Николай Александрович Бердяев для нас по-прежнему великий незнакомец. Для одних он теоретик «русской идеи», подведший итоги споров славянофилов и западников, разобравшийся в тезисах историков и проектах философов истории. Для других он, наоборот, пророк, апологет, моралист, создавший новый стиль разговора о христианской жизни и о предназначении христианства, мыслитель, напрямую вмешивающийся в развитие христианской социальной мысли. Так кто он – кабинетный ученый, добросовестно и остроумно подводящий итоги былым открытиям и заблуждениям, прозрениям и рутинным соображениям, – или мирянин, деятельно признающий вселенское измерение христианства?Попробуем ответить на этот вопрос, рассмотрев одно словоупотребление в его книге «Дух и реальность» (1937). В этой книге, в которой философ старается не злоупотреблять физическими терминами, поднявшись на трибуну убедительного для русского уха языка, неожиданно встречается понятие «консистенция»:
«История самого термина «дух» (pneuma и nous) может пролить свет на существо духа. История эта сложная. Лишь постепенно и медленно происходила спиритуализация в понимании духа. В Священном писании дух есть термин основной. Но первоначально дух (по-гречески pneuma, по-древнееврейски rouakh) имел физический смысл, значил ветер, дуновение. Pneuma эфирна. Rouakh значит тоже легкое, не имеющее консистенции, неуловимое. Оно значит также дуновение Бога, дар жизни, полученный от Бога. Жизнь зависит от Бога, человек сам не обладает жизнью».
Что означает в данном употреблении слово «консистенция»? Означает ли оно устойчивость, способность остановиться на одном месте – и тогда это описываются свойства движения? Или значение здесь близко физическому значению «консистенция» жидкости как степень подвижности, и тогда описываются свойства материи?
Консистенцию жидкости можно измерять, если есть предназначенный к тому сосуд. Тогда сотрясая этот сосуд, можно по возникающим вихрям определить, насколько данная материя жидкая. Но дух, по Бердяеву, консистенции не имел даже тогда, когда его считали еще грубо-материальным, и более того, началом любой жизни. Под «неуловимостью» имеется в виду свойство жизни всякий раз заявлять о себе, обманывая готовые расчеты.
Получается, что «легкость» ощущается нами изнутри, а «неуловимость» снаружи. Мы можем чувствовать легкость собственного дыхания, можем ощущать себя живыми, и тогда жизнь – это то, что позволяет нам ощущать в себе особую легкость, ощущать, что мы не пленены обстоятельствами, уже наложившими на нас руку, как на имущество. Понять, что означает тогда «неуловимость», помогает психологическое описание из Тургенева, «Дневник лишнего человека»:
День уже склонялся к вечеру. Я находился тогда в самом разгаре первой любви (не более двух недель прошло со времени нашего знакомства), в том состоянии страстного и внимательного обожания, когда вся ваша душа невинно и невольно следит за каждым движением любимого существа, когда вы не можете насытиться его присутствием, наслушаться его голоса, когда вы улыбаетесь и смотрите выздоровевшим ребенком, и несколько опытный человек на сто шагов с первого взгляда должен узнать, что с вами происходит.
В этом описании опыта влюбленности есть три составляющих этого опыта: неуловимость любимого существа, когда каждое новое наблюдение только усиливает чувство любви, это нескончаемое насыщение, которое не делает ненасытным, но напротив, дарит улыбку бесконечного удовлетворения, и это легкость, с которой любой внешний наблюдатель распознает симптомы влюбленности. Схема, зеркальная бердяевской генеалогии духа – если Тургенев говорит о детстве любовного чувства, то Бердяев – о детстве человечества, и то понимание, в котором влюбленный имеет уже союзников, находясь в лоне романной культуры чувств, для Бердяева только впервые создается и впервые вырабатывается. Поэтому влюбленный глядит на себя изнутри, тогда как древний человек, впервые осознающий собственный дух, только постепенно приходит к этому внутреннему взгляду. Но механизмы осознания духа как нематериального начала все те же, что и в осознании влюбленности как далекого от материальных привычек состояния.
Бердяевская «легкость» духа – это вовсе не легкость и легкомысленность самоощущения, а именно умение видеть свое состояние с любого расстояния, замечать его даже тогда, когда оно кажется самым мелким и незначительным. Материальный человек погружен в готовые заботы и готовые предметы, он пленен косностью мирского существования, и потому не знает никаких расстояний – вещи воздействуют в его мире механически, вызывая столь же косные мысли. При этом, как и у Тургенева, позиция «опытного человека», способного видеть с любого расстояния, противопоставлена позиции неопытного человека, нуждающегося в символах. В отличие от символистов, для которых символ обладал особой реальностью, способной эмпатически объединить различные понятия, вызывать «симпатию» между ними как областями реальности, для Бердяева символ не больше чем очки, которые могут иногда помочь глазомеру, но скорее приучают к тому, чтобы видеть вещи в порядке обыденного существования. Как в очках для нас привычен быт, где мы заранее знаем, за какое устройство нужно ухватиться, чтобы произвести нужное действие, так и символ приучает нас к тому, чтобы воспринимать чины и звания не как «небосвод» звезд, «разных во славе», но как некоторый набор заранее известных хозяйственных инструментов:
«Формы, ордена, условные обращения – символичны, а не реалистичны. Царь – символ, генерал – символ, папа, митрополит, епископ – символы, всякий иерархический чин – символ. В отличие от этого реальны святой, пророк, гениальный творец, социальный реформатор, реальна иерархия человеческих качеств. Вся моральная жизнь, кристаллизующаяся в нравах, основана на символике, а не на реальном преображении людей».
Только при поверхностном чтении мы можем увидеть здесь противопоставление авторитета «институтов» и авторитета «харизмы». Речь здесь совсем о другом: о том, что если мы видим чины и звания как символы, то они переходят в категорию «всяких». «Всякое» не обладает той реальностью, которой обладает качество, «всякое» выглядит как неразбериха в качествах, «кристаллизация нравов», в которой расстояния заменены оценками. Но оценки всегда не точны, и преображение становится невозможно в этом механизме бесконечного оценивания. За это Бердяев бранит современную ему экзистенциальную мысль, в которой он видит всматривание в «глубину бытия» без нахождения тех расстояний, позволяющих даже издали усмотреть само бытие:
Метафизическое для Ясперса есть символ. Через символ существование смотрит в глубину бытия. Сознание делается зрячим через чтение символов. Только через трансцендирование человек вполне есть. Это символическая философия духа. Вместо бытия онтологии у Ясперса шифры, символы.
Философ экзистенциального склада для Бердяева не имеет «бытия онтологии», или как сказал бы Тургенев, способности «сразу узнать, что происходит». «Бытие онтологии» и расшифровывается как «соображение о бытии», то есть способность догадываться о нем там, где есть бытие. Трансцендирование, нарочитое погружение в бытие, для Бердяева чуждо настоящей любви к бытию, это для него есть погружение в глубину, где как раз и есть «консистенция».
«Неуловимость» духа, понятная даже древнему наивному материалисту, тоже не есть просто непостижимость духа, но как раз выражение «страстного и внимательного обожания, когда вся ваша душа невинно и невольно следит за каждым движением любимого существа». «Страстное» в системе Бердяева превратилось в независимость от внешнего, «внимательность» – в умение всматриваться одинаково в глубину и высоту, умение смотреть в бездну, не падая в нее, и в небо, находя социальную программу спасения. И эта программа состоит в том, чтобы вспомнить о «небесном» роде всего человечества, о том, что человек не должен зависеть от земных замыслов:
Дух есть внутреннее по отношению к внешнему, ко всему зависящему от внешнего. Внутреннее есть символ духа. Дух одинаково может характеризоваться пространственными символами глубины и высоты. Дух есть бездонная глубина и небесная высота. Нельзя, как то делает М. Шелер, отнять от духа активность и сообщить активность лишь жизни. Именно дух есть активность, жизнь же в биологическом смысле слова пассивна. Но Шелер глубоко понимает, что дух не есть эпифеномен жизненного процесса, что он не может быть виталистически понят. Дух есть прорыв в этом отяжелевшем мире, динамика, творчество, полет. Пико делла Мирандола говорит, что дух человека небесного рода, т. е. он происходит не из природного мира.
В таком случае, «невинно» и «невольно» тоже находят свое соответствие: невинность есть отрыв от биологической жизни, именно потому что она пассивна, а пассивность – это в системе Бердяева тяжесть от чувства вины. Следовательно, принятие жизни как дара счастья и есть «невинность». А «невольно» для Бердяева, певца свободы, превращается в прорыв, в «динамику, творчество, полет». Если в языке русской литературы невольность – это прорыв за пределы обычного душевного состояния к настоящей судьбоносной событийности, «лить невольные слёзы», «невольно порадоваться в трудную минуту», – то в языке Бердяева такой прорыв оказывается вовсе не «неволей», а творческой динамикой. Так как о творчестве и динамике трудно говорить без помпезности, то Бердяев, конечно, взывал к читателю, впитавшему в себя весь дух классической русской литературы.
Тогда понятно, что значит «не иметь консистенции». Это не значит быть далеким от закономерностей материального мира, как-то презирать его или недооценивать. Это означает совсем другое – не пользоваться знанием о мире как очками, но всякий раз быть в нем «как выздоровевший ребенок». Отсутствие консистенции – это отсутствие какого-то окончательного насыщения, какого-то довольства, которое и превращает душу в некоторую тяжесть и отвращение для самой себя. Отсутствие консистенции (буквально «состояния») и есть та неотвратительность души самой себе, которая достигается, когда дух тождествен любви. Так апология веры незримо становится апологией вселенской любви.