На Вербное ели корюшку. Корюшка – это такая рыбка. Невзрачная, но ароматная.
Пахнет первым весенним огурцом.
Когда-то огурцы на столе только весной появлялись.
Корюшка — этакий символ Петербурга.
Как Путин.
Или как Медный всадник.
Весенний символ. Весна в Петербурге пахнет корюшкой.
Бабушка – моя теща – долго смотрела, как зять – то есть я – радостно потребляет корюшку. И, покачав головой, спросила:
— Студень на Пасху сделать?
photosight.ru. Фото: Игорь (Arctium)
Теща моя готовит чудесно. Лучше моей тещи готовит только моя жена. Точнее, я бы сказал: к этим двум женщинам по части кулинарии у меня претензий нету.
На Страстной бабушка едет на рынок. На рынке она идет к тетеньке, у которой уже лет тридцать покупает мясо на студень.
И покупает она там, представьте себе, не голяшку. Разумеется, не голяшку, в которой одни жилы, а мяса самая малость. И, конечно же, не кострец и не оковалок. Слишком дорого и никакого навара.
Нет-нет, на рынке бабушка покупает только подбедерок и, конечно же, мостолыгу. От них в бульоне самые крепость и густота. А тоненькие мясные волокна придают студню неизреченную нежность и чудесный воздушный узор.
Студень варится ночью. Несколько долгих часов. Потом под утро в него кидают лук и морковку. И зеленую сельдерюшку. И какие-то белые душистые корешки.
Обещание студня на Пасху – это внушает! Это укрепляет уверенность в завтрашнем дне. Дает силы бороться с унынием навалившегося бытия.
Просыпаясь в Великий Понедельник, отвозишь в школу детей, далее следуешь в храм на Преждеосвященную и согреваешь себя надеждой:
— Шесть дней до студня.
На службе стараешься о студне не думать.
Тропари часов с земными поклонами усердно содействуют таковому воздержанию.
Под невнятное чтение псалмов, однако, мечтания вновь пробуждаются. И незаметно доходят до высочайшей точки.
В воздухе уже пахнет чесноком и мясным бульоном.
Рука тянется в поисках вазочки с хреном.
Волокна мяса застревают между зубами.
Тщетно пытаешься извлечь их оттуда языком.
Евангельские чтения возвращают сознание на место. Мысли о студне отступают.
Молитва Ефрема Сирина загоняет чревоугодливые помыслы куда-то в район солнечного сплетения. Где они и прячутся до нового чтения псалмов.
Дальше студень не раз еще пытается взять реванш на «изобразительных». И даже прорывается на саму Преждеосвященную.
Здесь на выручку приходит «Да исправится молитва моя». Причем Бортнянский содействует борениям со студнем эффективней, чем прочие композиторы.
«Исход» укрепляет слабеющие силы подвижника. Книга Иова не оставляет студню ни малейшего шанса. На «Ныне Силы небесные…» наступает долгожданная тишина.
Вечернее богослужение в эти дни немногословно и аскетично. «Се жених…» и «Чертог твой…» покаянной своею красотой умеряют пыл разыгравшегося сластолюбия.
Выходя на улицу с утрени, видишь алый закат над заливом.
Обалдело зажмуриваешься.
Вдыхаешь невский весенний воздух.
Чувствуешь запах корюшки.
И на выдохе, не выдержав, произносишь:
— Пять дней до студня.
Во Вторник история повторяется. Но повторяется уже с вариациями. Вариациями на важнейшие для Великого Вторника темы. Куда поехать летом отдыхать.
«Иже на всякое время, на всякий час…» Жена, разумеется, хочет на Майорку. А я предпочел бы Крит. На Крите живут Православные. А мы, Православные, Православных любим.
«Иже в шестый день же и час…» прерывает благочестивые размышления о Крите.
После земных поклонов мысль успокаивается, затихает. Но с началом девятого часа возвращается обратно на Крит.
На Крите живут греки. Там много старинных храмов. Там красивые горы. По горам раскиданы уютные живописные белые домики.
Как чудесно теплым критским вечером остановиться в такой вот деревеньке. На площади под огромным раскидистым платаном присесть за столик сельской таверны. И заказать. Что бы там заказать?
Ах, да:
ароматные дзадзики с критскими травами,
пахнущие дымом сувлаки на шпажках,
нежнейшее стифадо из молодой говядины
и критский салат из помидор, с козьим сыром и сушеным хлебом.
Ну, да и кувшин вина! Домашнего греческого вина!
«Иже в девятый час…» пытается вернуть тебя с земли обратно на небо.
Вечер Великого Вторника беспокойным балтийским ветром шепчет таинственно и влажно:
— Осталось четыре дня до студня.
Помыслы Великой Среды становятся богаче и разнообразней. К ожиданиям студня и мечтаниям о греческом лете неожиданно добавляются воспоминания о первой любви.
Они приходят на третьем часе.
Это было тридцать лет назад. И она была ужас как хороша.
Маленькая.
Тоненькая.
Со вздернутым носиком.
Я пригласил ее танцевать. А она мне отказала.
Я подарил ей цветы. А она их выбросила в окно.
Нет, все-таки она была дура. Потому что взаимностью ответить не сумела.
Да и что бы я делал, если б она ответила?
«Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!»
Последняя в Великом посту кафизма перемежается целомудренными размышлениями.
Размышлениями о том, что, впрочем, и эта девушка в синей кофточке и белом платке, которая стоит перед тобой в очереди на исповедь, значительно уступает той, не принявшей тебя, давнишней.
Маленькой.
Тоненькой.
Из двадцатого века.
Ну, и не о чем тут размышлять. Не о чем.
«Помяни мя, Владыка, егда приидеши во Царствии Твоем!»
Все. Опускаемся на колени.
А вечер Великой Среды уже приговаривает чуть слышно:
— До студня осталось три дня.
Великий Четверг кажется водоразделом. После Тайной Вечери мысли о студне, Крите и первой любви, словно конница фараона, тонут в волнах приближающейся Великой Пятницы.
Вечером, когда Двенадцать Страстных Евангелий прочитаны, в храме наступает какое-то особенное безмолвие. Люди прячут глаза. Молчат. Изредка кивают знакомым, прощаясь.
Голоса дрожат. У многих на глазах слезы.
В неподвижном вечернем воздухе повисает главное:
— Все. Приехали. Мы Бога убили.
И кажется уже невозможным прошептать даже в мыслях:
— До студня осталось два дня.
…отчего же невозможно? Вполне возможно…
В Пятницу вечером, раздавленный погребением Господа.
И какою-то всеобщею открывшейся Вселенскою тишиной.
С сердцем сокрушенным возвращаешься из храма.
— Кого погребли? Кого похоронили?
— Да, Бога! Бога, убитого нами же.
Вернувшись домой, берешь телефон. И, на всякий случай, звонишь теще:
— Ну, как там студень? Варится? Не купить ли хрену?
*****
На Пасхальной трапезе собирается наш приход.
Мы не очень много знаем друг о друге. Мы редко общаемся вне храма.
Но в Пасхальную ночь, как никогда понимаешь, что мы вместе. Что мы — Церковь. Мы – община. У нас такая общая радость! У нас такое общее ликование о Воскресшем Господе!
Хочется, подобно иерусалимскому арабу, посадить всех наших прихожан на плечи и бегать по городу, крича на весь белый свет:
— Христос Воскресе! Люди! Что же вы спите! Что ж вы прильнули к своим телевизорам! Выходите! Хотя бы откройте окна! Радуйтесь с нами! Потому что воистину Воскресе Христос!
И вот мне хочется для этих родных людей произнести на трапезе слово. Разделить с ними эту радость. Рассказать им про то главное, которое не дает молчать.
Просишь благословения у отца настоятеля. Поднимаешься из-за стола и говоришь. Говоришь примерно так:
— Вы знаете, прошедший пост, и наступившая Пасха в очередной раз показывают нам, что Бог любит нас совершенно просто так.
Безо всякой причины.
Ни за что.
У Него просто нету причины нас любить.
Ни-ка-кой.
Наш пост был не пост.
Наша молитва – не молитва.
Наша скорбь – не скорбь.
И радость – не радость.
Ему не за что нас любить.
Каждый раз в Великую Пятницу я задаюсь таким вот вопросом:
А зачем Он по Воскресении снова пошел к апостолам? Зачем? Почему Он не пошел к другим?
Они же Его предали? – Предали.
Они Его бросили и разбежались.
Спросите любого современного человека, чего вы никогда не простите ближнему? Он ответит: предательства.
Мы не мыслим сами себя предателями… Понимаете? Ну, никак не мыслим.
А зачем Он обратил римского воина? Воина, который ребра пронзил Ему копьем.
Мы не мыслим себя мучителями…
А для чего Он исцелил Малха? Да-да, для чего он исцелил Малха, который пришел схватить Его в Гефсиманском саду?
Мы не мыслим себя преследователями Проповедующих Правду…
А Павлу-гонителю зачем Он явился? Зачем?
Мы не мыслим себя гонителями Истины…
Но кто же мы тогда такие, хотелось бы понять? Наше-то какое место во всей этой истории?
Вот мое лично место? Какое?
Есть такая молитва, которую многие из нас произносят каждую неделю. Некоторые – хотя бы раз в месяц. А кто-нибудь – раз в год. Каждый по-разному, но мы, христиане, все ее когда-нибудь произносим.
Это молитва Иоанна Златоуста «Ко Святому Причащению».
В ней есть одна фраза, которая звучит, как приговор.
«От них же первый есмь аз».
Помните? Помните?
«Пришедый в мир грешныя спасти» — это про нас. Это мы признаем. Это — как утешение.
А «От них же первый есмь аз» — это как приговор. И это вряд ли про нас.
Но поскольку слова молитвы начинаются с нашего обращения непосредственно к Богу:
«Верую, Господи, и исповедую», –
то шансов отмолчаться нету. Приходится разбираться.
Я что? Я действительно перед людьми и перед Богом исповедую, что я первый из грешников?
Или я притворяюсь и вру?
Так вру? Или исповедую?
И что я, собственно, исповедую?
А вот то, что не «один из». Понимаете?
И даже не «один из первых».
Я просто первый!
Я – первый грешник!
Я – худший!
Я!
Апостолы разбежались? Нехорошие апостолы?
— От них же первый есмь аз!
Петр отрекся трижды?
— От них же первый есмь аз!
Воин пронзил сердце Христово?
— От них же первый есмь аз!
Павел гнал Христа?
— От них же первый есмь аз!
Дальше – хуже.
Иуда предал Христа?
— От них же первый есмь аз!
Пилат предал Его на пропятие?
— От них же первый есмь аз!
Воины терзали плетками Его тело?
— От них же первый есмь аз!
Каиафа всеми неправдами добился Его смерти?
— От них же первый есмь аз!
Я – хуже, чем Каиафа…
Вот мы с вами сейчас встречали воскресшего Христа. И читали эту самую молитву. Завидев своего Спасителя, мы ему честно и сокрушенно признались:
Мы были худшими, Господи!
Мы были хуже, чем твои мучители.
Мы были гаже, чем твои предатели.
Перед Тобой, Господи, совершенно никчемный материал. Совершенно никчемный! Неужели Ты этого не видишь? Теперь я понимаю, почему Ты пошел к апостолам. Потому что мы еще хуже. Так зачем же Ты пришел к нам?
— Неужели Ты не видишь, что Ты мне не нужен, Господи! – хочется мне заорать Ему, стоящему на пороге.
— Мне даже студень дороже Тебя! Простой говяжий студень!
— За миску студня я бы продал Тебя! Даже не за сребреники, а всего лишь за студень!
— Выйди от меня, Господи! Потому что я – первый грешник!
— Я – худший!
— Я!
— Отче, — хочется мне прошептать Ему. Ему Воскресшему! Входящему к нам во Славе!
— Отче! Я согрешил против Неба и пред Тобою, и уже недостоин называться сыном Твоим!
photosight,ru. Фото: Сергей М.
А Он? А Он, представляете? Подходит. Обнимает меня за плечи. Прижимает меня к Себе, гладит по голове и говорит:
— Да, ладно, сынок…
Просто ты был мертв и ожил.
Пропадал и нашелся.
Принесите ему лучшую одежду.
Заколите откормленного теленка.
Станем есть и веселиться!
Кстати, бабушка просила передать тебе студень.
Вот такой у нас Бог. Понимаете?
Вот такой!
И слава Ему во веки!
Аминь!
Христос Воскресе!
Читайте также: