вся тварь, все, что существовало на земле, обрушилось во тьму и отчаяние беспросветности, во мрак тления. Казалось, что в мире не осталось больше ни надежды на спасение, ни подлинной и глубокой веры в Сотворившего этот мир… Но однажды в каменистую почву Голгофского холма было вкопано мертвое Древо. Оно сделалось орудием казни и, как представлялось многим, позора для Того, Кто создал и это Древо, и этот холм, и всю землю. Потом Тот, Кто умер, восстал из гроба; и вместе с Его Воскресением “воскресло”, процвело и мертвое Древо. Оно сделалось живым и одновременно животворящим, — крепкой опорой для всего мироздания: материального и духовного, видимого и невидимого, человеческого и ангельского.

В миг казни Богочеловека лишенный собственных корней мерт­вый ствол Древа был надежно вкопан палачами в каменистую почву Палестины и не мог упасть — его крепко держала земля. Ныне же, после обретенной нами святой радости Воскресения, уже сама земля и каждый из живущих на ней не могут кануть в бездну небытия, погибнуть во мраке безблагодатного домирного “ничто” именно благодаря тому, что весь наш мир крепко и надежно покоится на основании Древа Спасения — Животворящего Древа Креста.

---