В статье Ольги Варламовой о языковой ситуации в Латвии всё сказано совершенно верно – но все же стоит ее дополнить некоторыми другими фактами из истории и современности, которые лучше помогут читателю понять происходящее.
Латышский язык – второй в моей жизни после русского. Я слышал его каждое лето у бабушки на даче, но так и не выучил его толком – многое понимаю, что-то могу сказать, не более того. Но до сих пор мне кажется, что по звучанию это самый красивый язык из всех, какие довелось изучать, с его музыкальной интонацией, протяжными долгими гласными, необычными словами, такими не похожими на русские… Или все-таки похожими?
Piragi, kaposti, cena – это всё на чистом латышском, про цену пирогов с капустой. Cilvēks, svēce – вот и у соседних с латышами русских был «цекающий» диалект, где тоже говорили «целовек» и «свеця».
Сходство не только в отдельных словах, языки очень близки друг к другу структурно. Например, «zvanīt» – это по-русски «звонить». А что такое «piezvanīt pa telefonu»? Правильно, «позвонить по телефону». А когда говорят «Nu, sazvanīsimies», это наше «Ну, созвонимся». Тут совпадают приставки, корни, суффиксы и даже возвратная частица, ведь балтийские языки (латышский и литовский) – самые близкие к славянским из всех языков мира.
А еще они очень архаичны и потому особенно близки к нашему общему предку, индоевропейскому: в этой самой глагольной форме «sazvanīsimies» будущее время образуется с помощью суффикса -s-, в точности как у древних греков.
Отчасти это сходство объясняется общим происхождением, отчасти – долгим соседством и взаимовлиянием языков. Так что русскому выучить латышский – едва ли сложнее, чем польский или чешский, и латышу русский тоже дается очень легко. Проблема не в языках как таковых – она в политических решениях и общественных настроениях.
Латышский народ образовался от смешения различных балтийских племен (курши, земгалы, селы, латгалы) с угро-финским племенем ливов. При этом единичные ливы и многие латгалы до сих пор не забыли собственных языков (латгальский, впрочем, до недавних пор считался диалектом, хотя по многим показателям он даже ближе к литовскому). Свою литературную форму латышский обрел только в XIX в., причем ему приходилось конкурировать с двумя «господскими» языками, куда боле известными и престижными: немецким и русским. Сто и даже восемьдесят лет назад ни один приказчик в Риге не получил бы места в хорошем магазине, если не умел объясниться на всех трех.
Но немцы в конце 30-х годов были переселены на историческую родину, а вот число советских граждан после Второй мировой неуклонно возрастало. Говорили они по-русски, многие принципиально не учили латышского и демонстративно отказывались на нем говорить, так что латыши на своей родной земле действительно ощущали себя очень неуютно.
В то же время никак нельзя сказать, чтобы латышскому грозило исчезновение: на нем велось преподавание, издавались книги и т.д. Это был не вопрос выживания, но вопрос национального унижения.
В начале девяностых к власти пришли демократы, которые тут же оказались на деле националистами. Основной идеей стало возвращение «в ситуацию до 1940-го года», а точнее, в некую идеальную картину той самой ситуации (потому что на практике Латвия, Литва и Эстония были на момент советской аннексии единоличными националистическими диктатурами, где вообще не проводились выборы, а действие конституций было приостановлено). Гражданство Латвии получили только те, кто его имели на тот самый год, и их потомки, так что огромная масса людей оказалась в положении «мигрантов-оккупантов», только в силу собственного нахальства и исторического недоразумения проживающих на земле латышей. Говорили эти люди почти исключительно по-русски.
И вот тут настал момент очень важного выбора. Нет никаких сомнений, что всем этим людям следовало либо уехать из страны (и сотни тысяч приняли именно такое решение), или выучить ее язык и стать ее лояльными гражданами. Это требование было вполне справедливо. Но можно было добиваться этого убеждением и созданием соответствующих условий, а можно было – грубым диктатом.
Аусеклис
Наследники секретарей райкома, сменив серп и молот на аусеклис (национальный символ), пошли в основном по второму пути. Быть профессиональным патриотом оказалось очень выгодно и почетно.
Степень националистического идиотизма зашкаливала: на вступительных экзаменах в университет надо было петь дайны (народные песни) и отвечать, что самым радостным событием новейшей истории Латвии стало избрание в президенты В. Вике-Фрейберги, канадской латышки, никогда не жившей в СССР (реальный вопрос из вступительного теста). Примерно такой же пургой были густо припорошены экзамены на знание языка, необходимые для получения гражданства и права на любую работу в госсекторе…
Одной из самых высокооплачиваемых государственных должностей стала должность языкового инспектора. Такой человек ходил по улицам города и проверял, насколько соблюдаются положения закона о языке. Например, запрещались вывески и афиши на каких бы то ни было языках, кроме латышского, и в результате афиши русского фестиваля КВН, проводившиеся в Юрмале, не содержали ни одного русского слова… и все равно устроители были оштрафованы! Они назвали свой юрмальский фестиваль «Юморла», вот так решили пошутить. Но по-латышски «юмор» – это «hūmors», так что название фестиваля заставили исправить на Hūmorla. И штраф впаяли.
И в результате теперь уже русскоязычные жители стали на каждом шагу ощущать бессмысленные унижения и ограничения. Одно время по-русски, например, запретили говорить на госслужбе и во время официальных мероприятий – вот просто запретили, и всё.
Эти меры едва ли помогали латышскому языку, и если они даже заставляли людей его изучать, одновременно они прививали стойкую неприязнь к тому, что так грубо и нелепо насаждалось. Так недальновидное правительство заботится не о качестве собственных товаров, а о запретительных пошлинах на импорт: да, покупают по необходимости отечественное, но любить его от этого не начинают никак.
А в результате возникала очень странная, но удобная для многих ситуация. Государство вводит раздражающие и бессмысленные запреты, общественные активисты поднимаются на борьбу с ними, комиссары из Евросоюза улаживают вопрос и давят на правительство, оно нехотя делает полшага назад (например, разрешает печатать этикетки на двух языках, но только чтобы на латышском было вдвое крупнее!), общественность ликует и начинает бороться за следующие полшага, а националисты начинают предсказывать всеобщее обрусение и неминуемую погибель…
Вроде все при деле. А реальные вопросы экономики и политики? Не до них нынче: измеряем буквы на этикетках!
Спор идет не о языках – о двух общинах. С одной стороны звучит предложение признать, что Латвия – государство двух народов, культур и языков, вроде Бельгии или Швейцарии: между прочим, франкоязычные валлоны или швейцарцы тоже не французы, как и в Латвии живут не просто русские, а русскоязычные латвийцы. Другая сторона не согласна категорически: великое русское море поглотит маленький латышский остров, сегодня русские буквы – а завтра и танки на улицах Риги.
Но надо признать, что государство уже стало двухобщинным, и давно, и именно в результате той политики, которая проводилась в девяностые. Просто одна из общин имеет все права и считает это государство своим и только своим, а другая вынуждена постоянно за что-то бороться и что-то доказывать.
Помогает ли это неравенство преодолеть тот же самый кризис, который ударил по Латвии больнее, чем по другим странам Евросоюза?
При этом на улицах Риги всё так же говорят на двух языках и прекрасно друг друга понимают, в кафе или магазинах с безукоризненной вежливостью обслужат на трех, как и сто лет назад (только вместо немецкого теперь – вездесущий английский). Пресса – вот та порознь. Накал страстей и степень мифологизированности в ней порой почти такие же, как на Балканах или на Кавказе, словно завтра война начнется. А в реальной жизни всё спокойно, и это внушает надежды.
Референдум, конечно, не мог окончиться иначе – особенно если учесть, что сотни тысяч постоянных жителей страны по-прежнему числятся «неграми» (так себя называют с печальной иронией неграждане), лишенными права голоса.
Но теперь нельзя не заметить вот какой детали: четверть граждан Латвии, выучивших государственный язык, получивших паспорт и желающих жить в своей стране, хотят, чтобы эта страна перестала считать их родной язык иностранным. Нормальное желание, по-моему.
Кроме статуса второго государственного языка, есть много иных вариантов, которые никогда не рассматривались всерьез латвийскими правителями. Это может быть язык региональный, или язык признанного меньшинства (тем более что подобного статуса желают для своего языка и латгалы).
В мире есть очень много разных моделей, и, между прочим, интересный опыт предлагает в этом отношении современная Россия, где в разных регионах по-разному решается этот вопрос (хоть и не везде успешно). Взять хотя бы пример Чувашии, где для подлинного языкового равноправия делается много, в том числе и в законодательной сфере, и никто при этом не чувствует себя униженным.
Латвия не может стать только латышской, не может она поделиться, отбросить часть своей истории, своего настоящего, как не может «отчалить» она от России и пристать, например, к Скандинавии. На рижском Братском кладбище стоит надгробный камень моей бабушки с надписью: «Vera Apse-Desnickaja» – и никак не делится пополам это имя на двух языках.
Читайте также:
 |
|
 |
Латвия: второй как государственный? Ольга Варламова В самом начале осени 2011 года Латвия с удивлением обнаружила, что 18 февраля ей предстоит референдум о признании русского языка в Латвии вторым государственным. Удивлены были не только латыши, но и русские: ни те, ни другие не были готовы к тому, чтобы в стране стало два официальных государственных языка. |