«И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога…»
9 июня в российский прокат вышел фильм «Древо жизни», получивший «Золотую пальмовую ветвь» Каннского кинофестиваля в 2011 году. Создатель картины, режиссер Терренс Малик стал классиком кино еще в конце 70-х годов ХХ века, сняв «Пустоши» (Badland, 1973) и «Дни жатвы» (Days of Heaven, 1978).
Через двадцать лет, в 1998 году, на экраны вышла военная драма «Тонкая красная линия» (The Thin Red Line), а в 2005 – «Новый свет» (The New World) – философская версия истории принцессы Покахонтас.
«Древо жизни» — пятая картина Малика.
В темной глубине кинозала я думаю о том, что признание Канн – это признание Европой своих христианских корней.
«Древо жизни» — это масштабное эпическое полотно. В нем нет привычной динамики сюжета, диалогов, жонглирования словами. Он вообще устроен по-другому. В фильмах Малика герои говорят не между собой. Они говорят с Богом. И все голоса звучат как одна молитва.
Гениальность Малика как кинорежиссера в том, что лишь малую часть своих историй он рассказывает словами. Основа здесь – образы и музыка. «Древо жизни» — это симфония: в ней звучит всё: церковный орган, домашнее фортепиано, гитара, грампластинка, детская погремушка, вода и ветер…
«Древо жизни» – это древо символов. История одной семьи – история вселенной. Микрокосм в макрокосме.
Вода. Мировой океан. Река, неутомимая в своем беге, тысячелетиями омывает берег еще с той поры, когда здесь обитали динозавры. Волны и водопады, прозрачная струйка, текущая из крана, брызги из садового шланга на лужайке.
Солнце, пробивающееся цветком сквозь листву, скользящее по стенам. Огромное раскаленное светило в космической пустоте.
Огонь, пылающий одинаково жарко в пламени вулкана и на фитиле свечи.
Трава под рукой мальчика, трава под ногами. «Всякая плоть – трава», — звучит с церковной кафедры.
Головки подсолнуха в поле – символа вечной жизни, символа Божией любви и человеческой благодарности.
«Древо жизни» можно прочесть как реальную историю одной семьи. Но, слегка сдвигая время, не досказывая каких-то деталей, Малик выводит историю из рамок частной жизни и рисует картину, в которой каждый образ – вечен.
Отец, мать, дом. Братья. Любовь. Грехопадение. Потеря. Возвращение домой.
Об этом говорил в «Зеркале» Тарковский. Чуть-чуть к этому прикоснулся Звягинцев в «Возвращении».
Уже тогда чуткий зритель почувствовал близость иной, небесной реальности, в которой обитает идеальная лошадь Платона. Только красота «Возвращения» исходила болью от своего несовершенства.
В самой ее сердцевине гнездилась заноза. Лейтмотив «Возвращения» — непонимание и смерть. Полотно Малика обнимает всю ойкумену, как цельнотканый хитон. Оно врачует, исцеляет и сопрягает. Единое, совершенное и всеобъемлющее.
Люди, сидевшие рядом со мной в темном чреве зрительного зала, по одному и группами встают и уходят. Первый раз на моей памяти, они уходят, не досмотрев картину до конца… А я уже понимаю, что буду вновь и вновь стремится к этой реке, к которой привел меня кинорежиссер, буду жаждать напиться из ее вод.
Люди уходят. А там, на экране, вот-вот прозвучит ответ. Кто мы? Откуда? Куда идем? Еще несколько минут, и вознесется к небу торжествующий аккорд великой симфонии мира.
Картина, равной которой я не знаю.
