Две моих свечи. Повесть о православном воспитании.

Глава 1. До исповеди

Приход нашего храма, расположенного в дальнем пригороде огромного города, небольшой, и семьи, в основном матери с детьми, каждое воскресенье и праздник встречаемые у обедни, очень и очень заметны. Не сразу, то есть не с 1985 года, когда это стало возможным, появились христианские семьи в русских храмах. Они стали заметны лишь где-то на рубеже 80—90-х годов, когда тело Церкви начало наконец принимать более понятную для глаз форму. Однако и тогда, когда выступили на передний план из ее недр редкие (даже не знаю, с какой драгоценностью их сопоставить) группки детей, сестер и братьев, во главе с благочестивой матерью-христианкой, это было удивительно до крайности. За ними наблюдали и, думаю, часто не вполне доброжелательно.

Среди таких недоброжелателей, надо признаться, была и я. Ведь для того, чтобы понять эти семьи, нужно отказаться от многих привычных педагогических убеждений, которые мы, похоже, всосали с молоком матери. Ну зачем, скажите, мучить детей, таская их каждое воскресенье (да еще и в праздники) в церковь? Мало ли какие формы отдыха и развлечения необходимы ребенку после трудовой недели! Да вы посмотрите на этих бедных детей! Как они стоят, сидят, а порой и лежат в храме? По их позам видно, что им очень тяжелы эти стояния и сидения в церкви. Уж ребенок бедненький, и так-то сядет, и эдак, и на четвереньках постоит рядом с коленопреклоненной мамашей, и прислонившись к стенке, и в какой-то жалкой позе, с грустными глазками растянется наконец на ступеньках под иконой… А один мальчик, я сама видела, заснул, стоя на коленях перед алтарем во время чтения коленопреклонных молитв на Троицу: постоял-постоял, сладко посапывая, да и повалился на руки своей бабушки.

К чему все эти детские мучения? Ребенку тяжело пребывать в неподвижности и праздности. Следует добавить соображения и такого рода: некоторые сторонние наблюдатели замечают за детками в церкви недостаток живости, предполагают в них малую активность, им неприятна детская покорность (с их точки зрения излишняя) материнскому взгляду или жесту. Целый букет родительских предрассудков выражается в неприязненном разглядывании некоторыми взрослыми детей в церкви. Стоило бы каждый из них подвергнуть критическому рассмотрению, однако вряд ли эта критика переубедит тех, кто предание человеческое ставит выше заповедей Божиих. Не дано мне писать для них. Эта книга написана для тех, кто, упорно преодолевая всяческое сопротивление как в своей личной судьбе, так и в общественном мнении, водит и водит своих деток в церковь, ища тем самым исполнить закон Божий. Хотелось бы рассказать, не скрывая, о своих ошибках и огрехах, о своем отчаянии, ведь процесс воцерковления семьи чрезвычайно сложен, и многих, кто еще только вступает на этот путь, мне хотелось бы подбодрить своим вовсе не блестящим примером.

Вот я, круглая невежда и неумейка, привела своих детей в храм. Что мне делать? Ведь ничегошеньки-то я не знаю. За праздничной иконой проходить нельзя, а я с детками именно этим путем и прошествовала с левой половины церкви на правую к кучке собравшихся для причастия прихожан. Мне объясняют, напоминают, одергивают, и самолюбие, как костер, пылает в моей душе. Однако уже тогда для укрощения этой самолюбивой дрожи я нашла врачующую формулу: «Простите ради Бога». Добрые люди, имена и лица которых я уже и забыла, объяснили мне со временем многое из того, как должно вести себя в храме.

События этого первого года нашей церковной жизни мне, признаться, хотелось бы забыть навсегда, но я не позволяю себе этого сделать: память о тех днях заставляет меня более снисходительно и по-доброму смотреть на растрепанных и растерянных мамаш, оказавшихся после крещения со своим ребенком на руках пред Святой чашей. Я помню, как много раз я уносила-уводила своих детей из церкви, не дождавшись целования креста. Однажды меня остановила в притворе женщина и молча, с осуждением в глазах, выслушала мои сбивчивые объяснения: «Дети капризничают… плачут… есть хотят… В другой раз поцелую». И надо признаться, что я была тогда уверена в своей правоте.

Я и мои сыновья и по сей день очень далеки от совершенства. Однако теперь, если я и иду на какие-то отклонения от того, как должно поступать в храме христианам, и маленьким и большим, я всегда стараюсь взвесить, действительно ли это делается мной по причине нашей немощи. Не от пренебрежения ли к святому месту? Не от своеволия ли: дескать, это я исполню, а это оценю как предрассудок или проявление фанатизма? Я еще терплю, когда детки сразу после причастия тягают потихоньку из моего кармана конфетки, но стараюсь, чтобы это не было заметно, дабы не принял кто-либо из прихожан эту нашу слабость за образец поведения. Прости, Господи, меня, грешную!

В тот первый год нашей церковной жизни, когда старшему шел четвертый, а младшему второй год, я саму себя, такую неумелую и неуклюжую, утешала строчкой из любимого мною некрасовского «Школьника»: «Знай работай, да не трусь». Дал Бог алчбу — даст и пищу. Довольно скоро хождения в церковь с детьми превратились для меня в своего рода испытания, иногда просто-таки муку. Дети мои от рождения наделены нравом веселым, живым. Есть ведь такие девочки, а иногда и мальчики, которые, растопырив глазенки, подолгу могут пребывать в неподвижности. Они робеют при виде чужих и незнакомых. Благочинность у них как будто в крови. Таких деток, думаю, проще приучить к церкви, хотя, наверное, и здесь есть свои, неведомые мне, сложности. Мои неугомонные, любознательные проныры делали наши походы в церковь сплошным для меня позором.

Например, что для ребенка может быть интереснее многосвечника, который к тому же и крутится? А возможность зажечь погасшую на нем лампадку? Возиться с масляным фитильком, выпачкав при этом ладошки, а потом эти ладошки, пока мама не видит, о штаны или о пальто вытереть — как хорошо! А еще есть церковные кружки, в которые так звонко падают монетки, — одна за другой, одна за другой. Можно почистить от наплывов подсвечник или, присев на корточки, взять из стоящей на полу плошки остатки свечек и мять их, мять, выделывая незамысловатые фигурки. Однако есть в церкви и очень строгие бабушки, которые могут не разрешить это делать и порой совершенно непонятно почему. Однажды я решилась задать этот вопрос почтенной даме в церковном киоске, в очередной раз пристыдившей меня («Что за дети пошли…»), и услышала ответ, как мне показалось, не по существу:

—Мои дети так себя не вели.

—Ну, а в церкви-то как они себя вели? А-а, никак? Вот и не судите строго, раз эти сложности вам неведомы, — захотелось сказать мне, но я, слава Богу, промолчала.

Моя ужасная материнская неловкость и неумелость, с которой я столкнулась в ту пору своей жизни, к счастью, не принудила меня отступиться. Борьба с собственным невежеством, предрассудками и греховными привычками требует прежде всего со стороны характера человека упорства, а порой и просто упрямства: нет, ни за что на свете не отступлюсь и не отдам найденную мной драгоценную жемчужину! Это тем более необходимо, если в семье некому поддержать тебя и ты сам с усам и творишь, не находя ни в ком из домашних сочувствия, «все новое». Ради чего? Уж это я теперь знаю. «Царствие Божие отныне силою берется».

Что было мне делать с природной живостью моих детей? В церкви я уже навидалась строгих и, как правило, только начинающих или случайных мамаш, с ходу вталкивающих своих детей в жесткие рамки по-взрослому благочестивого поведения: не шуми, не ходи, не разговаривай, не спрашивай. Правильно ли это? Оставим в стороне те случаи, когда ребенка, чересчур резвого и даже наглого, следует решительно и строго призвать к порядку. Я не о том. Детская резвость и живость, вся целиком, должна ли быть отнесена к той «буести юности», от которой мы отрекаемся в молебне перед началом учения? Думаю, нет. Живость моих детей, их жизнерадостность и открытость в общении с чужими людьми я, человек по натуре очень застенчивый, отношу к дарам, которые в них по милости Божией и которые нужно лелеять изо всех сил. Это им, думаю, очень понадобится в их будущей мужской жизни. Свои педагогические задачи я сформулировала как своего рода программу-максимум и программу-минимум (остаточные формулы былого политического образования людей моего поколения). Цель первой — воспитать моих детей как православных христиан, которые, когда придут искушения и лихолетье, не отступятся от Церкви святой, как их отцы, деды и прадеды. Цель второй я выражаю такими словами: хочу, чтобы мои будущие невестки были счастливы — так же как счастлива я с отцом моих детей. Мои мальчики должны вырасти мужчинами. Эта задача не проще первой. Особенно для меня — человека, наделенного большой силой воздействия на людей. Мой порок — властность, и это может поломать или искривить будущую мужскую стать моих пока еще малышей.

Я решила: ни одного резкого слова, ни одного категорического запрета, ни одного упрека и — упаси Боже! — ни одного слова о каком-либо наказании. Даже если во время крещенского водосвятия с грохотом падает под ручонками моих мальчишек церковная копилка, даже если церковная служительница, совершенно выведенная из себя их любознательностью, оттаскивает их за руки от многострадального подсвечника. Ох, как мне бывает стыдно, но я заставляю себя улыбаться своим детям, хотя дома уж давно бы нашлепала их, неслухов! Было время, когда я вздрагивала от каждого замечания, отпущенного моим детям кем-либо из прихожан. Теперь же я, истощив порой все свое терпение и ласку, стою и молитвенно призываю, чтобы кто-нибудь из окружающих построже приструнил моих мальчишек. Они сразу притихнут, и слава Богу, что вновь не я проявила решительную строгость. Что-то не ладится в моем религиозном воспитании, что-то не понимают и не принимают в свои души мои дети из того, что рассказываю им, и вот — любуйтесь, люди добрые, на наше позорище! Остается только молиться да терпеть. Да-да, прежде всякого воспитывающего делания терпеть в надежде получить от своих деток в другое время иной, добрый плод.

Надо, однако, признаться, что уже в самом начале нашего церковного пути я обнаружила, что пошла сама и повела детей своих по пути ложного благочестия. Заметив в церкви одну-две семьи с детками, исключительно красиво и вдумчиво исполняющими всю обрядовую сторону богослужения, я возжаждала быстро и сразу получить тот же результат. Я проявила напористость и страсть, пытаясь добиться от своего старшего сына того же. Однако мне пришлось отступить. Во-первых, преградой на моем пути встала его непоседливость, а во-вторых… Не то чтобы я так уж не в состоянии была объяснить своему сыну, зачем и почему нужно делать в церкви именно так, а не иначе. Мой любознательный и умненький Митюша как будто не смог найти во мне и самом себе какой-то важный ответ на какое-то исключительно важное для него «почему?». Целесообразность и связанность событий и действий богослужения не смогла поместиться в его пятилетней головке. Я поняла, что пытаюсь заставить его делать то, что он не понимает ни сердцем, ни умом. И я отступила. Видимо, не только его особость, но и специфика нашейсекуляризованной семьи делали обрядовую сторону церковного богослужения неподъемной ношей для моего старшего сына. Я отступила тогда из любви к нему. Уж лучше я буду терпеть упреки и поучения от старых людей в церкви (а они довольно часто позволяют мне посмотреть на нас как бы со стороны), чем давить и давить его волю, требуя беспрекословного подчинения моему материнскому авторитету.

Вообще родительское честолюбие — страшное и разрушительное чувство, могущее совершенно изувечить ребенка. Родители завидуют чужому: материальному благополучию, в котором купаются чужие дети, их одежде, игрушкам, пище, талантам, способностям, оценкам, дорогостоящим школам, репетиторам…. Я вот тогда позавидовала благочестивой христианской семье, в которой для моих глаз таится невыразимая красота, со страшной силой влекущая мою душу.

«Кто желает епископства, доброго желает», — писал апостол Павел. Но одно дело желание, а другое — завистливое стремление завладеть хотя бы в мыслях тем, что не дано тебе Богом, что не присвоил ты себе упорным трудом, что не укоренено глубоко в твоей жизни. Нет, не должно зависти овладевать чем-либо в твоей судьбе, а тем более в судьбе детей твоих. У каждого свой Божий дар и свой путь.

Сколько я видела целеустремленных и волевых мам, рядом с которыми вырастали безвольные и закомплексованные дети! Как сочетать свое родительское руководство и умную привычку вдруг, из чисто любовного инстинкта стушевываться перед собственным ребенком, давая выход самостоятельным проявлениям его разумной воли и душевных склонностей? Думаю, в душевном складе каждого ребенка есть некая врожденная красота или целесообразность, как бы замысел великого художника, Творца. А мы, воспитывая, начинаем уродовать, а иногда и искоренять то, что не нами было создано. Руководствуемся же при этом самыми пошлыми побуждениями: сделать свое дитя не хуже других, чтобы можно было им похвастаться да похвалиться перед знакомыми.

Между тем зачастую надо мудро перетерпеть, а порой и смириться перед тем, что имеется ныне налицо, угадать необходимость вот сейчас, сию минуту перетерпеть стыд за своего ребенка и не стремиться в мощном скачке перескочить через эту неприятность в недосягаемую прекрасную даль. Как вода по капле точит камень, так мать потихоньку, полегоньку, не спеша делает да делает свое дело, никогда не отчаиваясь, но — отмаливая, замаливая, вымаливая свое дитятко!

Так я, обнаружив, что многое в религиозном воспитании моих детей изошло из скрытого честолюбия, решила покончить с этим раз и навсегда. В церкви немало любопытствующих, наблюдающих глаз, однако ради них не стоит трудиться. Я постаралась усвоить для себя следующее правило: не показное благочестие должно быть главным для меня, а сердца моих детей и вера, растущая в них. Это серьезная и высокая задача, и ради этого стоит положить свою жизнь.

Что же должна я сделать в первую очередь, дабы помочь укорениться зернышку веры в сердцах своих детей? Прежде всего, решила я, необходимо помочь сложиться в них самому счастливому, самому благополучному образу Православной Церкви. Никаких отрицательных эмоций или тягостных воспоминаний о принуждении или скуке не должно возбуждать в моих детях упоминание о церкви. В связи с этим некоторое время и пребывание наше в церкви было значительно укорочено (благо, ребята еще не вошли тогда в исповеднический возраст), да и самые походы туда с ними, несмотря на собственное сердечное горение, были мной тогда строго ограничены (раз в две-три недели)…

Я, конечно же, знаю, как должно поступать христианке и какая радость — встретить воскресный или же иной праздничный день у всенощной! Знакома я и с теми, кто, отстояв со своими детьми длинную всенощную, приходят на следующий день к обедне. Люблю смотреть на лица детей перед Святой Чашей! Время для меня останавливается в эти минуты. Так почему же сама я до сих пор не встречаю любой воскресный, праздничный день там, где положено? Казалось бы, можно на этих страницах и избежать каких-либо, едва ли не дисциплинарных, объяснений, благо, их никто и не вынуждает. Однако я должна сказать об этом. Как голодный не может не обращать свой взор к хлебу насущному, так и я не могу не говорить о церкви, потому что не могу насытиться ею. И тянет меня туда, и тоскую я о ней, и постоянно сама перед собой пытаюсь оправдаться: почему же я не в церкви с детками своими в радостный праздничный день?

Тут нужно сделать оговорку, необходимую для объяснения особенностей воспитания детей в нашей семье. Наш брак с мужем — союз атеиста и христианки. Счастливо миновав период несогласий, запретов и некоторых на этой почве семейных настроений, мы научились уважать убеждения и чувства друг друга. Собственная боль учит понимать боль чужую, и отсюда проистекло мое сугубое внимание к известным в русской истории семьям, члены которых принадлежали к различным вероисповеданиям или же вообще один из них не веровал. Лишь тот, кто становился членом царствующего дома Романовых, менял веру, в которой был крещен (это была традиция, свято соблюдаемая в императорской семье со времен Екатерины Великой). Лютеранка Аврора Шернваль, знаменитая красавица пушкинского времени, дважды выходила замуж, и оба раза за православных (вторым ее мужем был А.Н. Карамзин, сын историка). На пиетистке был женат В.А. Жуковский, правда, в конце его жизни жена, в отличие от Карамзиной, приняла Православие. В.И. Даль, женатый вторым браком на православной, перешел из лютеранства в Православие в самом конце своей долгой жизни. Гр. Ф.А. Толстой, отец А.Ф. Закревской, более всего известной по посвященным ей стихам Баратынского и Пушкина, был женат на староверке.

Долгое время я считала, что в старой русской жизни практически не встречались брачные пары, объединяющие людей католического и православного вероисповеданий. На память приходили лишь ужасы, связанные с обращением в католичество женщин в семействах гр. Д.П. Бутурлина и гр. Ф.В. Ростопчина. История этих семейств была трагичной: болезни, сумасшествие и даже смерти становились следствием такого обращения. Подобные семейные трагедии, по-видимому, имел в виду и Достоевский, когда в финале своего романа «Идиот» представил последствия замужества Аглаи Епанчиной (она вышла замуж за поляка, католика). Аглая становится католичкой и страшно болезненно для семьи Епанчиных рвет с ними все связи…

И все-таки не были трагически несчастливыми в русской жизни XIX века и браки людей, из которых один (или одна) лишь формально принадлежали к какому-либо вероисповеданию. Кроткая и набожная мать — с одной стороны, а с другой — достойный всяческого уважения отец, равнодушный к вопросам веры, — вот схема многих не только русских романов, повестей, воспоминаний. Впрочем, возможны здесь и другие примеры, не столь радужные. Вспомним хотя бы глубокое огорчение по поводу неверия своего мужа, Л.Н. Толстого, выраженное на страницах дневника С.А. Толстой, которая обладала глубоким религиозным чувством. А ведь эта трещинка разделила в яснополянском доме не только их, но и детей! Наиболее глубоко и удивительно проницательно проанализировал внутренний, скрытый от глаз трагизм союза двух людей, не согласных между собой в вопросах веры, священник П. Флоренский. Его мать принадлежала армяно-григорианской церкви, отец был православным. Невоцерковленность этой семьи, получившей свое основание в горячей любви отца и матери, сказалась впоследствии в не лишенном горечи сознании недостижимости того счастья, к которому они стремились.

В чем же причина той легкости, с которой уживались в прошлом в русской семье столь разнородные элементы? Несомненно, причина этого коренится в особом свойстве старой русской жизни — веротерпимости, уважении к личности и сердцу человека любой веры. Но была и еще одна черта той жизни, которая делала возможным существование верующих и неверующих, православных и инославных в одной семье: простор. Худо-бедно, но не одна же или две небольших комнаты, а побольше! В спальне матери — иконостас и лампадка, в кабинете отца — книги. В столовой — красный угол: хочешь — перекрестись перед трапезой, а нет — садись за стол так. Постишься ты — готовь себе постный обед, мужу — скоромное. Ощущение простора, выбора давала и привычка (пусть и просто привычка!) к иконам в комнатах, к церковному годовому календарю. Праздничный день для тебя не праздник — так ты просто отдохни, другие же будут праздновать. Вся эта вариативность семейного бытия исчезает в современной тесной квартире (слава Тебе Господи, что хоть такая-то есть!), где и в Страстную Седмицу поет телевизор, где не найти порой места для утренней или вечерней молитвы, где и ребенок начинает постепенно впитывать в себя ощущение стесненности от глаз, не сочувствующих его поднятой в крестном знамении ручонке.

Что же делать? Начать войну? Пустить в ход язык, доказывая свою правоту и невозможность (ну хоть умри!) жить иначе? Нет, ни в коем случае! Уж лучше я смирюсь и приму все, как есть, а свою склонность к благочестию, которая не нравится моим домашним, укручу, как звук у телевизора. Если муж сердится на меня, будет ли добро в моем доме, в моей семье? Ведь есть то, над чем никто не властен в своем запрете, — мое сердце. Есть возможность уйти и затвориться в этой келье, приложив усилия к ее внутреннему устроению. Значит, и в религиозном воспитании моих детей я, в силу особенностей нашей семьи, сделаю упор на том, что мне доступно и отчасти скрыто от глаз окружающих, — это сердца моих детей.

Перед их глазами два любящих друг друга человека — отец и мать. Они, конечно, задумываются и уже задают вопросы о том, почему папа не ходит в церковь и верует ли он в Бога. Я очень надеюсь, что эти вопросы мои дети решат примерно так же, как решила их для себя я: не умаляя достоинства самого главного человека в семье — отца.

«Вот ты, — сказала я самой себе, — ходишь в церковь, а твой муж лучше тебя в тысячу раз». Хлоп! — и все сомнения относительно противопоставления «верующий — неверующий» я закрыла таким образом для себя навсегда. Лев Шестов писал, что нет у Бога большего дара для человека, нежели вера. А раз ею Бог не одарил человека, за что судить его? И могу ли я судить, если моим глазам, возможно, не дано разглядеть скрытое в сердце зернышко веры, еще не проросшее?

Какими вырастут мои дети? Чьему примеру последуют? Вот мои дети не перекрестились, садясь обедать, — я не напоминаю им об этом. Я знаю, что, когда они окажутся за столом с отцом, бабушкой или дедом, они не сделают этого из стеснения, даже если и вспомнят о необходимости крестного знамения перед принятием пищи. Но когда за обед вместе с ними сяду я, то непременно перекрещусь и кратко помолюсь, причем сделаю это так, чтобы мои дети это увидели и услышали. И они тут же с готовностью повторят это вслед за мной без всяких напоминаний. Итак, пусть видят и запоминают, чтобы, повзрослев, выбрать сознательно, как им поступать.

Я постоянно объясняю детям саму себя. Вот начинается пост — в моей семье он только для меня. О посте я рассказываю им на своем примере, повторяя вновь и вновь почти одно и то же: название поста, каким праздником он завершится, недели поста, что можно есть в течение его, а что нельзя… Дети слушают и, надо думать, запоминают, и я надеюсь, что это им припомнится в эпоху взрослой их жизни.

Рассказываю я им и о других вещах, которые они не могли сами непосредственно увидеть или услышать. Вот в Прощеное Воскресенье я иду к вечерне. По телевизору в это время как раз передают диснеевские мультики, которые мои сыновья, любя не все и очень избирательно (презрительные слова, неизменно отпускаемые по поводу этих американских поделок папой, сыграли свою роль), все-таки с нетерпением ждут. Я об этом знаю и поэтому звать с собой старшего сына не буду. Боюсь услышать отказ, а в случае своей настойчивости — увидеть заскучавшую и недовольную физиономию. Этого я всегда боюсь больше всего: услышать от детей «нет» в ответ на свое предложение пойти в церковь. Я знаю, что тут же, рядом раздастся чей-нибудь домашний голос:

—Не принуждай их: не хотят идти в церковь — не надо.

Этот голос я вычислила предположительно, но, благодаря своему хитроумию, не услышала его — слава Богу! — ни разу. И не потому что я скрываюсь — в нашей семье разного рода хитрости не приняты. Просто я каждый свой поход с детьми в церковь обдумываю со всех сторон: нет ли каких-нибудь ужасно занимательных для них дел, могущих увлечь в другую сторону. О своих же одиноких и таких отрадно отдохновенных часах, проведенных в храме, я рассказываю им сама, стараясь поделиться самым важным и понятным для них. Так и о Прощеном Воскресенье я расскажу детям вечером, перед сном.

К обедне, однако, я стараюсь водить детей не реже чем через две недели. Если дни их причастия отдаляются в силу каких-то обстоятельств тремя или, паче чаяния, четырьмя неделями, меня начинает глодать совесть, и я наконец, отбросив всякие расчеты, увлекаю их за собой в храм. На своем жизненном опыте я убедилась, что утренние часы перед выходом в церковь с детьми нужно освобождать от всяких домашних дел.

Очень жаль, что в нашем храме не служится ранняя литургия. Ведь дети просыпаются рано, и в ожидании выхода из дома им порой приходится протомиться часа три, причем их постепенно начинает заметно донимать голод. (С четырех лет я постаралась приучить своего младшего сына ходить к причастию натощак, хотя знаю, что это не обязательно в отношении маленьких детей. У старшего так повелось лишь с пяти лет). Ребенку перенести его трудно, поэтому надо постараться облегчить его положение. Когда на кухне загремят посудой и начнется завтрак, лучше всего посадить детей рядом с собой на диван и занять их интересной книжкой. А то ведь может получиться и так: замешкаешься с каким-нибудь своим домашним делом, а малыш уже вот — стоит у стола и просит:

—Папа, дай мне кусочек колбаски.

Хватишься, начнешь умолять да упрашивать — но поздно. В ответ услышишь:

—Мама, я в следующий раз пойду к причастию, а сейчас я хочу кушать.

Был в нашей жизни момент, когда я пускалась даже на такие хитрости: готовила в день, когда дети идут к причастию, самый невкусный и самый нелюбимый ими завтрак. Чтобы не соблазнились…

Когда дети были совсем маленькими, я старалась наше с ними пребывание в храме не продлевать долее одного часа. В противном случае это становилось утомительно не только для детей, но и для меня и для всех окружающих. Когда я в ту пору шла с ними в храм, то знала: мне будет сегодня не до молитвы. Сосредоточиться некогда, да я и просто-напросто боялась углубиться в молитву: вдруг опять пропущу какое-нибудь действие своего младшего мальчугана и, как следствие, вновь получу внушение от очередной потревоженной бабушки. То, что в церкви маме с маленькими детками лучше всего находить какой-нибудь самый укромный, отдаленный уголок, я поняла, к сожалению, не сразу. Но и тогда уже у меня было множество уловок для переключения внимания моих непосед.

Посещение церкви начинается, конечно же, с покупки свеч, причем желательно, чтобы их было как можно больше и чтобы они подольше заняли моих детей. Свечи ставим перед иконами, которые поближе к притвору, — там меньше народу, и мы не так мешаем своим громким шепотом. Не один год ушел у меня на то, чтобы научить детей молиться после зажигания свечи:

—Перекрестись, наклони головку, скажи какую-нибудь из своих детских молитовок» (это «Господи помилуй», «Все святые, молите Бога о нас», «Пресвятая Богородица, спаси нас»).

И сама я, приподнимая повыше малыша или придерживая его руку со свечой, молюсь про себя: «Прими, Мати Божия, молитву моего сына».

Но вот свечи иссякли. Я усаживаю ребятишек рядышком на скамейку, а сама встаю к ним поплотнее, чтобы вовремя пресечь болтание ножек и вначале такое невинное, чисто дружеское их взаимное попинывание. Прошло пять минут. Маленькому уже надоела неподвижность, да и старший в первый раз (он это сделает еще раз десять) спросил меня тихо: «Мама, а скоро причастие?». Тогда я беру маленького на колени, а старший прижимается ко мне (изменил позу — уже облегчение). Вскоре малыш слезает с колен, да и старшему хочется просто постоять. Но тут запели «Херувимскую», и я встаюна колени. Готовность, с которой это вслед за мной мои сыновья, вовсе не означает, что они будут пребывать в такой позе вплоть до окончания пения. Через минутку благоговейного стояния старший начинает ерзать коленями по полу, упираясь в него руками (своего рода физкультура), а младший уже лежит — так ему удобнее. Я, заметив такое бесчинство, тут же встаю с колен и крепко беру их за руки. И все-таки маленькому уже хочется размять ножки — благо, около киосков он уже заметил парочку веселых физиономий. Начались хождения — теперь нужен глаз да глаз. В нужный момент на помощь приходят монетки, как всегда, заранее припасенные в моих карманах. Наконец и с ними покончено. Что бы еще поделать? — бегают по сторонам шустрые глазенки. Тут, однако, запели знакомую молитву, а это мои ребятишки ужасно как любят. И вот мы вместе поем «Верую», а затем и «Отче наш» старательно подтягиваем. Попервоначалу пела я, низко наклоняясь к ним, чтобы дети прежде всего видели и слышали меня. Примерно через два года с момента начала таких вокальных упражнений дети научились петь без меня, причем делали это сами, в какой бы части церкви не застало их «Верую» и «Отче наш».

Но вернемся в тот непростой для меня день, когда дети были совсем малы. Вот прошли бабушки с блюдами для пожертвований. Митя и Ваня, наклоняя головки, кладут туда денежки. Ушли бабушки, пожелав нам спасения… И вдруг на противоположной скамье проглянула общая Митина и Ванина приятельница, притихшая в непривычной для нее обстановке. Осторожно обходя молящихся людей, переходим всей оравой туда. Дети усаживаются рядышком, и начинается их беседа. Ее интересно послушать, поскольку у моего старшего мальчика давно уже проклюнулись какие-то неожиданные миссионерские наклонности.

Когда ему было пять лет, я частенько отпускала его погулять с одним мальчиком и его мамой. Однажды у меня с ней произошел довольно занимательный разговор.

—Почему ваш сын так много говорит о Боге?

Я ответила.

—Вы знаете, — доверительно сообщила мне она, — ваш Митя и раньше говорил на эту тему частенько, а теперь это идет сплошной полосой. Мой Коля даже запросился под воздействием этих разговоров окреститься.

—Так окрестите его! — воскликнула я радостно.

Мне приходилось слышать, как мой старший сын, сидя в самом дальнем углу церкви, за киоском, убедительно комментировал ход богослужения своей подружке, которую впервые увидел в храме. А однажды, когда он, уже семилетний, опоздал по моей вине к исповеди и стоял со своим приятелем в сторонке, дожидаясь, пока его младший брат изопьет положенную ему после причастия теплоту, вдруг подбежал ко мне, таща своего дружка за руку, и взволнованно закричал:

—Мама, вот он не верит, что в Чаше самая настоящая Кровь и самое настоящее Тело Иисуса Христа! Скажи ему ты!

Я посмотрела на замершее лицо мальчика и сказала ему:

— Да. Истинное Тело и истинная Кровь Господа.

Мальчик оторопело поглядел на меня и от удивления открыл рот. Я еще раз посмотрела на стол с теплотой и кусочками просфоры, на причастников, стоящих вокруг, и, вздохнув, закончила на этом свою проповедь — не время для долгих объяснений. А мой старшенький торжествующе посмотрел в глаза своему приятелю и сказал:

—Вот видишь!

Конечно, бывают у детей на церковной скамеечке и не столь идущие к месту разговоры, бывают они и громкими, бывают и веселыми, даже чересчур… Хорошо было бы в этот момент литургии постоять рядком в молчании, однако я сознаю, что добиться этого мне уже не удастся. Вот наконец начинают читать молитвы перед причастием, и я, взяв детей за руку, начинаю пробираться с ними вперед. Пробираемся мы к алтарю, поскольку стоять в ожидании Святой Чаши где-нибудь в другом месте (например, у праздничной иконы, куда, я знаю, придет второй священник) мои дети решительно не согласны: от праздничной иконы малышам плохо виден, по-видимому, чрезвычайно впечатляющий их момент — вынос Святой чаши.

Вот мы осторожно пробрались вперед, причем я, усталая, в очередной раз облегчила себе задачу: мы, не приложившись, миновали не только праздничную, но и храмовую икону (Господи, прости меня, грешную!). Остановившись, я, облегченно вздохнув и распрямившись, с чувством перекрестилась: настал наконец для меня момент отдохновения — сердечной молитвы. Старшему я шепнула:

—Вспомни все молитвы, которые знаешь.

Младшему говорить это я не решаюсь, поскольку он еще не умеет молиться про себя и делает это неуместно громким шепотом. Было время, когда я искала смысл этого своего стояния с детьми здесь, перед Царскими вратами, в ожидании Святых даров. Сначала я предположила, что мой долг — молиться вместо детей, как бы от их имени. Со временем, однако, моя молитва перед выносом Святой чаши видоизменилась, став совершенно необходимой моему сердцу.

Во мне сильно развито чувство материнской вины перед собственными детьми, поскольку я твердо знаю, что нет более виноватого перед ними человека, нежели я. И дело даже не в тех занозах да ссадинах, терзающих воспоминаниями мое сердце: помнишь клубнику да копченую селедочку, которыми себя побаловала, а младенец-то как потом диатезом мучился? а валеночки-то не те надела? а кофточку-то? Эти воспоминания, их бесконечная цепь — лишь цветочки по сравнению с другими, более горькими раздумьями. Не сразу обуздала собственную властность, в том числе и чисто душевную (что-то вроде навязывания самой себя своим близким), и вот мой старший сын как-то невольно скопировал что-то женственное и изменчиво-впечатлительное во мне, какую-то излишнюю и с годами все более ненавистную мне утонченность. Постаралась быть иной с младшим — и вот он шаловлив и как будто бы непокорлив. Так утешаю я, стараясь не отчаиваться, саму себя — но ох как трудно мне утешиться!

Дети — это, пожалуй, единственные существа на свете, перед которыми в Прощеное Воскресенье я плачу самыми натуральными, не придуманными слезами раскаяния. Когда они, кстати, увидели это впервые — маму на коленях перед ними со словами «Простите меня, грешную», старший в порыве вскочил со своей кроватки и с криком «Мамочка, какая ты у нас хорошая!» крепко обнял меня. Может быть, и от такого рода примеров мои дети, слава Богу, не упрямятся, когда им, нашалившим, приходит время просить прощения у своих родителей за какие-то проступки.

О чем же я плачу перед Царскими вратами в ожидании Святых даров для своих детей? Слова Христовы «враги человеку — домашние его» — истинная правда. Кто, как не родители, учит более всего на свете любить собственную плоть, а не душу свою бессмертную? Кто, как не они, выбирает для детей своих путь благополучия в царстве «Князя мира сего», предпочтя его Царствию Божию? Бесконечна родовая цепь греха, опутавшая меня, и я не в силах разорвать ее, не искромсав ненавистью прошлое моих отцов, дедов и прадедов. И вот я тащу ее на себе, врачуя прошлое не раскаяньем в грехах тех, кто подарил мне жизнь, а любовью. И я звено в этой цепи, и дети мои будут такими же звенышками и так же будут строить то, чему суждено обратиться в прах… Но «то, что невозможно человекам, возможно Богу». Потому что все может простить милостивый Бог обратившимся к Нему с покаянием.

Существует болезнь, которую я называю материнской. Какой женщине не интересно поиграть с младенцем, потетешкать его, повскармливать, полелеять? На эти пальчики, щечки, ушки, глазки смотреть не насмотреться! Вот и играют с детками своими мамы да папы. Учат их считать да писать, развивают всячески. Ничего для них не жалеют! Но вот миновало семь лет — и пошло-поехало: не знают, что делать с подросшим мальчиком. Зато соседи да родители одноклассников этих мальчишек начинают об этом догадываться, рассматривая все гадости, которыми изрисовали они лестничные клетки, и выслушивая жалобы от своих воспитанных «хорошистов». Тяжким может быть родительское горе, но в большинстве случаев, по моим наблюдениям, легко находят утешение внешне совершенно благополучные люди: «Сам(а) виноват(а)!» Хитрые какие! Своими руками сковали несчастье еще одного на земле человека и теперь на него же перепихивают свою же вину. А мне, я знаю, не будет утешения, и случись что — переломлюсь, рассыплюсь от горя, не понесу его. На всю жизнь дано это мне: материнская казнь, раскаяние в том, что да как я делала в самом главном своем жизненном деле. Воистину страшным будет для меня суд Христов, когда увижу детей своих пред очами Господа и будет судить Он их. Праведен суд Твой, Господи, но — не оставь моих деток в страшный судный час, Мати Божия!

И вот перед Царскими вратами я молю простить материнские грехи в детях моих, простить мою жестокость, злобу, себялюбие, малодушие, которыми я увечу их души. Прошу простить меня, неразумную и грешную, и исправить страшный след мой в их душах. Наставь, Господи, и научи, как взрастить их угодными Тебе, любящими Тебя, боящимися Тебя! Эта молитва перед Царскими вратами освобождает мое сердце, томящееся от слишком, по-видимому, тяжко понимаемого мною материнского долга, лучше, чем покаяние на исповеди, потому что нет у меня слов для того, чтобы выразить мучающее меня раскаяние в том, что я сделала, сказала, подумала сегодня, вчера, месяц или год назад, а может — и «от юности моея»! И даже в том, что на первый взгляд не имеет отношения к моим детям.

Чувство связанности с детьми, да и не только с ними, обострено во мне просто до какой-то болезненности. Я, например, почему-то твердо убеждена, что если бы в один прекрасный день я не прислушивалась к какой-то пустенькой радиопередаче, а тихо и сосредоточенно творила про себя молитву, то мой малыш не упал бы с качелей. Не утешает меня то, что рядом с ним был отец. Вина все равно целиком лежит на мне. Бог не дал мне ведения, и это, несомненно, искривления моей болезненно гордой души. но иначе понимать мир я не умею.

Я бегала по магазинам, окрыленная возможностью потратить на себя большую сумму денег, а в это время в страшной автокатастрофе, отдаленной от меня не одной сотней километров, погиб мой друг, оставив двух крошечных детей и жену. В тот день, переходя от магазина к магазину, я почему-то без конца повторяла завораживающее ахматовское четверостишие:

И сердце то уже не отзовется
На голос мой, ликуя и скорбя.
Все кончено… И песнь моя несется
В пустую ночь, где больше нет тебя.

Бесчисленное количество раз прокрутила я это в своей голове, но это была не молитва. Никто о нем тогда не помолился, даже родная жена не откликнулась на последние слова его, сказанные на пороге: «Помолись обо мне».

…Из этой задумчивости перед Царскими вратами меня выводит возня младшего сына. Постояв с минуту спокойно, он начинает с живостью реагировать на стоящих вокруг малышей. Вот ему захотелось посидеть, как его сосед справа, на корточках, прислонившись спиной к маминым ногам. Вот он решил присесть на ступеньки. Ну, Бог с ним, только бы не убежал на другую сторону, к правому клиросу. Но и это надоело: ухватился руками за оградку, прижавшись к ней лобиком. Теперь нужно следить, чтобы согнутые в коленях ножки повисшего на оградке малыша не пачкали одежду прихожан. Да и старший спокойно стоять не может, поскольку иконостас неизменнозанимает его внимание: громким шепотом, от которого отучить его никак не могу, он рассказывает мне про очередное свое открытие.

Вот дрогнула и поползла завеса. Открылись врата, и младший сделал свой так умиляющий меня жест: засмеявшись от радости, он тихо захлопал своими изогнутыми ладошками, ударяя в их подушечки. Старший предпочитает держаться ко мне поближе, но, если и разделит нас толпа, уже не тушуется. А вот младший, несмотря на свою уже изрядную полновесность, предпочитает забраться ко мне на руки: оттуда ему виднее. Опустив на пол причастившегося малыша, я кладу поясной поклон и спешу вслед за детьми. Нарезанная просфорка кажется им ужасно вкусной, и они стараются ухватить побольше кусочков. Надо их вовремя остановить.

Следующий момент — после причастия и до благословения всей Церкви Святой Чашей — не менее сложен для меня и детей. Они очень устали, и если сначала они нетерпеливо ждали самого причастия, то теперь уже речь идет о скорейшей отправке домой. Уйти сейчас в свой укромный уголок, где нас никто не видит, нельзя. Мы на виду, вблизи алтаря. Просьба стоять как можно более смирно на моих детей уже не действует. Им не сидится. Маленький выскальзывает из-под многосвечника и уходит в другой угол церкви. Он трогает цветы и вазы (Боже, только бы они не упали под его решительной рукой!), бродит вокруг кануна, распятия. Я знаю, что его в конце концов оттуда прогонят и Ванюшка вернется ко мне с обиженно оттопыренной губой. Пойти вслед за ним я боюсь, поскольку и старший у меня человек ненадежный, оставлять его сейчас одного не стоит. Не имея возможности прислонить свою спину, он как-то странно — то ли развалясь, то ли просто безвольно согнувшись — сидит под иконой. Я неоднократно путем энергичного встряхивания поправляю его позу. И если не найдется рядом бабушки, которая заставит его встать, я делаю это наконец сама.

Вот батюшка закончил причащать прихожан. Я с детьми оказываюсь перед ступеньками, ведущими к алтарю, причем дети впереди, а я за их спинами. Под благословение они голову не склоняют, и я понимаю почему: ведь если наклонить голову, не видно самого интересного. Впрочем, старший у меня, я заметила, уже научился склонять под благословение голову и одновременно смотреть глазами не только вперед, но и вверх. Растопырив глаза и чуть приоткрыв рот, мои дети зачарованно смотрят в алтарь. То же они делают и стоя рядом со спустившимся по ступенькам священником. Не знаю, различают ли они хоть какие слова его молитвы: поза их та же, а глаза по-прежнему устремлены к престолу. Потом я вылавливаю своих ребятишек из расступившейся толпы и отвожу-таки их в излюбленный отдаленный уголок. Они идут за мной не просто послушно, но и радостно, поскольку знают, что за хорошее поведение и по случаю радостного праздника им сейчас дано будет что-нибудь вкусненькое. О содержимом этого сокровенного мешочка дети позаботились еще дома:

—Мама, а ты положила печенье? а яблочко?

Вот они жуют, смиренно сидя на лавочке, а перекусив, начинают свои веселые хождения в уже опустевшем уголке церкви. Впрочем, они бы предпочли этим хождениям дорогу домой, о чем старший не преминул мне сообщить. «Нельзя!» — отрезаю я.

Заканчивается молебен, и мои дети, взявшись за руки, пробираются через толпу к самым ступенькам. Думаю, что слова проповеди проскальзывают мимо их ушей. И вот конец их томительным ожиданиям — целование креста.

Веселые, с улыбкой до ушей, мои дети подходят ко мне. Я тоже развеселилась. Еще бы! Сделала такое важное дело — сводила детей к причастию, и мне даже кажется, что я тоже заслужила в качестве поощрения кусочек шоколадки. Кстати, хотя я и не готовилась к причастию, а все-таки завтракать не стала, чтобы быть с детьми заодно и полнее понимать их нетерпеливое ожидание.

Уходим мы из церкви, как правило, ужасно веселые. Впрочем, не всегда. Иногда дети своими шалостями и непослушанием такую занозу всаживают в мое сердце, что я выхожу из храма на улицу едва живая: «Господи, дай моим детям терпения!».

Уходя из церкви, я долго вожусь с детьми в притворе. Я взяла себе за правило никогда не торопиться, входя в церковь или выходя с ними из нее. Надо сделать остановку, истово перекреститься и отдать поклон. Эти замедления (а ведь мы порой так спешим с ребятами по утрам в храм) чрезвычайно важны: они переключают поведение детей в иной ритм, более подходящий к размеренному течению церковной жизни. Надеваю на малыша шапку в притворе, старший же сделает это на улице, отдав церкви последний поклон: большой уже, нечего баловать!

Что бы ни произошло между нами в церкви (огорчили меня дети, нет ли), я никогда не напоминаю им о плохом по дороге домой.

—Ну, слава Богу, — начинаю я разговор с ними, — вы сегодня хорошо вели себя в церкви.

Старший, который помнит за собой кое-какие грешки, с напряжением переспрашивает:

—Это ты в кавычках сказала?

—Нет, совершенно серьезно. Вы у меня молодцы.

И тут же я стараюсь подобрать свеженький пример их хорошего поведения:

—Вот ты, Митя, сегодня совершенно не растерялся, оказавшись один, без меня, перед Чашей. Не кричал, как раньше: «Мама, мама!» и не тянул меня из толпы за руку, ведь мне очень тяжело с Ванюшей на руках. Ты же у меня сегодня был как большой: руки крестом, имя свое назвал, Чашу поцеловал без напоминания. Я видела и любовалась тобой.

Похвалю и маленького:

—Как ты хорошо сегодня подтягивал «Отче наш». Уже так много запомнил. И пел громко! Молодец.

Я вижу, как радостны и счастливы мои дети. Они с не меньшим усилием, нежели я, старались преодолеть трудности, связанные с тем отрезком времени, который они провели в церкви. Дети прикоснулись к благостыне святого места и уже знают, что это не пропадает втуне.

Глава 2. День после причастия

Как давно я делала эти записи! Прошло два года, и многое изменилось в нашей жизни. Если бы я тогда не записала в дневнике о том, как в возрасте 2-3 и 5-6 лет соответственно мы с детьми проводили дни после причащения, ни за что бы себе не поверила, запамятовав, что была когда-то способна на такое напряжение своих сил. Сейчас все стало ровнее и, возможно, естественнее. Но тогда, когда и в семье было некое противодействие мне — слава Богу, сейчас угасшее — и сама я была ох какая маловерная, подобное усилие, возможно, было наинужнейшим. Поэтому я и решила в своем рассказе не опускать эту страничку из жизни вновь обращенных.

Долго я ломала себе голову над тем, что же делать дома с ребенком после причастия. Спрашивала об этом у людей, пыталась найти ответ в книгах. У Ушинского в «Родном слове» мальчик, отговев и причастившись с отцом на Страстной, проводит весь день на скамеечке рядом с креслом богомольной бабушки. Она ему читает Библию. Маленький герой Шмелева («Лето Господне») день после причастия ходит как привязанный за Горкиным — и это в принципе все тот же вариант, что и у Ушинского: времяпрепровождение вне привычных для ребенка прогулок со сверстниками на улице и игр с ними. Мне это явно не подходит, поскольку в нашей семье нет набожных старичков, которым можно было бы передать маленького причастника.

Что еще я выяснила из разговоров с людьми? «Причастник должен носить себя как драгоценную вазу — и так целый день», — сказала одна христианка моему старшему сыну. Красиво звучит, но я знаю, что в его семилетнюю тогда голову это поместиться не смогло. «Нужно читать детям Библию, жития, беседовать с ними на духовные темы». Своим торопыгам я могу почитать такую книгу полчаса, ну чуть больше, а дальше никак дело не идет! День же такой длинный…

Я решила: день причастия должен быть для детей днем праздничным. Праздник может сделать только мать и только тогда, когда она не загружена разными важными делами (их я старательно сдвигаю на предыдущий или последующий дни). Я должна быть все время рядом с детьми, и тогда они не раздерутся из-за какой-нибудь игрушки и не начнут обзывать друг друга разными обидными словами. Не нужны нам в этот день и их приятели — вместе со мной, думаю, они будут вести себя приличнее и не согрешат, назвав кого-нибудь дураком. И еще: причащались мои дети почти исключительно в будние дни, когда все домашние были на работе и не могли смутить меня своим насмешливым взглядом.

В день, когда я привожу своих детей из церкви после принятия ими Святых Даров, я слежу за собой: не хмурюсь, не выказываю неудовольствия и не грущу! Обед у нас в этот день вкусный-превкусный, из числа самых любимых моими детьми. После обеда я им что-нибудь дарю — так, какую-нибудь пустяковину: вытаскиваю из своей особой материнской прятки какие-нибудь раскраски или, на худой конец, просто чистые тетрадки, которые так приятно исчеркать в два дня! Могу не пожалеть даже пачку фломастеров.

Если я не пекла с вечера пирогов, то мы затеваем другое ужасно интересное и вкусное занятие. Я развожу массу для вафель и вытаскиваю электровафельницу. Вот наступает вожделенный момент выпечки этого лакомства! Пока я пеку вафли, моих детей не оттащить от меня за уши даже самым замечательным мультиком. Они зачарованно следят за тем, как из жидкого теста получается такая вкусная, зажаристая вафелька. Вафли поглощаются тут же, теплыми и еще не затвердевшими. Потом мы предпримем с ними какую-нибудь интересную прогулку, почитаем веселую сказку. Мои дети очень звонко хохочут, когда книжка этого стоит. В отличие от меня, то ли утратившей со временем чувство юмора, то ли им никогда и не обладавшей, у ребят с этим полный порядок. И меня их жизнерадостность очень радует.

Как и всегда, ребятки в этот день не отказывают себе в удовольствии помотать мне нервы: то своими капризами, то своим непослушанием, то взаимными небольшими драчками. Свое собственное самочувствие в момент, когда их нужно призвать к порядку, необходимо строго контролировать. Если речь приходится вести о наказании (скажем, стояние в углу), нужно сделать это без раздражения и озлобления («гневаясь, не согрешайте»), а очень спокойно. Видишь, что спустить содеянное нельзя, возьми ребенка за ручку и отведи туда, где он уже носом в обоях дырку протер. А слезы, крик сами собой сойдут на нет — и вот, с прощающим поцелуем, мы начинаем праздник сызнова.

Я неслучайно здесь особо оговорила возможность наказания маленького шалуна в радостный для него день приобщения Святых Даров. Что такое Святые Дары для малыша, не могущего еще здраво размыслить о них? Я частенько смотрю на маленьких причастников со стороны, пытаясь разрешить для себя этот вопрос. Сопоставляю, раздумываю, делаю какие-то умозаключения… Взрослому причастнику состояние причастности Телу и Крови Христовой помогает «сохраниться от греха». Не то с ребенком. Можно много и сладко говорить ему о причастии, а дитя не поймет, поскольку его голова еще мала или просто неподготовлена к восприятию таких слов. И вот он шалит, толкает брата, завидует новой игрушке в руках приятеля, плачет, требуя себе лакомство.

Одну очаровательную маму я спросила:
—Ты часто носишь свою кроху к причастию?
Она смутилась:
—Знаешь, не часто… Ты ведь слышала, какая у нас церковь? Я думаю, может быть, там что-то не так делают.

И дальше пошел привычный текст о священниках, которые по каким-то параметрам не удовлетворяют прихожан маленького провинциального городка, о слухах относительно богослужения в храме и пр. При этом — странное дело! — она сослалась на мнение одной молодой женщины, буквально живущей при церкви и знающей ее жизнь раз в десять лучше, чем, например, я: «Нужно делать так и так, а у нас делают не так и не так!»

—Постой, постой! — сказала я подружке. Я почувствовала в ее словах то же сомнение, которое долго грызло мое сердце, хотя я из другого прихода. Поведение детей после принятия Святых Христовых Тайн — для многих соблазн, толкающий их, маловерных, на путь хулы Духа Святого. Все здесь так не просто и в силу своей непростоты давно уже обросло уродливыми предрассудками и чудовищными, еретическими по своей сути мнениями. Этот злокозненный клубок я, ломая в кровь ногти и порой просто приходя в отчаяние, распутывала долгое время сама. И вот наконец размотала— и обрела с помощью Божией покой, найдя ряд ответов на поставленные самой жизнью вопросы. Этим личным багажом я и поспешила поделиться со своей подругой.

Начну издалека. Всю свою жизнь, не ходя в церковь и не будучи знакомой ни с одним верующим человеком, я знала, что верую в Бога. Это не мешало мне расти как-то вкось и приобщаться совсем не церковной мудрости. Однажды на сельхозработах, куда нас послали на третьем курсе института, полеживая в полумраке за печкой и прислушиваясь к болтовне моих попивающих чаек однокурсниц, я подумала, обращаясь неведомо к кому — видимо, к Кому-то:

—Я Твоя, Господи. Я в Тебя верую. Я Твоя. Твоя. Ты это знай.

Потом я заснула и увидела сон. Какой-то огромный белый лист, весь испещренный подписями, и я его вижу откуда-то сверху, скольжу по нему взглядом. Полумрак… И вдруг луч света осветил часть этого листа — и я увидела свою подпись в окружении чужих. Проснувшись, я поняла, что меня услышал Бог. Строки о «Книге Жизни» мне стали известны спустя года три — именно тогда я впервые прочитала Новый Завет. А в двадцать пять лет я впервые увидела, как в храме причащались молящиеся, и мне стыдно вспомнить о тех выражениях, в которых я об этом рассказывала своим приятелям. Одна из моих слушательниц, преподавательница кафедры марксизма-ленинизма, сказала мне при этом:

—А, это вот как называется — причастие.

Надо же! А я и не знала…

Лет в двадцать восемь я впервые, забыв, кстати, исповедаться и, кажется, не натощак, причастилась Святых Даров. Потрясение же, взрыв, катастрофа, просто-таки обвал, который я в себе предчувствовала много лет назад, произошел позднее, и связано это было с первым причастием моего младшего сына.

Сынок этот не мог спать ни ночью, ни днем, зачастую даже и на улице, в покойной коляске. Я настояла, чтобы кроватка малыша была переделана в качалку, — так он меня измучил своим криком. Ночью он просыпался пять-шесть раз, и каждый раз его надо было успокоить, укачать, зачастую на руках. Ванька измучил меня страшным, постоянным недосыпом, и этому, казалось не будет конца. И вот, наконец преодолев собственную лень и некоторое внутрисемейное противление, я отнесла его окрестить в нашу церковь, напоминавшую тогда изнутри новостройку. «Вдруг Ванюшка научится послекрещения спать?» — таила я в себе некоторую надежду. Окрестили, не причастив (попросили для этого прийти в другой день) — сынок продолжал по ночам вопить по-прежнему… «Ну что ж, нет мне облегчения, и ждать, видно, нечего. Такой уж он у меня уродился», — решила я.

Протекло две недели, и, не питая никаких надежд, я понесла своего Ванечку к причастию. Обедню служил священник, который лично мне ужасно не нравился и которого мой муж за его внешность прозвал «саксофонистом». Этот батюшка причастил мое покорное в тот миг дитя, и мы побрели домой. День прошел как обычно: ели, немного спали, ходили за ручку. Ничего не ожидая, я уложила своего сына на ночь и легла сама. Проснулась я поздним утром. Муж с удивлением посмотрел на часы, на улыбающегося, выспавшегося Ванечку и изрек:

—Может быть, эта ночь нам всем просто приснилась?

Первые за всю свою жизнь длиною ровно в год мой мальчик проспал ночь крепким детским сном. Он не просыпался и не плакал! «Помогло, помогло!» — ликовала я. Однако следующая ночь принесла мне новую загадку: Ванечка вновь плохо спал, кричал и плакал. И потом кричал, и дальше этого «потом», и все хуже и хуже обстояли наши с ним дела. Промучившись так месяца два, снова потащилась с Ванюшкой в церковь к причастию. И вновь — вырванная у кошмаров ночь, в течение которой дитя спало безмятежным сном как ангел.

И началась эта, как я говорила тогда, наша домашняя мистерия: ночи покоя после приобщения Святых Христовых Тайн среди моря ночных страданий ребенка и матери.

С первого же Ваниного причастия передо мной встал мучительный вопрос: а что, собственно, с ним произошло? Не то чтобы я не знала о Теле и Крови Христовой, которой приобщаются христиане в церкви в конце литургии… Я об этом знала, и спроси меня кто-нибудь по дороге в церковь, зачем иду туда со своими детьми, я бы ответила, не уронив своего образованного достоинства. Я бы украсила свой ответ цитатой из Нового Завета, припомнила бы молитву перед причастием… Не исключаю, однако, что этот кто-то мог догадаться по моим глазам о самом важном. Он сказал бы мне:

—Да ты не веруешь в это!
Ах, как бы я обиделась:
—Как это не верую? С чего вы взяли?
И подумала бы при этом, что это все жуткие наговоры на меня, крещеную, русскую… А между тем, оказавшись перед необходимостью дать прямой ответ на чудо, свидетельницей которого я стала, я не нашла в себе сил сказать прямо, от сердца, ничего не цитируя и не выказывая свою замечательную осведомленность: «Да! Это истинное Тело и Кровь Иисуса Христа, и это, оказывается, единственное лекарство, в котором нуждался мой больной ребенок».

Полгода я мучилась вопросами, которые поставила перед собой сама: что такое Святые Дары? Почему мой сын блаженствует ровно одну ночь после причастия? Чем отличен день после причастия от всех остальных? Если бы Бог судил иначе и послал облегчение Ванечке сразу и насовсем после первого же его причастия, я бы, наверно, не так мучилась всеми этими вопросами. Но эта головоломка была мне послана, и я впала в какое-то странное состояние.

В те полгода я не могла взглянуть на телевизор, взять в руки газету. Меня жгла изнутри «жажда духовная» — я хотела узнать, понять, постигнуть. Я вытащила из домашней библиотеки те книги, которые могли мне помочь найти вожделенную жемчужину: это оказался «Катехизис», один из томов «Добротолюбия», дедовская старообрядческая Псалтирь, «Размышления о Божественной Литургии» Гоголя. И конечно же, Новый Завет! Как я в него вцепилась! За полгода я умудрилась прочесть его «от доски до доски», все подряд и без перестановок, раза три. И все что-то меня не удовлетворяло. Думала, размышляла, сопоставляла — как сумасшедшая, которая ни о чем уже, кроме одного-единственного предмета, думать не в состоянии. Такой я была тогда. Мудрено же мне было найти нужные слова… Потому что искала я тогда не слов, а веры. Это был мой исход из египетского пленения, и страшно мне было видеть впереди себя огненный столп до самых до небес.

Как песчинки ссыпаются в одно место, и неведомо которая из них образует заметный на глаз холм, так и страницы, мелькавшие перед моими глазами, сделали свое дело. И вот я отложила очередную книжку в сторону и подумала… О чем? Не стесняясь, отвечу так: слова тогдашние, пришедшие мне в голову, можно найти где угодно, и например в «Катехизисе». Ничего нового я не надумала. Я просто поняла, что Иисус Христос действительно воскрес и что все, что обещал Он, живя среди людей, свершилось. Есть Церковь, в которой сбылось это все. Врата адовы бессильны затворить свет, льющийся из нее, и поэтому мой мальчик, принявший в себя каплю истинной Крови Христовой, оказывается недосягаем для нечисти, мучившей его дни и ночи.

Но если это так, думалось мне, какое же это счастье — иметь такую Церковь! Вот бранят ее многие, христиане и нехристиане, выговаривая за грех отступничества. Дескать, дурны были в годы советского нашего прошлого все — и иерархи, и иереи, и миряне. Вера их не была горяча; они, покупаясь за сребреники, предавали Христа, боялись мученического венца, идя на сговор с властями… Кругом мы, мытари, блудники, разбойники, грешны пред Богом, но сколь милостив суд Его! Он нас Себя не лишил, Церкви Своей не отнял! Потому что Церковь наша всегда была живой! И всегда в ней сияло Тело Христово и творилось страшное, не постижимое умом приобщение ему нас, жалких грешников. Если за грехи Бог не лишил нас Своего хлеба насущного, за что же судить нас будете вы, такие же грешники, как и мы?

Когда за великой ектеньей я слышу имена патриархов Сергия, Алексия и Пимена, поминаемых за упокой, всей душой молюсь о них. Молюсь, как о себе… Их стараниями она, Церковь наша, жила рядом со мной, увы, тогда чужой для меня жизнью. О, как я была несчастна, что так долго ее не знала! Но она была рядом со мной, и я так благодарна людям, трудившимся в ней в те безбожные годы. Не бросали они нас, неприкаянных, тайком от партийных отцов крестили по просьбам матерей, и Господь давал нам зачаток веры, делающей для нас возможным путь во Христе. Все сохранила для нас Церковь святая, и она пребывает непорочна, как и в день Святой Пятидесятницы. Все то же, ничего не изменилось за протекшие века. Только одежды на нас другие, а Христос пребывает тот же, вовек! И может ли быть иначе, если Дух Святой, делая хлеб и вино Телом и Кровью Христа, очищает все в ней, подобно огню?

За полгода таких раздумий я поняла, что полное исцеление моего мучимого ночными кошмарами ребенка придет из Церкви. Во мне родилось какое-то очень большое доверие ко всему, что происходит там, и я мучительно перебирала в памяти, что же еще я должна сделать ради своего ребенка. Наступил рождественский пост, и я начала поститься. Постилась я, как и всегда у меня это бывает, со множеством отступлений и нарушений. Эта неполнота пощения связана прежде всего с тем, что в семье, кроме меня, никто не постится. В первый раз, когда я решила соблюдать пост, я объявила в семье:

—Очень прошу не обращать внимания на то, что я буду есть. И не заботьтесь о пище для меня и не жалейте меня. О себе не беспокойтесь: буду готовить вам как всегда.
—Ну, тогда ладно, — получила я в ответ.

Пост осложняется для меня еще и тем, что я, воспитанная попросту, не могу выбрасывать пищу. Дети оставили на тарелке кашу — мама, как обычно, доедает ее сама. А иногда, бывает, неудачно приготовишь, да еще не рассчитаешь в объеме, и пожалуйста — приходится самой доедать из кастрюльки не очень вкусную еду, которую второй раз все решительно отказались есть. Утешаю я себя во дни поста любимым своим изречением: «Понеси, сколько сможешь». Вот и стараюсь: как-нибудь, да дотянуть пост до конца.

Вот так, через пень-колоду, но все-таки очень стараясь, попостилась я и наконец решительно объявила дома:

—Завтра ухожу на несколько часов в церковь, к причастию.

С крикуном Ванюшкой даже папа родимый отказывался остаться на пару часов, но тут, вздохнув, согласился. По дороге я вспомнила давний совет одного своего приятеля: «Твой ребенок (речь шла о старшем) испуган чем-то? Отнеси его к причастию, а не можешь, отдай в церкви записочку. Напиши в ней: «О здравии болящего младенца такого-то». И верь, что все у него пройдет». Так я и сделала. В церкви в тот день я молилась изо всех сил о своем полуторагодовалом младенце и просила простить мои в нем грехи… С последовавшей за этим днем ночи Ваня перестал кричать и плакать.

Вот я иногда думаю: как просто и даже — если посмотреть сугубо внешним взглядом — примитивно это чтение записочек и списков клиром пред иконой, диаконом пред алтарем, иереем пред престолом. Вот скользят глазами по листочкам, не разжимая губ, мальчики в стихарях. И что же из этого следует, что нам ожидать? Однажды я видела, как два таких маленьких служки, передав назад свои листочки, начали затем незаметно попихивать да пощипывать друг друга — соскучились, видно, родимые, поиграть захотелось. Для глаз картинка эта (молебен о здравии или упокоении) простая, а для души? Вера — вещь ужасно сложная. Нет ее, и взять негде. Нету ее, и никакое явное чудо не поможет. Пожмет человек плечами и скажет: «Да, видел. Да, помню. Ну, не плакал. И что же дальше?» И пойдет себе человек дальше. Нету веры. Пусто. Так ничего не значит и церковный обряд для многих из-за сердечной пустоты там, где ей места не должно бы быть. Однако все это, надо думать, до поры. Как в одной русской песне поется: «Нет поры — вот и нету жены. Будет пора — будет жена». Так и о вере: нет поры, вот и веры нет. Даст Бог — будет.

…Памятуя обо всех этих событиях в своей жизни, я не просто крайне осторожна в оценке поведения ребенка после причастия, но и чаще всего просто отказываюсь от каких-либо попыток такого рода. С детьми в церкви только кажется все простым, а на самом деле они приносят с собой туда и огромные сложности, и соблазны, и искушения. Вот в католичестве не причащают детей до конфирмации, до семи лет, прикрываясь односторонним толкованием одного из мест Нового Завета.

Евангелист донес до нас слова Иисуса Христа о том, что ангелы-хранители младенцев невозбранно видят лицо Бога. Отсюда и было выведено, что безгрешным этим существам, раз им открыто подобное великое благо, не надобна и пища Христова. Думаю, что когда-то, в первые века христианства, и в Риме приобщали детей Телу и Крови Христовой и лишь потом отказались от этого. Странная мысль не покидает меня: может быть, потому это произошло, что поведение многих маленьких детей после причастия представляет собой соблазн для взрослых христиан? Дети-причастники ведут себя зачастую очень плохо: плачут, капризничают, ссорятся, кричат, дерутся… Взрослый, в миллион раз более грешный, чем какой-нибудь трехгодовалый ребенок, может совладать с собой и вести себя несравненно приличнее, чем этот маленький сорванец. Как объяснить себе это? Однако не проще ли, не ища объяснений, убрать с глаз долой из церкви маленьких несмышленышей? Вот подрастут, научатся владеть собой, тогда пусть и пожалуют наконец пред Святую Чашу!

Не искала для себя простых путей моя Церковь. Никого из детей своих не отвергла она, и тех безгрешных существ, которые несут на себе лишь грехи отцов и матерей, врачует Церковь Православная в таинстве Святого Причащения по безграничной милости Божией.

Ребенок, приобщившийся Святых Христовых Тайн, открыл мне особость дня после причастия, в его безмятежном, воистину ангельском лице воссияла мне правда Христова.

Иван Ильин писал о дне после причастия: «Сердце поет». Кто-то из моих знакомых сказал и так: «Такая тишина на сердце, когда идешь, приобщившись, из церкви домой». А что знаешь ты, дитя мое? Ты страшно устал, мой маленький, пришел из церкви едва живой. Раздеваться сам малыш отказывается, валяется себе на ковре и только хнычет. Старший тоже хорош: уселся в свою любимую позу на диване и о чем-то думает, глядя неотрывно в окно. Не до младшего брата ему, самому бы на себя где-то сил наскрести: раздеться, повесить аккуратно одежду, вымыть руки, сесть за стол. На такое сверхмедленное раздевание у детей может уйти полчаса, и все равно без материнской помощи обойтись они не могут. А я и сама без сил из церкви пришла.

И все-таки, глядя на своих малышей, я твердо знаю: им ведомо то, о чем я и не догадываюсь. «Таковых есть Царствие Небесное», — сказал Господь. Даже тот крик ужаса, которым предваряют некоторые младенцы приобщение Святых Христовых Тайн, свидетельствует с полной наглядностью о присутствии в храме Того, о Ком некоторые из взрослых причастников и не догадываются. Таким страшным криком, как в церкви, дети, смею вас уверить, не кричат даже в прививочном кабинете в ожидании укола. Может, и акустика виновата, только эти вопли, издаваемые некоторыми детьми перед причастием, свидетельствуют о благоговейном ужасе, который они переживают, приблизившись к святыне. Иногда я думаю, что самый закоренелый в неверии человек, вслушавшись в эти страшные крики, мог бы уверовать во Христа, только для этого надо иметь глаза и уши — видеть и слышать. Жаль, что иные из взрослых, стоящие со скрещенными руками за детьми, не могут издавать подобные же крики ужаса, как эти малыши. «Да не в суд и во осуждение…»

Да, есть дети, через которых в день их причастия открываются у взрослых глаза на чудеса Божии. Для других родителей, однако, эти ожидания остаются втуне, хотя и потребны их детям облегчение многих мук и душевных неустройств. Причащение Святых Христовых Тайн — не волшебство какое-нибудь и не чародейство, наводящее на ребенка гипнотический сон и повергающее его в состояние благостной покорности. Чудесные проявления Святого Духа, наблюдаемые в Православной Церкви, носят на себе черты какой-то замедленности, мягкости, неброскости: ты можешь по неизмеримому человеколюбию Божию их принять или же отвергнуть — все зависит от твоей веры. Верою можешь многое взять и многому научиться в день причастия. Может, однако, это и не произойти, несмотря на самый благочестивый твой настрой, потому что у Бога, для которого открыты все сердца, Своя мера и Своя оценка нашей любви к Нему.

Как рассудить о состоянии ребенка, приобщившегося Святых Христовых Тайн и вместе с тем такого капризного, такого неспокойного? Ничего рассудить здесь невозможно, поскольку нет и не было на земле человека, могущего уразуметь Святую Евхаристию. Мое нынешнее отношение к этому событию церковной жизни таково, что если бы меня сейчас спросили: «Вот будь ты мужчиной, решилась бы ты стать священником?», ответила бы не без ужаса: «Нет!» Внутренний страх (своего рода завеса) отделяют от меня Святую Евхаристию, и поэтому рассудить о достойных и недостойных, приносящих в храм своих детей для их причащения Христовой Крови, я не могу.

…Много и долго убеждала я молодую маму, так взволнованно рассказавшую мне о нестроениях приходской жизни в их городе: —Нельзя сомневаться в истинности Святой Евхаристии! Об этом даже думать грешно. Ты полагаешься на правоту своих мнений и воззрений и вот — стоишь перед алтарем, перед тобой Сам Господь Иисус Христос, а ты, маловерная, говоришь Ему: «Нет, Ты не Господь и не Бог мой, потому что рядом с Тобой человек грешный. Я его знаю, много о нем наслышана. А значит, это не Ты, Господи. Я не узнаю Тебя». Подумай, как это страшно — не узнать Господа Иисуса Христа, отвергнуть Его! Это и есть хула на Духа Святого (ведь Евхаристия творится Его участием!), которая не простится ни в этом веке, ни в будущем. Еще я ей сказала: —Иуда Искариот был среди двенадцати и пил Кровь Христову и ел Тело Его в таинстве первой Евхаристии. И что же, от его нечистых уст и от одного его присутствия Кровь и Тело Христовы перестали быть истинными, стали менее святы? Нисколько! Никогда не смущайся маловерами, где бы они ни были — рядом с тобой, в толпе причастников или даже перед тобой. Христос все тот же вовек! И причащаемся мы в любом храме и от любого священника, кто бы он ни был — просто ли иерей или же сам патриарх, — одному и тому же — Телу и Крови Христовым. Их знали апостолы, знаем, по милости Божией, и мы. В храме по обе стороны иконостаса в равной степени грешные люди, а Церковь едина, свята и непорочна. В другой раз мои сбивчивые речи такого рода услышала одна благочестивая женщина, живо возразившая мне: —А как же пророчество святого Иоанна Кронштадтского? Он говорил, что придут времена, когда не во всех храмах можно будет причащаться и не у всех священников? —Ну, во-первых, — сказала я, — думаю, что это пророчество уже давно исполнилось и имело прямое отношение к живоцерковникам (1920—30-е годы).

Так что это уже история, и кстати, советская… А во-вторых… Может быть, тебе и дано какое-нибудь особое ведение, что ж, дерзай! А мне вот оно не дано. И я как представлю себе такую картину: наслушавшись ваших досужих разговоров да пересудов, отвернусь от священника со Святой Чашей (не буду, дескать, у него причащаться — грешник он из грешников), а в Чаше-то Святой что? Так как будто сама своими руками вновь терновый венец на главу Христа надела. Будто это и моими устами кричала толпа: «Нет у нас царя, кроме кесаря!» Страшно, страшно отвергнуться Христа! Уж я лучше приучу себя к смиренной мысли, что все православные храмы одинаковы и у всех священников один дар, и если согрешу на этом пути, Господь меня простит, потому что сделала я это из одного страха участия в еще одном распятии Его. Как все гладко выглядит у меня на бумаге! Однако приучить себя к мысли о единстве и святости Церкви было делом очень и очень нелегким. Хотелось мне умолчать об одном случае в моей жизни, но придется, видно, рассказать и о нем. В те баснословные времена, когда мой Ваня еще кричал по ночам, а я не выпускала из рук Евангелие, как-то случилось у нас следующее событие. В ночь после причастия сын почему-то плакал едва ли не больше, чем обычно. Что случилось? Положа руку на сердце, говорю: не знаю что. И это — при моей любви к детальному анализу разного рода событий и житейских положений. Я совершенно потеряла в памяти тот день — я не помню его. Лишь одно запомнилось: литургию служил не тот священник, к которому я, слава Богу, успела уже привыкнуть. И тут в моей тогда совершенно темной голове замкнулось: вот из-за кого Ванюшке не «помогли» Святые Дары! Потому что и этот священник мне, конечно же, ужас как не нравился. Удовлетворившись этим объяснением, я расслабилась настолько, что позволила себе забыть тот день. А между тем запомнить его было бы мне совершенно необходимо… Прошло время, и я поняла свою ошибку, свою вину, свой грех хулы на Духа Святого и стала мучительно припоминать тот день. Уж не тогда ли я в сердцах прибила своего Ванечку? Когда, вся сотрясаясь от злобы, я изо всех сил лупила его, я ведьпомнила, что он нынче причастник. Знала это и тем не менее старалась шлепнуть побольнее. Может быть, это было именно в тот день? Припоминается мне и другое: было в какой-то момент во мне отношение к Святым Дарам как к своего рода лекарству — этакое снотворное в моем обыденном пошлом сознании.

«Вот свожу Ваньку в церковь к причастию и высплюсь», — думала я, совершенно измученная ночными борениями с ним. Вот за все это, наверно, и не сподобил Господь «неосужденно причаститься» младенцу, сидевшему на моих грешных руках. Какой же связкой мы соединены с детьми! Как надо следить за собственными поступками и мыслями, которые опрокидываются на них и метят одной с нами краской: белой, золотой, голубой или же кровавым багрянцем да бурой грязью. Вот почему день после причастия — это серьезное испытание прежде всего для меня, матери. Я отношусь к этому с таким напряжением, что зачастую даже как будто радуюсь, если дела отодвигают еще на несколько дней наше с детьми посещение церкви. Много соблазнов и преткновений ожидает в день причащения деток некрепкую в вере мать. Однажды, выйдя из церкви, я повернулась к своему старшенькому и буквально остолбенела, открыв рот. Лицо его было покрыто сыпью, которая, как оказалось, была первым проявлением угнездившейся в нем краснухи. А ведь дома надо уладить и недоразумения такого рода: «Вот видишь! Ребенок заразился в церкви». Нет, нет и нет! У Святой Чаши дети не могут получить какую-либо инфекцию и не могут ее передать другому. Пора наконец снять с себя пионерский галстук и забыть тот бред, который мы читали в учебнике по истории СССР.

В другой прекрасный день, когда Ванечка был причастником, он упал с качелей и ударился затылком об огромный камень, торчавший своим острием вверх. Матушки, наблюдавшие это падение со скамейки у песочницы, в ужасе отвернулись, ожидая, что от такого удара череп будет размозжен. Но произошло чудо: сынок отделался рассеченной на голове кожей и одной скрепочкой, стянувшей рану. Так закончился тот радостный денек: нашим бегом сломя голову с окровавленным ребенком на руках в травмпункт и мучительным стоянием перед дверью операционной, где захлебывался рыданиями бедный Ваня. И болезни, и травмы, и разного рода беспокойства душевные — ни от чего не застрахован в день причащения Святых Даров ребенок. Это надо твердо усвоить, но «блажен не соблазнившийся о Мне»… Блажен не усомнившийся в Его присутствии, в Его всемогуществе, в Его безграничном милосердии и любви. Я кругом не успеваю в деле воспитания детей своих и, стараясь, вновь и вновь отступаю, идя на компромисс из-за своего внутреннего неустройства, неотложных дел, семейных обстоятельств. И только Господь устрояет храм Свой в душах детей моих, только Он утверждает и взращивает в них веру, то есть то, над чем я бессильна со всем своим грешным составом. В этом смысле нет для детей более необходимой пищи, чем Тело и Кровь Христова.

Хорошо об этом, по-моему, сказала простая русская крестьянка со страниц книги удивительного писателя и фольклориста середины XIX века П.И. Якушина. «Жар стоял страшный, дождя давно не было, даже душно было; но все-таки богомольцев на дороге было много, в особенности богомолок, и с детьми и без детей. —Далеко ли до Бугаевки? — спросил я одну женщину, которая вела за руку сынишку лет четырех, возвращаясь от обедни. —Недалеко, родной, недалеко; верст каких шесть будет, а то еще пять… больше пяти не будет. Простой народ не любит обижать, всегда хочет порадовать хоть одним простым словом, так и теперь: от Челнского монастыря до Бугаевки верст пятнадцать… Я это знал и спросил женщину только, чтоб с нею заговорить. Она не хотела меня огорчать предстоящим длинным путем и потому хоть на словах да сократила дорогу. —Ты сама откуда? —Из Любовни, родимой. —А куда ходила? —К обедне, родимой. —И мальчишку, что ли, водила? Сынок, что ль, твой? —Сынок, сынок мой, водила к обедне: причащала, надо с малых лет приучать Бога бояться. —Правда, тетушка, правда твоя. —Как не правда, родимой! —Что, Васютка, уморились твои ноженьки? — обратилась она к своему сыну. — Дай возьму тебя на рученьки, ножки твои отдохнут. Женщина взяла на руки мальчика, сняла с головы повязанный платок, закрыла голову сыну, и тот в ту же минуту заснул». Прочитав те три странички, которые Якушин посвятил разговору с этой женщиной, я залилась слезами. И куска хлеба не было в ее доме («И-и, родимой, откуда у нас хлеб!»), а значит, приведя туда своего маленького причастника, покормит она его да и больного мужа какой-нибудь болтушкой, огурцами…

Но ведь не выгадывала, отправляясь в утомительную дорогу с сыном, покоя да богатства. Не задаривала сыночка игрушками да лакомствами, как мы, грешные. Искала мать для дитяти своего лишь страха Божия, чтобы знал он его как присутствие Божие, чтобы боялся противу Его воли и заповедей жить. «Господи, всели в мя корень благих, страх Твой в сердце мое», — молится святой Иоанн Златоустый. Вот и я, не надеясь на успех собственных усилий, уповаю на присутствие Божие в детях моих в день приобщения Святых Христовых Таин и верую, что удержит Господь их сердца в Себе. И в день страшного суда узнают они Того, Кого знали с младенчества, и посмотрят в Его очи с верою, надеждою и любовью.

Глава 3. Исповедь

Вот пряду я ниточку воспитания деток-христиан в собственной семье и делаю это как будто бы внове. Все это в старой России православные родители знали и умели, и были они, без сомнения, половчее меня. Все было, да миновалось. Стараюсь я, тружусь, а все из-под неумелой руки моей обрывы да узелки… Сложности и недоумения мои еще более усилились с вхождением моего старшего сына в исповеднический возраст (7 лет).

Готовила я Митю к первой исповеди, как Бог на душу положил. Что-то объясняла, что-то читала, что-то показывала на картинке в книжке («Закон Божий» о. Серафима Слободского). Всего помалу в течение примерно трех месяцев до дня рождения. Вот только показать на собственном примере я тогда не решалась, поскольку сама ходила причащаться одна, без детей. Причащалась я тогда редко — разочек постом (всего, значит, четыре раза в год), и жаль мне было тратить радостный день на укрощение моих непосед. В этом удовольствии отказать я себе не могу — побывать на литургии одной, без деток. Говорила я, говорила Мите об исповеди, и все как будто он что-то недопонимал, да и мне эти разговоры полного удовлетворения не приносили. В конце концов я сказала сама себе в сердцах, недовольная собственной бестолковостью: «Пусть будет что будет. На все воля Божия». Я решила попросить поговорить с ним на исповеди того, кто, я уверена, более опытен в таких делах, нежели я. Но когда я увидела, к кому нас привел Господь в тот будний день, у меня язык прилип к гортани от робости.

—Сколько лет мальчику? — спросил батюшка.
—Две недели назад исполнилось семь, — ответила я с намеком, что, дескать, с мальчиком самое бы время поговорить об этом событии в его жизни — первой исповеди.
—Как твое имя?
Митя назвал, и я опять с надеждой посмотрела в лицо священнику: это был день именин сына, и в проповеди, я догадывалась, священник будет говорить о житии именно этого святого (так, кстати, и оказалось).
Ничего не сказал батюшка и лишь, накрыв епитрахилью голову ребенка, произнес разрешительную молитву. С тоской посмотрела я на крошечную кучку исповедников, проскользнувшую мимо нас вперед.

—Не грусти, — шепнула сама себе потом, — может быть, это и к лучшему. В том, какую силу имеет наставническое слово священника для ребенка, я убедилась спустя несколько месяцев. Привел меня Господь побывать в отдаленном уголке России и поговорить с повергшими меня в изумление православными людьми.

—А у нас, — сказала я, — можно просто наклонить голову, назвав свое имя, и тут же получить отпущение грехов.
—Как?! И ничего при этом не говорить?!
—Абсолютно ничего! — подтвердила я.
—Да не ври ты! Такого не бывает, — сказала мне одна молодая особа.
Но потом, поразмыслив, изрекла: —А может, и бывает…

Приезжала к нам тут одна москвичка и подобное же рассказывала. Но мы решили, что она это сочинила. Так неужели же такое бывает? Зачем же тогда нужна исповедь? Вот чудаки! Бывают же такие на белом свете — общую исповедь никогда в жизни не видывали! Живут в своей глуши под крылышком у рачительного батюшки, который в течение часа успевает только трех исповедать, но уж зато разруган он ими, по нашему православному обычаю, во все корки и охарактеризован со всех сторон своего личного и служебного бытия. Ведя к нему в церковь мальчиков, я предупредила своего старшего, что на исповеди батюшка с ним побеседует. Митя тут же остановился с намерением повернуть назад.

—Не бойся, — подбодрила его я. — Он тебе поможет ответить на вопросы, которые сам же задаст.
—А о чем он спросит?
—Не знаю, — схитрила я. Вот теперь уж для меня пришло время делать с непривычки большие глаза! Принакрыв краешком фелони моего сына и низко наклонившись к нему, священник шепотом побеседовал с Митей.

Так же неторопливо, ласково исповедовали детей и другие священники, приезжавшие на моей памяти послужить в эту очаровательную древнюю церковь, расположенную вблизи святых мощей. Стоило же ехать в глушь, за сотни километров, дабы увидеть этакое диво своими одичалыми питерскими глазами! Тамошний батюшка сказал Мите, что Библию надо читать каждый день. И вот в течение целого года не было дня, не нарушенного каким-нибудь экстраординарным событием (например, ночь в поезде или приезд к нам деда, не одобряющего некоторых особенностей воспитания мною детей), в который мы бы пренебрегли духовным чтением на ночь. Иногда я робко завожу: —Ребята, у меня еще столько посуды на кухне… Да и пол надо обтереть. Отпустите меня! Спите уж так, без Библии. —Нет! Батюшка что сказал? «Каждый день!» А батюшку надо слушаться, сама говорила. Вздохну и открываю книжку на заложенной вчера мною странице.

Конечно, если бы мы жили рядом с такой милой церковкой, где вся община, по выражению самих прихожан, состоит из трех с половиной человек, с исповедями у детей все бы наладилось само собой и думаю, что не моими бы усилиями это сделалось. Но поскольку в праздник мы с детьми приходим в большую многолюдную церковь, сложности с их исповедями остаются. Напрасно думать, будто бы священник, даже и имеющий в своем запасе 3 минутки для моего ребенка, может научить его исповедоваться и без моей материнской помощи. Ой, как она нужна! Исповедь может стать тяжким испытанием, которое в силу какой-то душевной травмы, не дай Бог, станет потом просто непреодолимым препятствием. Например, великий князь Олег Константинович (погиб в 1914 г.) в своем дневнике писал, что мучительное воспоминание о первой исповеди стало для него причиной, в силу которой он старался как можно реже причащаться. А ведь в те-то времена и в тех церквах не торопились, и духовники у царской семьи были все люди отборные, опытные. Между тем некая душевная травма, нанесенная семилетнему ребенку, налицо. Как видим из этого примера, проблемы с детскими исповедями не новы, и дело не только в привычной робости, которую испытывают как дети, так и взрослые перед этим событием. Очень хорошо об этом сказала одна благочестивая женщина, обращаясь к моей сестре: —Что ты плачешь и упираешься? Не готова? Запомни: к исповеди ты будешь не готова всегда. Это такая особость состояния перед исповедью — желание повернуться и убежать под предлогом своей неготовности. Думаешь, в следующий раз подготовишься лучше? Нет, этого никогда не будет! Схватила ее за руку и буквально потащила за собой в церковь изо всех своих сил. Но семилетнему ребенку чего бояться? Он же не накопил за свои младенческие семь лет столь страшный и постыдный груз грехов, как мы? Маленький герой Шмелева («Лето Господне») со страхом думает о возможной епитимье после своей первой исповеди.

Время тогда было иное и семья была другой — крепко укорененной в церкви. теперь налицо опасность другого рода: слишком легкое отношение к исповеди, принявшей едва ли не повсеместно (особенно в праздники) «немую» форму выражения. Вот здесь-то и нужна материнская направляющая рука и особая мудрость, чтобы и значение церковного таинства в глазах ребенка не уронить, и не ввергнуть его своими попреками да напоминаниями в какой-то унылый испуг. Посмотрите на то, как совсем маленький ребенок обещает своим родителям не поступать в каком-то очень конкретном смысле плохо. Малыш полностью уверен, что больше он поступать так не будет никогда. Разговоры о какой-то одной и той же несносной его привычке могут повторяться изо дня в день на протяжении длительного времени, а горячая вера в возможность для него ежесекундного исправления не становится в нем меньше. Он еще ой как не скоро узнает, что борьба с тяжелой характерной привычкой (скажем, гневливостью) значительно облегчается, если в ней покаяться на исповеди. Появляется как будто новая сила в душе, перекрывающая в самом начале поток гневливых, бранных слов и раздраженных укоров. Легче с собой бороться после своего решительного покаянного действия. У ребенка нет необходимости в таком радикальнейшем средстве очищения собственной души, поскольку сила его раскаяния после материнского внушения огромна и не идет ни в какое сравнение с себялюбиво-охранительным, каким-то стыдливым раздумьем взрослого человека о своем собственном «недостоинстве». В этом смысле ребенок — ангел, поскольку, согрешая, он тут же до глубины души раскаивается в этом, доверившись родительскому «ай-яй-яй», «как некрасиво», «фу, как стыдно».

Не знаю, как другие дети, но мой старший сын едва-едва накопил в себе к семи годам чувство недоумения от собственного бессилия:
—Мама, ну почему я никак не могу стать хорошим? Очень тяжело дети старшего дошкольного возраста учатся переносить страшное слово «грех» на собственную персону. Ощущение «я хороший» в силу все еще очень сильной веры ребенка в возможность измениться за один миг, согласно своему волеизъявлению, мешает поверить, что сделанное им нужно назвать так страшно — грех…
Поэтому при разговоре об исповеди в шестилетнем ребенке ощущается подчас очень сильное противление тому, что говорит о нем мать, видящая его все-таки со стороны. Он-то знает себя изнутри и уверен, что хороший и не таков, каким его хотят представить на странном таком языке. Подобные трудности коренятся в самой детской психологии и могут быть не связаны напрямую с некоторыми упущениями по части объяснения заповедей Божиих ребенку. А говорить о них надо не дважды, не трижды, а много-много раз, как бы между прочим, посреди разных домашних дел: упоминать, напоминать, объяснять на различных примерах — но едва ли не ежедневно.

Иными словами — часто, но микроскопическими дозами. Если это по незнанию или по неопытности упущено, то о таинстве исповеди говорить с маленьким ребенком становится очень сложно. Все это я живо почувствовала перед первой исповедью своего старшего сына на себе. Оказалось, что я была просто не в состоянии заставить его отыскать в самом себе поступки, которые почему-то нужно рассказать «чужому дяде». То ли он у меня такой, то ли уж я кругом неумеха и неудачница — трудно сказать. Я решила вновь отступить. Не давить на него. Замолчать на эту тему. Положиться на волю Божию. Какое-то усилие и я и Митя приложили, готовясь к первой исповеди, а то, что у нас не получилось, Бог не осудит. В попытках преодолеть некоторые сложности собственной судьбы я давно уже обратила свои взоры к нашей классике, пытаясь найти там некую опору. Что делать, так уж я устроена, и мне легче спросить книжку, чем человека. Однако столпы нашей словесности хранят об этой стороне церковной жизни (исповедь) едва ли не единодушное молчание. Может к сюжету как бы кстати прийти такое важное в жизни каждого православного человека событие, как говение, (вспомним хотя бы Наташу Ростову), однако о последовавшей за ним исповеди и причащении, ну, ни полслова. Своего рода новатором в этой области был Ушинский, который из чисто дидактических целей рассказал в своем «Родном слове» (цикл «Из моих воспоминаний») о том, как говел и исповедался один мальчик и как он провел последовавший за причастием день. Я не думаю, что скромная молчаливость писателей прошлого не удивляла никого ранее, а лишь меня, любопытствующую не от хорошей жизни.

Когда К. Леонтьев упрекал Достоевского, в том, что его Сонечка Мармеладова, веруя, ведет себя странно для русской православной женщины, он, несомненно, имел в виду и этот пробел в образе несчастной героини «Преступления и наказания». Ставшая сейчас довольно известной чеканная формула Ивана Солоневича «Русская литература оболгала Россию» имеет под собой во многом оправдывающую ее основу.

Целый пласт русской жизни почти полностью выпал из картины России прошлого столетия, изображенной Л. Толстым, Тургеневым, Чеховым…

Неполон образный строй русских людей, представленных литературой прошлого, и это показали писатели, покинувшие Россию вскоре после революции 1917 года. Новые герои и новые сюжетные положения введены Б. Зайцевым, И. Буниным, П. Красновым, И. Шмелевым; в их книгах мы увидели другую Россию, нам, современным книжникам, просто-напросто не знакомую. Благодаря стараниям этих писателей перед нашими глазами предстала Россия богомольная, Россия «за оградой церкви», Россия со всем своим православным многолюдством (крестьяне, ремесленники, мещане, рабочие, чиновничество).

Писатели-эмигранты сорвали покров тайны с пренебреженной предшествующим поколением жизни церковного народа, и вот со страниц их книжек зазвучали слова, тихо сказанные священнику над аналоем. Как целеустремленно жили наши предки! Каким смыслом были исполнены их будни, их праздники! Довольно полно, кстати, жизнь России в рамках православного годового календаря представлена в произведениях горячо любимых мною писателей, которых принято называть шестидесятниками (Н. и Г. Успенские, А. Левитов и др.). Почти все они в прошлом семинаристы, и, следовательно, знали эту сторону народной жизни очень хорошо. С духовным поприщем, на котором подвизалось порой не одно поколение их предков, порвали, за что их неизменно миловало советское литературоведение: вот, дескать, атеисты, антиклерикалы, обличители! Однако такого горячего христианского чувства, которое порой так и льется со страниц их книг, еще надо поискать в русской литературе. Только вот к православному люду, изображенному в них, предъявляли писатели демократического направления зачастую слишком жесткие требования: судили их как падших ангелов — безжалостно… Скажем, где бы ни оказалась несчастная русская баба — в услужении ли на кухне или в тягостном супружестве, жить-то все-таки, влача свои дни, надо, не разрушая какую-никакую, а все же оградку, подпорку для слабой и больной души. Отвалы, по которым карабкались наши предки, были не страшнее тех, которые преодолеваем ныне мы. Отдали дань писатели-эмигранты и едва ли не самому оплеванному русскому сословию — священству.

В одной из своих последних статей (1918) В. Розанов припомнил давний разговор, в котором он принял участие: «А вот слова, которые я слышал: «Послушайте, как вы смотрите на русского священника?» — «При всех его недостатках, я все-таки люблю его». — «Люблю? Это — мало: можно ли не чтить его (выделено Розановым — А. С.), он получает корку хлеба, то есть сельский священник, а сколько труда, сколько труда он несет». Это доктор Розенблюм, в Луге, в 1910 г. Я думал, он немец. Расспросил — еврей». Где же в нашей литературе отдана дань этим трудам русского священника?

Пальцев одной руки достаточно, чтобы припомнить имена писателей, с любовью приобщавшихся к этой теме. Обличением настроенности образованного общества в дореволюционной России звучит признание священника Сергия Булгакова о причине, в силу которой до 1918 года он откладывал принятие священнического сана: знал, что привычный для него круг московской интеллигенции, узнав о преступленной им черте дозволенного, отвернется с презрением от попа… И решился он на этот шаг, лишь поняв, насколько безмерна беда, обрушившаяся на его Родину. Думаю, подобное ощущение долга по отношению к старой России, ушедшей в небытие, двигало и создателем колоссальной эпопеи «Красное колесо» А.И. Солженицыным, на страницах которой мы находим совершенно удивительные образы священников — философов, героев, подвижников. Нет в них буквально ни одной черточки, могущей вызвать какое-либо неприятие, ни одного неловкого слова не срывается с уст их… Хватит уж, как бы говорит нам писатель, этим-то русским людям помоев хватило выше головы, поговорим о них иначе. Так, подбирая осколочки, рассыпанные по разным книжкам, я составляю сама для себя мозаичную картину религиозной жизни разных слоев русского народа — в семье, в школе, на службе (да-да, и там!), в тогдашней Церкви… С исповедью здесь мне, пожалуй, сложнее всего.

Невольно задалась я вопросом: почему так? Почему исповедь сокрыта от глаз читателя, листающего книги из прошедшего, девятнадцатого столетия? Только двадцатый век сделал достоянием читательского сопереживания слезы раскаяния и участливое слово священника, сказанное в полумраке церкви. Неужели только понимание сокровенности этого таинства, его необходимой сокрытости не только от досужих ушей, но и от любопытствующих глаз исключало исповедь как сюжетообразующий элемент из русского романа, повести, рассказа? Дурны ли с этой точки зрения страницы Шмелева или Солженицына, обнажавшие перед читателем то, на что как будто существовало некое табу? Думаю, нет. И герои Шмелева («Лето Господне», «Богомолье») и Зина Алданская из романа Солженицына (узел «Октябрь шестнадцатого») много выигрывают своей образной полнотой в глазах читателя, перелистнувшего «исповеднические» страницы, связанные с ними. Я предполагаю, что запретность темы церковной исповеди, ее неприкасаемость во многом была связана с некоторой болезненностью, личным и очень непростым опытом каждого конкретного человека, будь он даже и знаменитым писателем.

О великом князе Олеге Константиновиче, тяжело пережившем первую свою исповедь, я уже писала. П. Милюков, известный общественный деятель России начала века, переживший в юности увлечение, как он считал, церковной обрядностью, довольно быстро охладел к ней, и в частности из-за формализации именно исповеди. Среди трудов святителя Феофана Затворника (1870—80-е гг.) обращают на себя внимание многочисленные письма его к духовным чадам, вопрошавшим преподобного о различных тонкостях подготовки к исповеди, отношения к исповедывающему и, наконец, о ней самой. Эти примеры, поверьте, можно было бы продолжать и продолжать. Церковную исповедь не следует путать с исповедью литературной. Сама распространенность жанра литературной исповеди (Ж.-Ж. Руссо, Л. Толстой) была во многом, на мой взгляд, связана со стремлением дать в пику церковной исповеди, у которой есть свои, вполне определенные и жесткие правила, по коим она осуществляется, иной образец: распространенный и детализированный, не боящийся захватить страстными своими переживаниями того, кто оказывается посвящен в нее. Этот полемически нецерковный образец очень повлиял на нынешнее поколение вновь обращенных христиан, моих современников. А между тем в литературной исповеди главным является самораскрытие и призыв к сопереживанию, в то время как цель церковной исповеди иная: признание своих грехов (вот они, все пред Тобой, Господи) и раскаяние в них, надежда на оправдание во Христе и помощь в исправлении самого себя.

Как видим, непростое отношение к исповеди писателей, оставивших нам свои произведения о прошлом России, имеют много общего с нашим: тот же страх и боязнь, недоумение и неумение, а порой, видимо, та же личная неудовлетворенность. И я, держа все это в памяти и смотря на лица нынешних своих братьев и сестер, порой благодарю Бога, что Он по своему безграничному милосердию и долготерпению даровал нам, немощным, возможность молча склонить голову под епитрахиль, когда праздничная толпа делает невозможной исповедь или когда просто не знаешь, как и сказать покороче, а священник не в состоянии помочь тебе. Я знаю, что когда насущнейшим образом понадобится исповедаться, так никакая толпа не помешает и, не взирая на лицо того, к кому Бог привел, будешь говорить, склонившись над распятием на аналое. Примерно то же самое усваивает и нынешний семи-восьмилетний ребенок, пришедший в переполненную народом праздничную церковь.

Будет у батюшки возможность, он своими вопросами подтолкнет ребенка к называнию (по форме это и есть детская исповедь) своих грехов, даст ему краткое наставление. Перед матерью тоже стоит определенная задача, какой бы исповедь ни была (общей или не общей — уж что Бог дал), не сглаживать в восприятии ребенка важность этого таинства и не уничижать его своими неловкими оценками да репликами. Священникам, не побоюсь этого слова, нужно нынче помочь. Порой матери следует поступить и так: оказавшись перед царскими вратами в ожидании Святой Чаши, шепнуть ребенку на ушко: «Подумай-ка, миленький, о своих грешках. О каждом из них попроси у Бога прощения». Все равно ведь слова молитв перед причащением, которые читаются в это время, он не понимает. Вообще же говорить со мной о своих грехах мой старший сын ужас как не любит. Уразумев это, я усвоила следующую тактику. Вечером перед сном говорю ему: «Проснешься утром, встань, пока Ванечка спит, помолись в одиночку, да смотри не ленись! А потом покайся в своих грехах. Перебирай их по одному и о каждом говори: Прости меня, Господи!». Как правило, тут же отворачивается к стенке, замолкает. По дороге в церковь еще один вопрос: —Ты вчера подумал о исповеди? Ворчливо отвечает: —Подумал, подумал! Не надо о моих грехах! Я их хорошо знаю. Однако после этих слов минуты три идет молча. После исповеди сынок никогда не открывает мне, о чем его спрашивал священник: —Сама говорила, что это таинство. А раз тайна, так и не выспрашивай. Вот и слава Богу, что это усвоил! Господь всему научит, только бы от церкви не отставал. Камушек к камушку прикладываем мы с ним с усилием, стараясь, — что-то ведь у нас получается, раз Бог не лишает церкви Своей нас, грешных.

Глава 4. Наши молитвы

В книге об афонском старце Силуане я нашла такие слова: «Нет на свете ничего труднее молитвы». Прочитав это, я сочувственно вздохнула, но вздох этот относился даже и не ко мне лично, а к моим детям. Вот кого мне надо научить молиться, а это потруднее, чем преодолеть собственные леность, легкомыслие, гордыню, тщеславие. С детьми все становится намного сложнее, тем более если сама немощна и малоопытна.

Об Иисусовой молитве я много читала, пытаясь писания святых отцов приложить к себе лично. Конечно же, преуспеть в этом я не смогла. Потому, во-первых, что у меня, недостойной, нет духовника, а без его благословения в этом деле никуда не двинешься. А во-вторых, от четок, даже если они у меня в кармане и я куда-то иду, начинаю просто-напросто засыпать, едва миную границу семидесятой молитовки, и это — стоя на ногах. И без четок впадаю в то же сонное состояние, сопряженное к тому же с каким-то испугом: становится мне почему-то страшно от многократного повторения молитвы «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную».

Много облегчило меня чтение святителя Феофана Затворника. Его объяснение того, как надо хранить памятование о Боге в течение дня, приложилось к моей жизни как нельзя лучше. Доля жены, матери такова, что от кучи мелких дел, забот, слов, которые надо сказать, мельчаешь характером, погрязаешь до самой до макушки в каком-то бездонном месиве: дела домашние делать не переделать, и конца им нет. Стала я приспосабливать к этому свою душу, стараясь держать ее повыше, и получилось это у меня так. О всех мелких-мелких домашних делах молюсь словами, по возможности самыми простыми, причем заметила, что о самых-самых незначительных вещах молитва получается едва ли не детской, какой-то очень уж простой… Суп варю — о супе молюсь, чтоб он вкусный получился, пол мою — прошу у Бога сил, чтобы домыть его до конца и не растянуться от этого в полном изнеможении (я от природы очень слаба физически — силы мои явно меряны). И не то чтобы я это делала исключительно ради собственного благополучия (хотя и на успех всех моих домашних дел я очень надеюсь и желаю его), мне важно другое. Я очень благодарна апостолу Павлу за слова о молитве, включенные им в послание к Филиппийцам: Господь близко. Не заботьтесь ни о чем, но всегда в молитве и прошении с благодарением открывайте свои желания пред Богом, и мир Божий, который превыше всякого ума, соблюдет сердца ваши и помышления ваши во Христе Иисусе. Вот этого я и ищу, вот поэтому я и молюсь над кастрюлями, магазинными авоськами да бесконечными рубашками, большими, поменьше и совсем маленькими: чтобы «мир Божий», о котором мне, женщине, невозможно и помыслить, накрепко заключил меня во Христе Иисусе. Иначе молиться я не умею. Где уж мне, грешной, творить молитву Иисусову по образцу святых отцов наших…

Есть у меня еще одна, помимо хозяйственных забот, отрадная возможность для памятования о Боге. Детки мои, поскольку мать их женщина современная, то есть работающая, должны посещать соответствующие казенные заведения: детсад, школу, начальную и музыкальную, порой и продленку. И вот никогда-то меня не покидает чувство вины перед ними… Миллион раз я с пристрастием разглядывала нашу семейную жизнь, а рассмотрев, выносила о себе оправдательное решение: иначе и быть у нас не может. И все-таки совесть не перестает упрекать меня в том, что я оставляю своих детей на чужих руках. Я не обольщаюсь на свой счет, будто бы мое материнское присутствие наиполезнейшее для детей. Сколько я встретила на своем веку удивительных педагогов, специалистов разного рода, врачей, одаривших моих детей различными умениями, познаниями, излечивших их от серьезных болезней! Все мы ходим под Богом, Который печется о детях Своих, приводя на наш путь и людей не родственных, чужих, но делающих нам столько добра. Ну, раз для меня столь заметна польза от посещения детками моими детсадов да школ, что ж так печалюсь я? Всегдашняя материнская боязнь гнетет сердце: упадут неловко, обидит их взрослый или приятель, будут плакать горько, а утешить некому… Да мало ли что может случиться! Вот и стараюсь я молитвой поддержать их, когда они вдали от меня, не рядом. Вышел ребенок за порог — я молюсь: «Господи, избави его от встречи с лютым, лихим человеком. Господи Иисусе Христе, помоги рабу Божьему, сыночку моему, через дорогу перейти благополучно. Помоги, Господи, защити его от всякого зла». Весь распорядок дня я знаю и в садике, и в школе, и на продленке, и день длится, а моя молитва сменяется другой: «Господи, да будет учение сына моего во славу Божию. Господи, сохрани дитя мое от простуды на прогулке. Господи, пошли ему крепкий сон и сохрани от грешной привычки» и далее, далее, далее — весь день. И всегда вместе с этой молитвой другая — о себе: «Господи, прости меня, грешную, и сохрани дитя мое от всякого зла».

А как научить молиться ребенка? Дело это очень не простое и в огромной степени зависит именно от матери, потому что ребенок и здесь будет повторять то, что видит перед собой. В этом деле потребно время, многие годы, поэтому надо трудиться терпеливо, готовя себя к длительному усилию. Я не буду повторять прекрасную книжку священника А. Владимирова «Молитвослов для самых маленьких» (на мой взгляд, кстати, это одна из лучших современных книжек, посвященных проблемам христианской педагогики: другие в большей степени грешат некоторой оторванностью от реальной жизни и написаны как будто специально для семей целиком воцерковленных, а таких у нас еще очень и очень мало).

Научить детей молиться можно только в ежедневном общении с ними: какие-то маленькие реплики и советы матери, сказанные как бы кстати, между делом, жизненные примеры, различные случаи, разъясненные в нужном нам плане. Причем основным здесь является совет, который, несмотря на всю его простоту, нужно неизменно варьировать, дабы не надоесть своему ребенку до смерти: «А ты помолись перед началом дела, и у тебя получится намного лучше». Через некоторое время у ребенка рождается на эту просьбу такой ответ: «А я молился, но мне не помогло». Этого пугаться не следует, напротив — стоит порадоваться самостоятельности первого молитвенного опыта маленького человека. Скорее всего, ответ матери не удовлетворит умненького малыша: «Может быть, ты плохо молился? А ты не думаешь, что исполнение твоего желания по молитве могло бы быть тебе не к добру? Давай разберемся вместе…»

Нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы за один раз объяснить такое ребенку. Как это может быть, недоумевает маленький христианин, молитва — не к добру? Как и следовало ожидать, убедить его в правильности такой точки зрения не удалось. Однако, слава Богу, в ребенке столько добродушия, что он довольно скоро внутренне примиряется со своей «неудачей». Попросту забывает о ней. Пропустив немного времени, вновь возвращаюсь к этому совету: «Помолись». И так длительное время (всегда!), дабы ребенок наживал собственный молитвенный опыт.

Чрезвычайно впечатляет детей, давая новый стимул на этом пути, чтение Евангелия, причем не в переложении. Переложения, прежде чем обратиться к самому Священному Писанию, мы с детьми прочитали раза три. Причем я обратила внимание на такую закономерность: лучше всего читать детскую Библию (то есть переложение) не с начала… Странно повторилось с моим вторым сыном то, что было и с первым: хождения во время богослужения вокруг большого распятия, стоящего за канунным столиком, так впечатляют маленьких детей, что у них возникает очень большое желание узнать об этих страшных ранах на руках и ногах Спасителя.

—Мама, а почему Иисуса Христа приколотили ко кресту? Кто это сделал?
—Хочешь, я тебе про это прочитаю в книге, в Библии?
—Хочу, — говорит ребенок, и с этого дня начинается его знакомство со Священным Писанием. Прочитав со страстей Господних детскую Библию до конца, можно теперь обратиться и к началу, причем лучше всего для первого раза взять переложение именно Нового Завета.

Чтение детской Библии чаще всего связано с укладыванием детей на ночь. Этот ритуал исключительно важен, и я взяла себе за правило не торопиться уходить от детей по вечерам. Долгое время у нас было заведено так: чтение какой-нибудь сказки, потом несколько страниц из детской Библии, наконец, вечерняя молитва. Когда дело дошло до настоящего Евангелия (мой выбор пал на евангелиста Марка), я была поражена тем, какое впечатление на маленьких детей (им было тогда 5 и 8 лет соответственно) производит подлинное, не переложенное Слово Божие. Кое-что, конечно, тут же в ходе чтения пришлось изменить. Изъяла из текста, например, о жене — «кровоточивая», причем старший, как будто почувствовавший некую лакуну, тут же переспросил: «А чем это она была так больна?» Когда же я по Марку прочитала о Тайной Вечере, Митя остался страшно недоволен: —Мама, а почему ты так мало о ней прочитала?

Я объяснила, что у этого евангелиста о Тайной Вечере действительно написано об этом очень кратко, в другом же Евангелии (от Иоанна) словам Господа, произнесенным в тот вечер, посвящено три главы.

—Читай все! — последовал приказ. Без особого желания, думая, что дети заскучают или просто не поймут этого сложного текста, я начала чтение. Прочитала я это в два вечера, с перерывом и заметила, какое огромное впечатление на детей производит подлинное, не пересказанное и не переложенное применительно к их возрасту слово Господа. Это не идет ни в какое сравнение с материнскими призывами и наставлениями! Молитвенный опыт, который наживает маленький ребенок в самом начале своего жизненного пути, находится в сильнейшей зависимости от чтения Евангелия, поскольку слова Господа, переданные в нем, они воспринимают как непосредственный призыв, к ним обращенный, и следуют ему с большей охотой, нежели материнскому. Истинно, истинно говорю вам: о чем ни попросите Отца во имя Мое, даст вам. Вот тут мой старший сказал: «Ого!» А я удивилась: разве я ему про это не говорила? Да многократно! Но одно дело слово матери, а другое — Божие. Доныне вы ничего не просили во имя Мое; просите и получите, чтобы радость ваша была совершенна.

Кстати сказать, Евангелие (не по переложению) можно читать выборочно ребенку лет с четырех. При хорошем знании Нового Завета нетрудно выбрать небольшой отрывок, предварив им наступление какого-либо праздника. Чтение это чрезвычайно важно, поскольку так начинается христианская жизнь, неразлучная с великой книгой.

В деле воспитания детей нет ничего простого, и вечерняя молитва не представляет здесь исключения. Были времена, когда я просто садилась на постель рядом с маленьким тогда старшим сыном и просила его прочитать молитвы: сначала «детские», коротенькие, потом «Отче наш», «Богородице дево», «Достойно есть». Потом подрос младший, и вот на меня уже устремлены две пары пытливых детских глаз. Я привыкла к этим глазам, смотрящим мне прямо в лицо. И все-таки иногда на молитве становится от них как-то не по себе, но, припомнив, что я — экспонат, который детям нужно сохранить в своей памяти, смиряюсь. До сих пор не могу приучить детей стоять со мной рядом на молитве: то, как они это делают, вертя руками или приседая на пятки, выглядит так неблагопристойно, что я поскорей загоняю их в постель. Оттуда они читают по моей просьбе некоторые молитвы из вечернего правила. Старший знает все, что ячитаю вечером, а с младшим мучаемся, сбиваясь и в «Отче наш», и в «Богородице дево, радуйся». Зато хорошо поем праздничные тропари и величания (на Рождество, Сретение, Пасху), воскресную молитву, и дети это очень любят. «Символ веры» тоже просто так пели-пели и, в конце концов, запомнили.

Мой старший сын, как я заметила, любит ту часть моей вечерней молитвы, которую я произношу своими словами.
—Мама, а кто это — Иоанн, Александра?
—Это мои бабушка и дедушка. Они умерли, когда я была еще школьницей.
—А воины Константин и Александр? Это кто?
—Это мои родной дядя и двоюродный дедушка. Они погибли в последнюю войну. Дядя Константин пропал без вести, ему было лет двадцать. Ты понимаешь, что это такое — пропасть без вести?
—Не понимаю…

—Это когда никто не знает, когда и где человек убит, где он похоронен. Может, его косточки так и остались поверх земли… Это грех, сынок: не знать могил своих родных, не знать дней их поминовения. Об упокоении их душ крепко молиться надо, со слезами. Вообще та война была такая страшная! 50 лет прошло, а я чем дольше живу, тем мне все горше и горше от памяти о ней. Столько мук, столько погибших, не оплаканных, не замоленных! Жалко мне их да и нас, грешных, жалко… А дядя Александр погиб в штрафных ротах, тоже не знаем, как и где.

—А что такое штрафные роты?
—А кто это — иерей Фотий?
—А кто младенец Татьяна?
—А почему ты о Варваре молишься и называешь ее несчастной? И течет наша неспешная беседа — из одного вечера в другой, и зависит она от того, что своими чуткими ушками выхватили в моей молитве дети.

—Мой двоюродный дед был священником, настоятелем храма. Его арестовали в тридцатых годах, и он пропал… Может быть, отца Фотия убили, а может быть, он умер, замученный голодом, побоями, болезнями. За что, спрашиваешь? О, вина его была велика: он во Христа веровал, служил Ему. За это и убили! Так было всегда, и во времена апостольские: убивали за имя Христово. По слову Господа: «Да и все, верующие в Меня, будут гонимы». А дед мой, Иван, служил у Фотия в храме дьячком. Он бежал, скрывался, переменил фамилию. Так что фамилия, которая была у меня до папиной, не настоящая, выдуманная. А родовая-то наша фамилия вот какая — Соколовы.

И рассказываю, рассказываю — словами по-возможности проще, чтобы быть понятой ребенком.

—А младенец Татьяна — это моя родная сестра. Ей был годик, когда она умерла, это было еще до моего рождения. Она не была крещена. Молиться за некрещенных церковь не велит, но я ее очень жалею, потому и молюсь. А еще — я чувствую какую-то вину перед ней. А была раньше такой черствой, жестокой, ни одной слезиночки о ней не пролила, могилку ее в глаза не видывала. А потом вдруг начала так жалеть ее, маленькую! Стыдно мне стало, что я ее мало любила, и вот, через почти сорок лет после ее смерти, я вдруг заплакала о ней. Что же можно сделать, если человек уже умер, чтобы эта вина, эта мучительная жалость вышли из сердца? Только помолиться, и Бог облегчит тоскующее сердце.

На вопрос о «несчастной Варваре» я ответила сыну так:
—Это моя подруга. Она была больна — сошла с ума, а потом погибла в огне, сгорела. Церковь запрещает молиться за самоубийц, однако есть маленькая надежда, что это был все-таки несчастный случай. Доктора, выпуская ее из больницы, просили родных не оставлять ее одну. Вот, оставили, и сразу же случился этот пожар. Чья тут вина, чей это грех, лишь всеведущий Господь может рассудить. А суд Его праведен.

—Мама, а почему нельзя молиться за самоубийц?
—Самоубийство — страшный грех. Любой грех Господь волен простить человеку, если он сумеет от сердца покаяться в нем. Если безропотно снесет все Божие наказание за тяжкий грех свой. Самоубийца же покаяться не может, поскольку жизнь для него уже кончилась. А после такой страшной смерти — лишь расплата, воздаяние, конец.

—Мама, а Мария со чадом — это кто?
—Твоя учительница.
—А ты, что ли, и за нее молишься?
—Конечно. Она добрая и столько для тебя хорошего сделала. Я ее очень люблю. А кого любишь, за того молись обязательно. Это и есть любовь. Мне хочется сделать что-нибудь доброе твоей учительнице, чтобы не чувствовать себя должной. А что я могу? Только помолиться о ней и о ребенке ее. Вот я и молюсь о них, каждый вечер.

—А о моих воспитательницах молишься? — спросил сонный Ваня.
—А как же! И о них молюсь, и о нянечке твоей, и о логопеде, с которым занимаешься.
—А зачем?
—Апостол Павел учил: Носите тяготы друг друга. Вас, непосед, учить не так-то просто, я думаю. Вот я и хочу, чтобы моя молитва хоть немного вашим наставникам помогла, если не в их служении, так в житейских тяготах. А потом какое это счастье, когда о нас кто-то молится! Бог все молитвы слышит, и они возвращаются к нам благом. И вы не забывайте о своих учителях молиться. За всякое добро нужно стараться отплатить добром. А если кто-то из ваших наставников и зол с вами, все равно молитесь о нем. Деться от такого человека некуда, раз уж он попался вам в жизни. Надо его перетерпеть год-два-три. Помолитесь о нем, и Бог защитит вас от злобы такого человека.

Позднее всего старший сын расслышал и уразумел группу имен, произносимых в конце моей вечерней молитвы.

—Мама, а ты что, и за священников наших молишься?

—Да как же за них не молиться! Ты подумай, какая через них нам радость дается Богом! Священники в церкви отпускают нам грехи, подают совет, допускают нас, грешных, до причастия. Из их рук мы приобщаемся Тела и Крови Христовой. Ведь никто, кроме них, это сделать не может. А на церковь нашу посмотри! Ты вот ее не помнишь ободранной да почерневшей, а я хорошо помню. Какая теперь в храме нашем красота! Ты, Митенька, в других церквах почти не бывал, а я тебе так скажу: чище, чем в нашей церкви, нигде нет. Беленькая вся, ухоженная, красавица ненаглядная! Зайдешь в нее — сердце отдыхает в молитве, глядеть вокруг радостно. Как же за такое счастье не благодарить! Им, священникам, и всем, кто в храме нашем служит, сил много для их служения надобно, оно ведь очень трудное. Вот я о них и молюсь. И ты молись!

Память детская короткая. Сказала: «Помолитесь», — детки помолились, а на следующий день и не помнят об этом. Ну, ничего: придется к слову — напомню и раз, и два, и три… Вспомнится когда-нибудь все, и, даст Бог, будут исполнять то, чему их учила. Лишь бы молитвы детей не прекращались, хоть помалу, хоть какой-то молитвенный опыт прибывал бы и прибывал в них. Господь всему научит. Я-то, грешная, такая неумелая да неловкая, а Бог деток моих не оставит, соблюдет их в Себе.

Вот и пришла пора главной моей молитве. Она у меня одна: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, даруй детям моим и мужу моему веру, соделай их участниками Царствия Небесного, не отвергни их, немощных, соблюди в Себе. Прости меня, грешную мать. Грехи мои прости в детях моих». Об этой молитве ребята никогда меня и не спрашивают, верно, думают, что я ее выучила по молитвеннику. Твержу ее многократно в течение дня, потому что не знаю более важного молитвенного прошения, возносимого мною, матерью и женой, к Богу.

Молитва за детей, материнская молитва должна быть крепкой — на века! Недаром в старину русские люди говорили: «Материнская молитва со дна моря достанет». И достает! Я это чувствую по себе, а иначе откуда в нас, советских людях, неумершее зерно веры? Я ощущаю его не как вновь насажденное, а как бывшее во мне от рождения. Кто молился обо мне, еще не рожденной, в каких страданиях и мучениях? Кто совершил подвиг, распахнув дверь перед стучащим в нее Господом, голодным, нагим, изнемогающим от ран? За чью добродетель и долготерпение вознаграждена я от Господа начатком веры в Него? О, сколь сладок плод в наследниках тех, кто надеялся, верил, любил, кто молился Христу! Все это я ощущаю как благодарность к тем, кто своей жизнью сделал для меня возможной молитву с верой к Богу.

Живых, с которыми соединена кровно, и умерших, всех, чьи имена сумела узнать, вспоминаю в вечерней молитве с признательностью и благодарностью. Причем с ее началом стала меняться моя душа — все они как бы приблизились ко мне, стали понятнее их боли и невзгоды. Молитва врачует, и вот оставило сердце «окамененное нечувствие», которое, оказывается, так сдавило его. Всех умерших перебрала в своей памяти, всех пожалела и, наконец, оплакала. И «несчастную Веру», о которой не могла думать без отвращения (бесноватая, сошла с ума от страсти к недостойному человеку!), с началом молитв о ней смогла пожалеть от всего сердца. Все, что любимо Богом, должно быть любимо и нами.

Грех нелюбви к какому-то конкретному человеку можно исправить и после его смерти, и это не поздно, если иметь в виду искреннее раскаяние, поэтому мне очень жаль тех христиан, которые с воинственностью отреклись от молитвы за умерших.

Я много читала об истинно христианском отношении к смерти. О том, с какой радостью христиане апостольских и последовавших за ним времен встречали смерть святых, воссоединившихся в другой жизни со Христом. «Не плакать, а молиться надо за умерших», — призывают многие духовные авторы. Иногда говорят и о прямом вреде слез для их сорокадневных мытарств и восхождения. Однако мне хотелось бы привести и пример другого рода.

Вот поэт Жуковский. Многое в его наследии может быть представлено как образец отношения истинного христианина к смерти родных и близких. Создается такое впечатление, будто он о них никогда и не плакал, а только светло и нежно радовался их переходу в мир иной. Жуковский любил всматриваться в лица умерших людей и по их выражению разгадывать некую великую тайну.

Так он смотрел на Пушкина: «Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видел подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти». А вот его «Воспоминание», дышащее не обыкновенным покоем:

О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были.

Казалось бы — какое светлое христианское чувство! Однако есть в нем что-то излишне легкое и чего-то в нем не хватает… Не слез ли?

Вот эта недостаточность скорби об ушедших из жизних людях отмстила поэту жестоко. Смерть научила его уважать себя, но — на смертном одре. Он сильно мучился именно страхом смерти, боялся ее и горько плакал. Так свидетельствовал о смерти Жуковского его духовник, бывший при нем в течение этого времени.

К чему я это пишу? К чему оправдываю слезы, которые так часто не соединены с молитвой? Мое поколение в силу условий, которые его сформировали, многое «пропустило» в своей жизни. Огромен помянник тех, кто ушли от нас неоплаканными и незамоленными. Молиться за них нас не учили. Надо это восполнить и всех, отдаленных уже десятилетиями, оплакать и молить Бога простить им и нам, детям их, все множество грехов наших.

Я наследница всего, что сделано моими родителями, дедами и прадедами, и дети мои также унаследуют мое, как и я свое взяла упредшествующих десятилетий и веков. Поэтому и молиться о них, детях, нужно матерям крепко, горячо, со дерзновением. Не пропадет у Бога, не забудется материнская молитва. Вот мы, казалось бы, с такой любовью всматриваемся в родные черты, но Бог, сотворивший неповторимость драгоценных черт, любит это лицо неизмеримо громаднее, нежели мы. И этот душевный склад, когда человеку даровано единственным образом, не похожим ни на кого другого, любить, веровать, молиться, Он знает и любит сильнее немощной, грешной матери. Однако и эту любовь, материнскую любовь, надо в себе умножать и не давать ей иссякнуть! Уж, казалось бы, куда больше? Но эта аксиома («Мать любит дитя свое») мнимая, потому что и она, любовь эта, куда-то исчезает, когда усаживается мать перед телевизором, отправляет детей в садик или на улицу погулять. И у этой любви также есть вспышки, затухания, приливы и отливы… Но так не должно быть! Если уж мать перестает молиться о своих детях, кто будет это делать? Материнская молитва о детях учит любить их, и нельзя отдавать себя разного рода развлечениям, вроде телевизора да легкого чтива. Детей жалко…

Куда бы ни отправлялись мои дети — в школу ли, на прогулку или к соседскому мальчику в гости, я обязательно благословляю их с краткой молитвой. Старший и сам уже привык перед выходом за порог креститься на иконку, висящую в прихожей.

Про себя я думаю: «Невозможно всюду сопровождать детей. Да и какие они вырастут, привязанные к материнской юбке? Сильный защищает себя сам, а слабого — Бог. Крест Христов оградит их от лютого человека, от неосторожности на улице, от похабной картинки, которую протянет им приятель, вытащив из кармана, от дружеской драчки, когда детей порой так жестоко бьют. Меня рядом с ними не будет, а Господь крестом Своим защитит их от зла. Царица Небесная сокроет их под Своим покровом. Это моя непостыдная надежда. Потому и благословляю их перед выходом за родной порог».

А как нужно детям благословение матери перед сном! Чтоб дурные сны не снились, чтоб нечисть ночная бессильна оказалась в своем желании поиграть невинной детской душой…

Глава 5. Наши Праздники

Праздновать с Церковью праздники — дело чрезвычайно сложное. Может быть, более сложное, чем жить ее буднями. Как их праздновать? Перечитала я много книжек, удивительно красочно повествующих о праздничной церковной жизни старой России. Ну что мне из них взять? То, что на Рождество я должна вытащить из чулана (то бишь стенного шкафа) ковер белый, с голубыми розами, а на Пасху пунцовый? Еще и занавеси сменить к Рождеству, повесив беленькие, с голубыми узорами… И не перепутать бы сервизы — на Рождество с голубенькими цветочками, а на Пасху с красивыми яркими розами, самый роскошный! И вот еще что: сочиво (кутью) в рождественский сочельник вынести в сени и поставить на солому…

Гм-м… У нас все, слава Богу, поскромнее. Ковров запасных не имеем. Шторы одни и те же в будни и праздники. Сервизов полтора, правда, тот, который целехонек, с голубыми цветочками, я вообще никогда не достаю из серванта, дабы не располовинить. Кутью готовлю с изюмом и каждое Рождество, вздохнув над новой нераспечатанной (ну как на зло!) баночкой меда, вздохнув, кладу ее на место с неизменной думой: «Вот заболеет, не дай Бог, кто-нибудь, тогда и открою». Мой старший сын недавно блеснул остроумием:

—Мама, а разве бывает мед нелечебный?
—Бывает, — сухо ответила я.
А какой это? — удивился он. Разговор этот я замяла и сама припомнила недавно прочитанные мной воспоминания Е. Рачинской: у них под лестницей в доме всегда стояла бочка меда…

Итак, то, что рассказывается в старых книжках о церковных праздниках в России, нам явно не подходит. Именно поэтому в обустройстве наших домашних небудничных дней я решила рассчитывать только на свой здравый смысл и выдумку. В самом деле, что создает праздник в доме? Отбросив в сторону ковры, сервизы и солому в сенях, остаемся при трех составляющих праздник компонентах: небудничная одежда, вкусная еда и праздное препровождение времени. Вот это и есть праздник в кругу семьи. А раз так, то кто, кроме хозяйки, жены и матери, может его устроить? Кто переоденет в чистое, нарядное или даже новое детей? Кто настойчиво попросит своих домашних переменить будничную домашнюю одежду на более приличную? Кто догадается с утра на весь день постелить нарядную скатерть на обычный пластиковый кухонный стол, который как будто в этом и не нуждается? Наконец, от чьей праздности придет в семью не занятое разными домашними заботами, по-настоящему праздничное времяпрепровождение? Конечно же, только от одного существа в доме — от хозяйки, жены и матери, и более ни от кого! Сознание, что от меня целиком и полностью зависит завтрашний праздник, как правило, удесятеряет мои силы, когда, казалось бы, нужно совершить невозможное, перевернув груду домашних дел.

Торопиться в этот день мне есть куда: нужно хотя бы ненадолго сбегать с детками в церковь, успев к помазанию на всенощной, а потом быстренько вернуться домой, чтобы накормить всех ужином и чтобы никто, придя со службы, не мучился голодом в ожидании хозяйки. Я не могу себе позволить, чтобы кто-то сказал, порицая мою Церковь: «Вот, все побросала, убежала в церковь!…» Я ничего не бросаю в доме и кормлю свою семью из собственных рук.

Я была страшно рада, откопав в далевском словаре чудненькую пословицу из старой русской жизни: «Или к обедне идти, или обрядню вести». Значит, и в те времена у женщин существовала та же проблема, что и у меня: посещения церкви в праздник (всенощная, обедня) требуют «тесноты» хозяйственной жизни, ее сдвигов и изменений, внутреннего напряжения. В предпраздничные дни нужно очень разумно расставить свои домашние дела, чтобы закончить их накануне хотя бы часов в пять. Это трудно, и я с годами все с большим уважением и даже завистью всматриваюсь в сильных женщин «некрасовского» типа. Впрочем, к своей физической слабости я все-таки сумела приспособиться, поставив перед собой цель: моя семья не должна страдать оттого, что я не в состоянии много и напряженно трудиться. Впрочем, у меня есть критерий или, правильнее, планка, выше которой я стараюсь не подпрыгивать: если муж доволен, значит, у меня в доме все в порядке. А что сверх того — то от лукавого. Свои силы я тщательно экономлю, «размазывая» домашние дела, которые можно сделать за один день, на полтора или даже два. Стараюсь, чтобы два или три трудоемких дела не оказались втиснутыми в один день. Если меня спросить, ради кого я это делаю, я отвечу не задумываясь: не ради себя, не ради своей лености, но ради детей. Посмотрите на многих женщин, у которых ухоженный дом и обеды просто чудо гастрономического искусства. Они убиваются на службе, в магазинах, на кухне, в ванной над корытом. Все у них хорошо, вот только с собственными детьми не о чем разговаривать. А почему? Да потому, что нет ничего проще (да, да!) тяжелой домашней работы: ушла на кухню или в ванную и паши там на здоровье, считая, что ты на совесть исполняешь свой семейный долг. Самая трудная домашняя работа — это общение с детьми. Я это поняла давно и, заметив за собой, что, устав, прихожу к детям раздраженной и злой, стала себя лелеять и холить. Все хорошо в меру, и раз уж мне не дано быть суперхозяйкой, лучше подсокращу кое-какие домашние дела, но зато приду к детям в комнату веселой и довольной жизнью.

Когда-то в роддоме, где я произвела на свет своего второго сына, я услышала от одной женщины такие поучительные слова: «Слава Богу, есть у меня теперь дочка, которая только мне и нужна была. Вот у меня семилетний сын. Мне уже сейчас не о чем с ним разговаривать. У папы есть общие темы для разговоров с сыном, а у меня нет. А что будет, когда он вырастет?» Эти слова меня озадачили, и, несмотря на то, что одному моему мальчику было тогда три года, а другому три дня, я решила, что уже сейчас мне надо закладывать основы нашего будущего общения. Надо научиться рассказывать друг другу о своей жизни — я им, а они мне — о себе. О чем же с мальчишками говорить? На том раннем этапе я стала внедрять в нашу жизнь такую тематику. Со старшим Митей говорила о маленьком Ване, рассказывала ему различные поступки малыша, его смешные словечки. При огорчающем меня недостатке любви старшего к маленькому старалась это исправить так. Рассказывала Мите что-нибудь из жизни Ванечки, присовокупляя к этому свой любимый рефрен как некий неопровержимый вывод: «Посмотри, как он тебя любит!»

Вообще смешливость моих детей я в этом нашем общении стараюсь использовать на всю катушку, и дети ужасно любят слушать веселые истории из моей жизни, вроде этой: «Выхожу я, ребята, изметро и вижу за стеклом в ларьке какого-то странного вида мясо. Читаю на ценнике: «Копченые коты» и думаю: «Боже мой, уже котов коптят и продают». Снова вглядываюсь и наконец читаю правильно: «Копченые кости»». Такие рассказы, как правило, я повторяю по многочисленным просьбам трудящихся раз двадцать и в ответ слышу от детей подобные же смешные случаи. Причем маленький рассказывает намного больше, чем старший. Уж не потому ли, что я потеряла первые три года его жизни, когда лишь наставляла да развивала сына?

Да, простое, неторопливое общение с детьми — вот что им нужнее всего! Но где среди хозяйственных хлопот взять для этого время? Я внимательно приглядывалась в книжках о старой русской жизни к тому, как велось хозяйство в семьях различных сословий, и пришла вот к какому выводу: труднее, чем жилось еще недавно и живется ныне русской женщине, похоже, никому не было. Когда в семье нет бабушки, но есть маленькие детки, то ноша на женских плечах оказывается почти невыносимая. Причем самое тяжелое, что с детьми носишься сама без передыху — с утра и до вечера. Да я все дела в доме переделаю, приготовлю и постираю, что нужно, только посидите вы с моими детьми хоть пару часиков, чтобы не путались они в это время под ногами, не выхватывали из-под ножа сырую картошку, не брызгались водой в ванной и не вопили при этом истошным голосом! Да, русские крестьянки таскали своих детей на пожню, где работали. Это мы знаем из трогательного стихотворения Некрасова. Но в больших крестьянских семьях такой необходимости не было: малыши оставались дома под присмотром бабушки да дедушки или старших детей. Практически у всех были в старину няни! У жен квалифицированных рабочих и зажиточных крестьян, у мещанок и чиновниц, уж я не говорю о дворянках и купчихах — словом, у всех! Потому что это совершенно несовместимые дела — ведение хозяйства и уход за маленькими детьми. А вот мы, современные женщины, это совместили! А итог? Нервы наши напрягаются до предела, потому что параллельно с хозяйственными хлопотами идет так называемое общение с детьми: уговоры и разговоры, плач и капризы, объяснения и угрозы, шлепки и поцелуи — все вперемешку. Страдают от этого больше всего, конечно же, дети: им не хватает уравновешенной, спокойной, любящей мамы. Что же делать? Нанимать няньку? Где уж нам за буржуями тянуться… Выписыватьбабушку? А в квартире и так тесновато. Значит, остается только терпеть, крутясь как белка в колесе.

В этот страшный городской омут когда-то попали из деревень наши матери (1940—50-е годы). Их никто в деревнях не воспитывал: незачем было, поскольку труд и участие в общих семейных заботах сами формировали человека трудолюбивым и достаточно уравновешенным. Обосновавшись в городах, наши матери отдались привычному и любимому ими труду (производство, домашняя работа), не особенно вглядываясь в то, какими растут их дети. Они следовали тому, что видели сами в детстве: главное работать на совесть, принося в дом трудовую копейку, да накормить всех, да обстирать, да обшить. Все сделали и себя не жалели, а вот что же с детьми-то случилось? Просчитались наши матушки в одном: «в городу» дети сами собой хорошими не растут, нет у них здесь естественной трудовой и природной почвы. В городе вроде как жить легче и интереснее, но воспитывать детей намного сложнее, потому что это надо делать непосредственно рядом с собой, в постоянном общении и близости с ними. Так что куда ни кинь, а ноша городской мамаши ох как тяжела, и вроде бы оправдано ее стремление в качестве поощрения за труды праведные усесться перед телевизором да посмотреть парочку-другую серий какого-нибудь фильма, только вот не проглядеть бы за этим своих детей! Ведь по сравнению со своими матерями мы уже и не так трудолюбивы, и не так терпеливы, и не так добры…

Все мы какие-то ныне нервные! Грубость, которая царит в общении современных матерей со своими детьми, просто поразительна. От слов, употребляемых иной приличной с виду мамашей, оторопь берет: «ты меня заколебал», «не ори», «олух», «заткнись», «кретин». Забыты старые ласковые словечки, обращенные к деткам: ангел мой, голубчик, голубушка, душенька. В вологодских деревнях старушки и по сей день так мило обращаются к совсем маленьким ребяткам: матушка, батюшка. Какая красота! Жаль, что такая манера общения с детьми как будто совсем ушла из жизни, зато прочно утвердилась в ней ведьмоватая Мери Поппинс, насмешница и грубиянка. Зачем-то в юмористическом ключе подается в детских книжках, наиболее часто читаемых ныне, вековечная проблема отцов и детей, вывернутая наизнанку как якобы изначально присущее взрослым непонимание такого особого, такого не похожего на них «мирадетства». Сентиментальное закатывание глазок по этому поводу по сути своей очень поверхностно, и вот странная картина открывается глазам моим: семилетний ребенок, шалун и непоседа, сидит и слушает «Маленького принца» Экзюпери, доверчиво вбирая в себя мысль о какой-то своей детской непонятости этими ужасными взрослыми. По моим наблюдениям дети, которые благополучны в своем общении с родителями, не сочувствуют такого рода комплиментам в адрес «чудесного мира детства» и спокойно, не сопереживая, минуют эти страницы. Они их просто не понимают.

Впрочем, разговор о детских книжках и вообще о чтении детям чрезвычайно сложен и может увести нас далеко от церковных праздников, о которых я хотела рассказать. Да и упомянула я об этом потому, что подготовка к праздникам, весьма хлопотливая в хозяйственном отношении, не снимает самой главной материнской обязанности: любовно и терпеливо говорить со своими детьми, замечая и подмечая за ними все.

Вот священник А. Ельчанинов воспроизводит в своем дневнике разговор с Х., который имеет некоторое отношение к предпраздничным дням:
—Я никогда не видел прислугу в таком раздраженном состоянии, как в последние дни Страстной недели. Очевидно, пост очень дурно действует на нервы.
Ответ.
—Вы совершенно правы; но пост есть дело совершенно внешнее, техническое, подсобное и, если оно не сопровождается молитвой, усиленной духовной жизнью, то дает только повышенное раздраженное состояние. Естественно, что прислуга, которая постилась всерьез, и которую заставляли на Страстной усиленно работать, не пуская в церковь, злилась и раздражалась.

Вот я и есть та самая «прислуга», которой на Страстной приходится очень много работать! Есть обо мне трогательные слова и в другой книжке — о воспоминаниях о московском священнике Сергии Фуделе, написанных его сыном. В одной из газеток, издававшихся им в своем приходе, было помещено объявление, в котором настоятель призвал своих прихожан дать возможность прислуге поговеть постом. «Больно слышать на исповедях, — писал священник, — о том, что люди многие годы не говели, потому что хозяева не пускают их в церковь». Прочитав это, я вздохнула: «Про меня бы кто написал такое».

Каждый пост (в особенности Великий) знаменует для меня генеральную уборку дома, которую я старательно растягиваю на всю его длину (вот это, кстати, я с удовольствием взяла себе на заметку из книжек о старой России). В Великий Четверток обязательно веду детей к причастию, службу в Великую Пятницу пропускаю и лишь во второй половине дня привожу детей поклониться плащанице. Великую Субботу провожу на кухне у плиты, и лишь часам к трем мы с детьми выбираемся в церковь святить куличи и яйца. Детям это нравится ужасно! Они с удовольствием разглядывают то, что принесли другие, еще раз любуются плащаницей, наблюдают, как служительницы украшают перед праздником храм. Причем я в очередной раз, в одиночку (дети почему-то не разделяют этих моих чувств) восхищаюсь вышивкой на тех полотенцах, которыми в этот день украшены иконы.

А дальше? Утро начинается с поцелуев и радостных приветствий: «Христос воскресе!». На столе лежат пасхальные подарочки, на стульях — праздничная одежда, а на кухне… То, что вчера мама ни за что не дала попробовать! На красивой скатерти расставлены тарелки с пасхальной едой. Это, конечно, не то изобилие, которое описывал Шмелев в «Лете Господнем». Но что уж нам за тем баснословным богатством тянуться! Для детей праздничной является та еда, которую они не едят в будни: крашеные яйца, куличи и, скажем, немного ветчины — этого вполне достаточно для праздничного завтрака. Для старшего сына это и разговены, поскольку Страстная неделя — единственная постная в его жизни: на это я выпросила у себя дома разрешение. Больше он никогда не постится — запрещено отцом. Перед тем как приняться за еду, поем с детьми пасхальный тропарь — столько раз, сколько захочется.

В праздник я ничего, кроме разогревания еды и мытья посуды, не делаю и вся в распоряжении своих домашних. Что хотите, то и делайте со мной. В шахматы? Хорошо, будем играть в шахматы. Включить проигрыватель? Давай! Сделать аппликацию? Пожалуйста. А гулять — куда хотите? В парк? На залив? В лес?

Это большой праздник. Но есть в году праздники и поменьше — те, радость которых не вполне понятна людям нецерковным. Например, Никола — зимний и летний, Петр и Павел, храмовые престольные праздники… Как их праздновать, если они зачастую посередь недели и представляют собой дни будничные, рабочие? И праздновать их как-то не хочется людям нецерковным… Однако и этонежелание можно обернуть его противоположностью. Каким образом? Да самым простым и естественным для женщины: взять да и напечь пирогов! Кто решится в ответ на это хмуро проворчать:

—Что еще за праздник выдумала! Знать его не желаю!
Наоборот — услышав еще с порога пирожные запахи, усталый человек радостно удивится:
—У, да у нас пирогами пахнет! А какой завтра праздник?
И вот тут я торжественно объявляю что-нибудь вроде следующего:
—Сретение Господне!
—Ну хорошо, — слышу я в ответ, — значит, будем праздновать Сретение.

И вот мы всей семьей вступили в церковный годовой круг, и мы все уже не чужие Церкви Христовой. Во имя этого я и пол перед праздником мыла, и еду повкуснее готовила. Воцерковление семьи — вот то, чего больше всего жаждет сердце мое.

Перед сном мы с детьми выясняем важный вопрос:
—Митя, ты завтра куда — в церковь с нами или в школу?
—Мамочка, я бы хотел в школу…
—Хорошо, пусть будет по-твоему.

С детсадовцем Ванечкой дело покамест обстоит проще, но я, предвидя будущие трудности, уже сейчас частенько нашептываю маленькому:

—Ванечка, хоть ты-то меня не бросай. Вырастешь и ты, будешь не в церковь ходить по праздникам, а в школу. А мне одной, знаешь, как скучно без вас в храме!

—Я тебя никогда не брошу, — шепчет мне в ответ Ванюшка. — Я всегда с тобой по праздникам в церковь ходить буду». Не знаю, так ли будет или иначе, но завтра-то мой младшенький пойдет со мной в церковь встретить радостный праздник.

Глава 6. О послушании жены верующей мужу неверующему

Последнее время много я думала о послушании, и связались мои мысли в такой веночек. Вот жена верующая и муж неверующий. Идет женщина по своему духовному поприщу, и мысли ее двоятся. Уставов церковных она не исполняет — ни в отношении себя, ни в отношении супруга, ни в отношении детей (муж не позволяет). Да и возможно ли их исполнить? Вся надежда на милость Божию. Но вот перед глазами ее две-три благополучные христианские семьи, они для нее — как живой упрек: у нее-то все не так, как надо бы! На исповеди глаза разбегаются у женщины на свои грехи: что грех, а что не грех в жизни, далекой от уставной христианской? Идут годы, а в ней все крепнет комплекс какой-то вины: не сознание своей греховности, а будто бы она кому-то что-то должна. Не Богу, нет, а людям, — может быть, батюшке в церкви, а может быть, прихожанам, с которыми встречается она в храме. Душевная подавленность, постоянное неудовлетворение своей жизнью не приближают к Царствию Небесному, поскольку творит все это фарисейская закваска, цепляющая границы того, что доступно самому поверхностному взгляду.

Что ей делать? Муж не верует, не дает ей жить так, как ей хотелось бы. Слава Богу, если встретится священник, который подбодрит такую женщину и поможет ей сфокусировать взгляд на собственную душу, показав, где главное, а где мелочи. Хуже, если будут ей говорить:

—Что ж вы хотите? Муж в Бога не верует, в церковь не ходит, какое может быть добро? А вы поступайте так, как учит вас Церковь. Муж разрешает? А вы что, и на Страшном Суде Богу на мужа будете кивать? Кто главнее — Бог или муж?

Женщина опустит голову пониже и замолчит. А что тут скажешь? Только вот она-то ощутит то, что батюшка, сказавший такие правильные слова, не почувствует: страшный камень, похожий на могильную плиту, положен ну хрупкие плечи жены, матери. Согнется под ним бедняжка, и если не облегчит Господь эту ношу, погибнет, задавленная неподъемной тяжестью.

А в самом деле: кто главнее — Бог или муж? Не вопрос, а богохульство какое-то! Ответ нам все-таки известен: «Господь царствует; Он облечен величием, облечен Господь могуществом …» Все мы рабы Божии. Что же из этого следует? Что нам позволено в горячке своей веры искромсать жизни данных нам Богом людей, ввергнув их своими поступками в пучину хулы и противления всем заповедям Его? Нет на это воли Божией, потому что Он не желает смерти ни единого из детей Своих.

Что же тебе делать, сестра моя? Попробую я ответить на этот вопрос. Вот тот путь, который дал тебе Господь во спасение: ты должна слушаться своего мужа. Вне послушания спасения души не бывает. Послушание — это универсальный, воистину золотой ключик, открывающий едва ли не все двери на духовном поприще, которым следует человек, и взаимоотношения неверующего мужа и верующей жены не составляют исключения. Послушание жены-христианки мужу — вот первое условие ее успехов в духовной жизни. А ты слушаешься ли его, сестра моя? Если да, то подними повыше свою голову! Не думай, что нет тебя хуже, раз муж твой, в отличие от мужа подружки твоей, не верует в Бога и в Церковь не ходит. Если ты и хуже ее, то совсем по другой причине. Твои грехи — они твои, плачь, сокрушайся о них, но знай о своей беде: никому ты не задолжала — кроме Бога и вверенных Им тебе чад, у которых из даров Божиих и малого ты отнять не имеешь права, потому что они, дары эти, не тобой им даны.

И первый дар от Бога твоей семье — ты сама. Любовь Господа к детям Своим, верующим и неверующим, столь огромна, что сколь ни была бы самоотвержена, как бы не любила свою семью женщина, она не может воздать мужу и детям так, как от нее ожидает Господь. В этом осознании — источник глубочайшего покаяния, сокрушения и возможность безграничного самосовершенствования для женщины, жены и матери. Идя по этому пути сбиться почти невозможно, и иго Христово будет на нем легко и радостно. Наша любовь к мужу и детям несовершенна, она постыдно мала. Так люби же их сильней, сестра моя, и не стыдись любви своей. Если ты будешь держать перед глазами высочайший образец (любовь Господа Иисуса Христа к чадам Своим), то грехи твои, связанные с отступлениями от уставов церковных, Господь покроет и простит тебя. Простит за любовь во имя Его…

При этом нужно помнить: если свои отступления от чистого учения о спасении души, которое преподает Церковь, ты оправдываешь простой отмашкой руки: «А! Господь милостив, и так простит меня», то это очень опасный путь. И слушаясь мужа, можно погубить свою душу. В своих неверующих домашних нужно видеть образ Божий и благоговеть перед ним. На этом пути предела послушанию почти нет — есть только возможность «гасить» на себе грехи своей семьи, распинаясь за нее каждый день. И вот еще что: посмотри внимательно, сестра моя, на десять заповедей Божиих, перечти их! Ведь слушаясь мужа, ни одну из них ты не нарушаешь: стараешься любить Бога всем сердцем и только Ему молиться, благоговеешь перед именем Его, радуешься воскресному дню, почитаешь не только своих родителей, но и мужа, не убиваешь, не прелюбодействуешь, не лжешь и не завидуешь. А раз так, то что же может воспрепятствовать тебе быть послушной женой своего неверующего мужа?

Вот конкретный человек и вполне конкретная, единственный раз данная ему жизнь. Этот человек не верует, но Господь сказочно одарил его. Огромное счастье быть отцом своих детей, так какую же совесть мне нужно иметь, чтобы последовать совету молодого, очень молодого батюшки:

—Вы христианка, и обязаны воспитывать своих детей как христиан. Сейчас пост? Значит, и дети ваши должны поститься. Постарайтесь объяснить это своему мужу!

Получается, что я должна ему сказать буквально следующее:
—Видел ли ты наших детей? Хорошо посмотрел на них? А теперь отойди в сторонку, да смотри мне не перечь! Я буду их воспитывать сообразно со своими убеждениями, а ты полюбуйся, как это у меня получится.

Но я не могу произнести подобных слов!!! Это же огромное счастье — быть отцом и воспитывать собственных детей! Дети — это дар Божий, и не только мне, не могу я покуситься на него, совесть не позволяет. Не отниму ни единой из щедрот, которыми осыпал моего мужа Бог, встану справа и, не вылезая на передний план, буду подправлять, осторожно наставляя с молитвой своих детей, но не оттолкну, не оскорблю за неверие, не опорочу в глазах детей их отца. Нельзя наказывать человека за его неверие — это может сделать лишь долготерпеливый Господь, а Его милостью надо дорожить как святыней.

Есть у неверующего мужа и еще один дар от Бога — любовь жены. Если что-то здесь отнять, то кто же восполнит это? Господь хочет, чтобы и этот сын Его был счастлив, потому что единственным оправданием брака является любовь супругов и их взаимное счастье. Но и эту любовь, не почитая ее совершенной, можно преумножить в себе, причем такое духовное делание угодно Богу. Как же это сделать? Вот что мне рассказала одна женщина:

«Много лет я мечтала о венчании со своим неверующим мужем, и вот, наконец, уговорила его. Хотелось мне ощутить на себе то богатство даров, которыми осыпает Господь благословенную Им супружескую пару. А после венчания сказал нам батюшка несколько слов, пронзивших мое сердце:

—Узы, которыми сегодня скрепили вы свой союз, не только для этой жизни, но и для другой, ожидаемой нами за смертным порогом.

Как молния блеснула во мне мысль:

—А ведь я жду собственной смерти с надеждой избавиться в другой жизни от своего мужа! Он для меня, христианки, как кандалы, которые не дают мне идти вперед.

Как же стыдно мне стало! Оказывается, я так мало люблю его… Прошел год в тайной, невыразимой в словах работе над своей душой, и вот однажды я сказала самой себе:

—Я готова разделить посмертную участь моего мужа — куда он, туда и я. Я не хочу с ним расставаться нигде и никогда. Я буду там, где будет он. Это не противление воле Божией: ведь я знаю, что Господь волен разделить на Страшном Судилище Своем мужа и жену, родителей и детей. Кто посмеет противиться суду Его? И я не противлюсь, но стараюсь приклонить свое сердце к готовности претерпеть страшную казнь за всю мою семью — вплоть до лютого ада.

«Держи свой ум во аде и не отчаивайся», — так научил Господь старца Силуана. Мне кажется, что эти слова приложимы не только к жизни монаха, но и к любой другой жизни».

—Значит, ты хочешь сказать, что сумела как бы возрастить в себе любовь к мужу? Но, может быть, все объясняется гораздо проще: ты просто привыкла к нему, наконец.

—Нет, это не привычка. Это совсем другое. Здесь есть дуновение Духа Святого. Мы с мужем обвенчаны, а какое из церковных таинств творится без Его участия?

—И все-таки не могу я тебе поверить до конца. Как можно увеличить в себе любовь к мужу, если ее так мало или совсем нет? Ведь не секрет, что выбирая спутника жизни, мы порой страшно ошибаемся. Над любовью вроде бы как и не властен никто.

—Я почему-то думаю, что властен. У Бога есть такая власть.

—Слушай, а может, ты много молилась?

—Ну, молилась, но я много молиться не умею. А вот насчет стыда — этого было много. Стыдно мне было оттого, что я хладной своей душой отняла у мужа целую часть его единственной жизни. Другой-то жены, надеюсь, у него не будет, а вот я такая плохая. Бог сжалился надо мной и исправил мое сердце, добавив в него каплю любви к мужу. И я Его поблагодарила за такую милость.

Так вот оно что! Значит, не только можно, но и должно взращивать в себе любовь к мужу, и это не должно быть в связи с тем, верует он в Бога или нет. Господь учил, что солнце равным образом светит и праведным и грешным. Так и любовь жены не должна зависеть от веры-неверия супруга. Да она и не зависит! Просто время у нас в Церкви сейчас такое: мы как будто забыли то, что народ Божий знал всегда. Припоминаем-припоминаем, а вспомнить не можем. Ну, а раз так, та какая же супружеская любовь без послушания?

Сейчас о послушании жены верующей мужу неверующему говорят там, где ощущается больший духовный опыт. Молодость же, то ли пренебрегает этим, то ли боится научить своих духовных чад чему-то, якобы, противоречащему учению Христианской Церкви. Но, как говорится, исследуйте все Священное Писание: что оно говорит о жене? Только одно: жена должна быть послушна своему мужу. «Если она не ходит под рукою твоею, — писал, обращаясь к неудачливому мужу, сын Сирахов, — то отсеки ее от плоти твоей».

Весь Ветхий Завет пронизан призывами к обращению в послушание жен, но, может быть, в Новом Завете иное? Да там то же самое! Об этом многократно писал апостол Павел, который указывал, что в основе положенного от Бога неравенства жены и мужа, что собственно и оправдывает послушание первой второму, лежит разность их творения: «…он (т.е. муж — А.С.) есть образ и слава Божия; а жена есть слава мужа. Ибо не муж от жены, но жена от мужа; и не муж создан для жены, но жена для мужа». Но может быть это имеет отношение лишь к целиком христианской семье? Да нет же, «ибо неверующий муж освящается женою верующею, и жена неверующая освящается мужем верующим».

«Освящается» — вот какое удивительное слово сказано апостолом Павлом! Не так-то просто понять… Сколько женщин, теша свою гордыню, вообразили себе, будто они кого-то могут «освятить» своей персоной! Едва ли. А вот Господь все может освятить, приуготовляя путь ко спасению преданной ему души, послушливой и любящей. Она живет и будет жить среди неверных, которым Господь ради нее преизобильно ниспошлет Свою милость, и это будет их освящение. Церковь Православная признает святость брачного союза, а раз так, то следует прямо сказать измучившейся современной женщине, которая не знает, за что ей и хвататься в своей неверующей семье: ты должна слушаться своего мужа. Без твоего послушания добра в твоей семье не будет.

А то ведь у нас как иногда бывает? Пастырь Христов из страха потерять пришедшее в церковь чадо боится напомнить о послушании мужу.

Поэтому приободрись, голубка, и не бойся своего интуитивного желания послушаться мужа, уступив ему право распоряжаться тобой. Это не та широкая дорога своеволия, по которой, услаждая себя, идут прямиком в ад. О нет! Это воистину «огненное искушение», здесь слезы, мука, раскаяние, страх гибели невозвратной. Это — крест, но и какой же это благодатный путь!

Послушание ради Господа Бога — нет на свете ничего проще и радостнее этого. Вот, скажем, смирение. Долгий путь нужно пройти, чтобы однажды, где-то далеко впереди замаячил перед чей-то контур, вроде бы и неясный, но внезапно узнанный тобой: так вот ты какое, смирение Христово! И тут же, едва ты угадаешь, что этой красоте имя — Господь, Он отпустит твою измученную душу на свободу. Можно всю жизнь стремиться, идя по разведанной дороге, к смирению, но не стяжать его. А вот послушание — с ним намного проще: на этот путь можно встать сейчас же, не медля ни минуты! И самое поразительное, что все у тебя может получиться с первого же раза.

Как-то зачастил к нам домой один восьмилетний мальчик с очень тяжелым характером. Родители жаловались на его непослушность, и пареньку этому частенько от них попадало. Попросту — били его, да и не шуточно. И вот однажды, заметив у него очередной синяк на лбу, я сказала ему:

—А ты попробуй стать послушным, и тебя будут меньше ругать. Это ведь страшно просто — быть послушным. Хочешь научу?

—Хочу.
—Надо привыкнуть к тому, что тебе размышлять о просьбах родителей, просто-напросто нельзя. Нельзя! — и все тут. Сказали тебе, а ты тут же встал и сделал. Медлить тоже нельзя, нужно все делать без раздумий и не откладывая. Своего рода навык, привычка. Вот ты, например, когда есть хочешь, что делаешь? Идешь тут же на кухню и берешь что-нибудь погрызть. Ты же не откладываешь это, и желудок твой не повторяет свою просьбу десять раз? Вот также и с послушанием родителям — без раздумий и не медля! Они ведь у тебя хорошие и плохому тебя не научат.

Путь послушания радостен и необременителен. Дело в том, что на этом пути дары послушливому от Господа преизобильны. Даже силы физические, которых от рождения мало, будут на этом пути умножены. Вот я иногда думаю: «О Господи! Да я буду трудиться, не покладая рук. Я не присяду отдохнуть и возражать-то никогда не буду. Я буду угадывать желания своих домашних, служа им. Только дай мне снова и снова тот мир душевный, который я знала, ту мысль благую, которую мне так интересно рассматривать со всех сторон, ту прилежную молитву, которой я молилась, бродя с пылесосом по квартире. Ты милостив ко мне, Господи, потому что я мужа слушаюсь. Я буду послушной женой, и как же много за такую малость Ты дашь мне!»

Радости послушания можно научить и детей. Ведь они должны быть послушны не только потому, что прочитана им заповедь Божия о почитании родителей. Задача состоит не в постоянном занудном напоминании о ней и не в строгости родительской, о которой многократно напоминает нам Ветхий Завет (ветхозаветные рассуждения на темы педагогики нужно очень глубоко осмыслить тем, кого они затронут за живое, чтобы добраться до запрятанной в них изюминки). Самым важным является вот что: нужно показать ребенку добрые плоды послушания. Может быть, следует однажды сказать ему так:

—Посмотри, чадо, как бы все изменилось в наших с тобой разговорах по вечерам, если бы ты вдруг стал послушным. Из уважения ко мне ты не стал бы заставлять меня повторять просьбу об элементарнейшем деле по десять раз. Вот, например, сегодня: я повторила ее многократно, и ты, наконец, сделал то, о чем я тебя просила, только после моего окрика. Но я не собака, чтобы лаять, а ты не скотина, чтобы на тебя кричать. Убрать в комнате, почистить зубы и разобрать постель можно за пятнадцать минут. Эти минуты не увеличатся и не уменьшатся от того, что ты из-за непонятных каких-то занятий отложишь свои вечерние дела до моего окрика. А что бы получилось, если бы ты сделал все сразу после первой же моей просьбы? Да одна радость: те же пятнадцать минут уйдут на приготовление ко сну, но я-то буду тебе улыбаться да шутки пошучивать, а потом, раз ты улегся вовремя, почитаю тебе перед сном на две страницы побольше. Ты с легким сердцем помолишься и заснешь радостный: я маму слушался, я ее радовал, значит, я хороший. И это будет правда. На каком же пути нам становится хорошо? Когда мы слушаемся друг друга. Вот этому доброму делу и учит нас Господь Бог.

Эти поучения можно варьировать до бесконечности применительно к различным семейным ситуациям: жена слушается мужа (а иногда и наоборот, но — без бабьей наглости!), дети — родителей, младший — старшего, а старший — младшего, подстраиваясь его под его младенческое неразумие. И в этой работе пройдут годы, и вот однажды — как знать? — может быть, посчастливится женщине услышать из уст собственного мужа такие слова, которыми и он будет поучать малыша:

—Ты почему не послушался старшего брата? Ты должен был поступить так, как он тебе говорил. Разве ты не знаешь, что в нашей семье все друг друга слушаются?

Мир послушания во имя Господа прекрасен и трудно не покориться этой красоте. Именно поэтому жена-христианка, покоряющаяся мужу-атеисту, поступает, на мой взгляд, правильнее, чем та, которая без разрешения мужа, поплевывая на его недовольства, бегает да бегает без конца в церковь (дескать, ревность моя такова, что никто меня не остановит!) или, не считаясь со вкусами супруга, меняет нормальную современную одежду (тут я не имею ввиду уродливые мини да штаны в обтяг) на длинную юбку с бесформенной курткой, а изящные туфельки на небольшом каблучке — на какие-то тапки. Не стоит с поспешностью менять одну моду на другую. Пожалуй, правильнее будет носить ту одежду, в которой жена нравится своему мужу, и это — тоже послушание, и тоже от Бога.

Иногда я думаю, что желание быть послушной — это просто какой-то инстинкт женской христианской души. В этом меня убедила та чудачка, которая когда-то рассказывала мне о своем венчании. Вот еще один очень и очень странный рассказ:

«Недавно слушала я радио, и вот один мудрый и смелый священник сказал своим слушателям:
—В наше время найти духовного отца сложно.
Верно, но как же тогда мне, неразумной женщине, угадать волю Божию о самой себе? Вот например, нешуточный вопрос: как часто нужно причащаться? В моем сознании этот вопрос принял такую форму: почему именно в этот день, а не в другой какой-нибудь необходимо приобщиться Святых Даров? Был бы у меня духовный отец, я бы у него спросила и сделал по его совету. Но у меня его нет, и этот вопрос я вынуждена решать самостоятельно. Попробовала я, начитавшись о. Александра Шмемана (знаешь такого автора?), причащаться часто, и сама себе при этом страшно не понравилась. Какой-то суетной, несобранной оказалась я в такой ситуации. Пусть другие причащаются каждое воскресенье, а я до этого не доросла. Ну а когда же конкретно мне можно причаститься? Думала я думала об этом и решила вот что: мне нужно спрашиваться у своего мужа. Именно он должен дать мне разрешение идти к причастию».
—Ну, ты меня просто уморила! Он же у тебя не верует, он же в церковь не ходит! Какое он может иметь отношение ко всему этому, к Святым Дарам?!
—Да самое прямое. Муж ведь видит меня каждый день, он знает, хорошая я или плохая.
—И в какой же форме ты просишь у него разрешение?
—В самой простой: «Разреши мне в такой-то день причаститься, мне очень этого хочется».
—Ну, а если начинает возражать?
—Во-первых, стараюсь не обращать внимания на форму первоначального отказа (например, насмешка). Немножко (чуть-чуть) поуговариваю и если опять встречаю тот же отказ, стараюсь тут же задавить в себе всякую обиду: значит, я не заслужила Святых Даров. Нет на то воли Божией. А вот если муж разрешил, тогда начинаю готовиться к причастию.

—А вот когда ты просто так в церковь ходишь, ты что же, у него всегда разрешения спрашиваешь?
—Почти всегда. И если по его реакции понимаю, что он бы не хотел моего исчезновения из дома, то и не иду в церковь. Раньше так было очень часто. Но теперь он привык и старается не огорчать меня. Я ведь тоже стараюсь его радовать! Долгий путь пришлось нам с ним пройти, чтобы достичь этого согласия. В моей жизни был период (года два), в течении которого я месяцами не видывала литургии целиком, а лишь ее маленький кусочек, когда приводила к причастию своих детей. Чтобы дети не возненавидели церковь, я их водила туда не часто, а сама ходила в храм лишь по воскресеньям, к вечерне послушать акафист. Если б ты знала, как я старалась заслужить разрешение пойти в церковь на эту самую коротенькую из служб, в течение которой моему мужу не было бы в тяжесть мое исчезновение из дома! Да я в субботу-воскресенье, когда он отдыхал после трудовой недели, по одной половице ходила! И едой я старалась ему угодить, и своим хорошим настроением, и заботой о детях… И вот вечером в воскресенье я просила отпустить меня в храм на полтора часика, а муж хмурил брови! Какие же слезы текли у меня из глаз, как я, грешница, попрекала его за невнимание ко мне! Теперь прошло то трудное время, и я благодарна своей совести, которая не позволила мне воцерковление собственной персоны обратить в неподъемную гибельную тяжесть для моего мужа. Его ведь вполне можно было понять. Вот жена начала бегать в церковь — что из этого получится? Может быть, она станет для мужа некуда негодной. Но вот хуже-то не стала, а наоборот. И неверующий человек делает правильный вывод: значит, Церковь Православная плохому не учит, значит, можно ей доверять.

—А как ты думаешь, твой «метод» применим в любой семье?
—Уверена, что нет. Ты же знаешь, какой хороший у меня муж?
—Знаю.
—А сколько женщин живут рядом с пьяницами, гуляками, тунеядцами! Не знаю как в таких ситуациях можно почувствовать себя послушной женой. Не мне, неженке, учить таких горемык.

Забавное откровение! Трудно сказать, можно ли хоть что-то взять себе на вооружение в рассказе этой молодой женщины, но вот, что хотелось бы мне подчеркнуть. Пророк Исаия, всматриваясь в чудесную даль, которая и есть нынешняя наша Церковь Христова, донес такие сказанные ему Богом слова: «Всякую гору сделаю Я путем». Вот для меня лично эта «всякая гора» и есть любая и каждая семья, в которой Господь призвал кого-то одного к святой вере. Путь к Нему пролегает на этой «всякой горе», Сам Бог заботливо проложил его, поэтому не стоит пугаться видимой крутизне пути.

Как-то прочитала я Мите с Ваней житие Алексия человека Божьего по прекрасной книжке, изданной для детей аж в Париже, и очень удивилась их неожиданной реакции:

—Мама, а почему он хороший, если он папу и маму бросил, да и невесту свою? Они так плакали, горевали о нем, почему же он хороший?

Скажу прямо: ответить тогда на эти простенькие детские вопросы я не смогла. Это заставило меня крепко задуматься и не могу сказать, что я быстро разрешила вставшую передо мною задачку. Думаю так: не то страшно, что сумел человек Божий достичь личной святости. Вера его была огромна, как и любовь к Богу, которую не смог он насадить среди своих домашних, требовавших от него своей частички любви. Странно другое — то, что, выйдя из семьи, сумел он, как истинный гигант духа, не потерять а обрести спасение. Потому что самый естественный и простой путь ко Христу пролегает там, где Он призвал человека к Себе — среди родной семьи.

…Вот заговорила я об Алексии, человеке Божьем, и знаю, что не уйти мне от такого вопроса. Как согласовать все, что я понаписала в этой главе с такими словами Господа нашего Иисуса Христа: «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником». Как согласовать это с моими призывами к духовным компромиссам с домочадцами? Я не знаю как. Сколько я ни вслушивалась и не вчитывалась в толкования этой должной ненависти христианина к своим родным, а все уяснить для себя в этом вопросе не смогла. У меня есть такое предположение, что понять это можно лишь опытно, но ни в коем случае ни на словах. Однако уже сейчас я уверена, что та досада, которую испытывают порой женщины на своих родных, мешающих им часто ходить в церковь, поститься как бы им хотелось, да читать длинные молитвенные правила, не имеет никакого отношения к непонятной для меня ненависти, о которой говорил Господь Своим ученикам.

—Не знаешь ли ты, где можно обрести ненависть к своей семье, если я изо всей силы стараюсь исполнить заповедь Божию о любви к ближним, а значит к своим родным? — спросила я все ту же молодую женщину, заинтересованно отложившую для разговора со мной привычную свою книжку.

—Знаешь, иногда мне кажется, что я понимаю, о какой ненависти говорил Господь. Христианская душа, так рвущаяся любить своих ближних, в какой-то момент своей жизни начинает вдруг соприкасаться со странным одиночеством, совершенно безысходным, ну, просто тупиковым. С этим одиночеством, не похожим на то, которое испытывает человек в трудной психологической ситуации, душа-христианка встретится даже в том случае, если она будет буквально купаться в любви своих родных и близких. Это немножко похоже на усталость… А впрочем — может ли душа устать любить? Если она будет стараться делать изо всех сил, казня себя за все отступления от этого пути, то, наверное, да, может. Это странное одиночество рождается из сознания, что, любя, и стремясь к совершенству, ничего-то грешная душа достичь и не может! Даже преодолеть границы, ограждающие личность ее собственного детища, она не в состоянии! Ты знаешь, какое чувство испытывала я, рождая своих детей? Страшную жалость, что они ушли от меня навсегда. Зачем? Почему я не могу быть с ними одним существом всегда? Это блаженство — иметь во чреве ребенка, когда он весь мой. Младенцев я держала на руках и думала: вот сейчас я его крепко-крепко обниму и успокоится мое сердце, потому что он снова будет только мой. Я обнимала его, смотрела в лицо, и тоска переполняла меня: нет, это не ошибка, ты не мой, ничего уже не вернешь… Вот так же и в любви ко всем-всем-всем: не сможет душа-христианка утолить мучающую ее жажду любви. Есть в любви к своим детям, мужу, родителям какой-то страшный тупик — невозможность перешагнуть к ним, туда, чтобы слиться с ними совсем, навсегда, неотрывно. Оказавшись в этом тупике, душа вдруг обнаруживает, что здесь почему-то ничегошеньки нет — ни милого мужа, ни родных детей, ни отца с матерью, никого! Тут есть лишь двое — душа-христианка и Господь, безгранично любящий ее. И вот здесь нет уже никакого предела, никакой границы, и ничто уже не отделяет их друг от друга. И утоляет Господь жаждущее любви христианское сердце так, что оно уже и не жаждет любви иной.

Видишь, как хитро я тебе ответила, постаравшись избежать этого страшного слова — ненависть. А между тем, в этом одиночестве она, несомненно, присутствует… Впрочем, не принимай все, сказанное мною, близко к сердцу. Пусть уж нас, как и встарь, учат жизни во Христе мужчины. Ведь они так хорошо знают, как материнское сердце может вдруг возненавидеть собственных детей!

Глава 7. Дети и Апокалипсис

Однажды в деревне мы стояли с двумя моими подружками около церковного дома и беседовали на темы Апокалипсиса. Говорили мне эти женщины о признаках приближающегося конца света, о Православной Церкви, кознях экуменистов, о судьбах России и пророчествах, с ней связанных. Слушала я их, слушала, а сама все смотрела и не могла оторвать глаз от цветущего луга, расстилающегося у наших ног. Что-то не давало мне покоя в картине, открывавшейся моему взору, находясь в явном противоречии с тем, что я слышала от этих женщин. Наконец я не выдержала и сказала им:

— Посмотрите на наших детей. Как они весело играют среди цветов! Как они счастливы и какая у них жажда жизни! Они очень хотят вырасти, все узнать, увидеть, испытать. А раз так — значит мир по-прежнему прекрасен. Также прекрасен, как и во времена, когда жили дети Адама и Евы. Ничуть не меньше.

Осеклись мои подружки и с каким-то сожалением посмотрели на меня, неразумную. Больше на темы Апокалипсиса мы не говорили. Дети — это то в мире, что целит меня и примиряет с окружающей действительностью. Когда уж чересчур бранят время, в котором мы живем, я как-то даже обижаюсь за него. Я заметила, что и дети таких пессимистических разговоров не выносят. В детях Богом заложено огромное желание жить, выражающееся в их стремлении к тем милостям, которые рассыпаны щедрою рукой на предлежащем им пути. Я не хочу быть понятой так, будто на глазах у меня розовые очки. Смею надеяться, что их нет. Но я люблю время, в котором живу, потому что именно сейчас, здесь, Господь любит меня, помнит, знает. Другой возможности знать милость Его у меня, грешницы не будет. Этому стремлению вперед, к жизни, я учусь у детей. Какое это счастье — ходить по земле живых пред Лицем Бога!

Дети научили меня любить жизнь. В молодости я не раз пыталась покончить с собой. Один мой приятель, также несостоявшийся самоубийца, выпущенный после лечения от депрессии из психушки, однажды решил расспросить меня о том, что я думаю о жизни. Поговорили мы, и он ужаснулся:

— Не понимаю я, чем ты живешь. Я, по сравнению с тобой, просто богач.
Тогда уже в душе у меня было темно и пусто, хотя попытки самоубийства, одна за другой, были еще впереди.

Я родилась странной девочкой — во мне не было стремления к замужеству, не было и желания иметь детей. Одно мне нравилось — думать о том, как устроен мир. В восемнадцать лет в Троице-Сергиевой Лавре я увидела двух монахов и подумала, что предо мною ангелы. Спустя годы, на краю гибели Бог смилостивился надо мной и дал мне желание иметь семью, а вскоре дал и мужа. Любовь к детям я родила вместе с первым сыном и была поражена богатством переживаний, нахлынувших а меня.А когда родился второй, со мной произошла странная перемена. Стоило мне взять его на руки, как я тут же начинала молиться: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе». Потом я заметила за собой, что я молюсь, глядя на лица своих детей. Я стала останавливать себя: правильно ли я делаю? Может быть, сыновья — это нечто вроде моих идолов? «Нет,» — решила я, поразмыслив. Останавливаться мне на этом пути не следует. Это самое естественное для женщины состояние: молиться от счастья Богу, глядя на лица своих детей. И теперь я знаю, что нет ничего на свете лучше двух вещей — думать о Боге и ласкать ребенка. Та духовная сладость, которая дается при этом, одного рода. Иногда даже я думаю, что это одно и то же.

На этом пути исцелилась моя, ненавидевшая когда-то жизнь, душа. Дети взяли меня за руки и ввели в храм Божий, куда, по слову царя Давида, входят со славословием. Поэтому я люблю время, в которое все мы живем. Я сочла бы за счастье жить в самые последние времена — в канун Второго пришествия Господа Иисуса Христа. Это было бы слишком большой удачей. Я готовлю себя, да и детей своих, к долгому пути, на котором будет все: и горечь, и страдания, и одиночество, и болезни, и иссушающая душу суета, и разного рода материальные недостатки, а, может быть, и войны. Все! — но больше этого всего будет счастье знать милость Божию.

Поэтому не надо шарахаться от жизни, бояться ее, запираться перед нею накрепко дверь своего дома. Я так люблю время, в котором имею счастье жить, что иногда даже сама себя останавливаю, пытаясь подправить эти свои эмоциональные переживания. Открываю послания Апостола Павла, читаю в них о том, какими станут люди в последние времена, и говорю себе: «Вот видишь! Не благодушествуй». Однако, от радости Христовой куда денешься? А время бушует за окнами трудное! Как же воспитать в нем детей христианами, любящими Господа, исполняющими Его заповеди? Я очень горюю о тех обескураженных женщинах, которые с добрыми намерениями приводят в храм своих детей, а уводят их оттуда недовольными, капризными, раздраженными, с насмешливыми и грубыми словами на устах. Я знаю, что многие матери хотели бы приучить своих детей к церкви и ходить туда вместе с ними. Но не получается у них… Почему? Разумения не хватает? Опыта? Терпения? Или любовь их к Церкви недостаточна? Думаю, что не в этом главная причина их неудачи. Не хватает этим матушкам одного — молитвы к Богу. Приохотить нынешнего ребенка к Церкви — это едва ли не чудо. Свершить его своими руками мать не в состоянии. Это может сделать лишь Господь наш Иисус Христос.

Когда я вижу мою хорошую знакомую, трудолюбивую и добрую женщину, которая со слезами на глазах уводит из храма дочь, отказавшуюся подойти к Чаше, в душе у меня рождаются такие слова: «А ты поплачь пред Господом! Ты плачь об этом громче, ты жалуйся Ему, проси у Него помощи. С вечера, перед тем, как идти в храм, помолись покрепче. Всего у Господа выпрашивай: и чтоб не поссориться вам дома с утра, и чтобы по дороге в храм Господь был с вами, и чтобы в церкви дочери твоей было хорошо, и чтобы дал ей Господь Тело и Кровь Свою, и чтобы день этот она пребывала в мире и покое, и чтобы у тебя хватило терпения на весь день, и чтобы никто из домашних не обидел ее. И целый день молись. Вот вы утром собрались в церковь и все было у вас мирно, а ты подумай, выйдя с ней за порог: «Слава Богу!» Подводишь дочку к церкви и снова — благодарение Богу, что преодолели вы этот трудный путь. Вымаливай у Господа Иисуса Христа свое дитятко, неотступно проси, и Он не подаст тебе камень вместо хлеба». Вот это и есть единственный путь, которым входят нынешние дети в Церковь, — материнским плачем и молитвой. Кричи же, плачь о детях своих, мать Россия, пусть вопль твой не смолкает в ушах у Господа! Вымоли их, бедных, Христа ради вымоли…

Великая Заступница есть у нас пред Господом — Его Матерь. Мы залили всю Россию кровью своих нерожденных детей, и как же мы поднимем глаза на лик Ее? Но молитвы о детях, которых родители хотят воспитать в любви к Ее Сыну, Богородица любит, и мы можем смело смотреть в очи Пречистой Девы, прося угодного Ей. Как радостно видеть в храме иную матушку, которая знает, куда ей надо идти с раскричавшимся младенцем: она подходит к иконе Богородицы, молится пред Ней, и дитя постепенно успокаивается на ее руках. Многое в материнской молитве объяснила мне книга о старце Силуане. Вроде бы и речи в ней о матерях и детях не идет, однако, по моему убеждению, книга эта вся, от начала до конца, о материнском сердце. В житии старца Силуана, написанном о. Софронием, есть такие слова: «Путь христианина вообще есть мученичество; и кто проходит его должным образом, с трудом решается на проповедь. Душа его полна желания видеть брата своего причастным вечного света, но страдания хочет понести лишь он сам и потому прежде всего и больше всего обращается он к молитве за мир».

Именно поэтому в материнском деле молитва должна быть огромна как море. От проповеди Христа детям нам не уйти: мы первые Его проповедники в семье. И вот мать, когда не хватает ей знания, разумения, отваги говорить детям о кресте Христовом, уходит в молитву о них. Иногда от малодушия, но чаще — от понимания, что облегчить путь человека, которого она увлекает на этот трудный путь, может лишь Господь.

Однажды в церкви я увидела молодую женщину с полуторагодовалой дочкой на руках. Женщина была одета в простую длинную одежду, а на руках у нее были намотаны четки. Заметив их, я почему-то сильно обиделась за ее девочку: «Вот,— подумала я,— Бог дал ей дитя, то есть лучшие в мире живые четки. Зачем же наматывать на руку мертвые? Перебирай ты свои живые четки да молись Богу: кормишь ли дочку, спать ли укладываешь, больна ли она, здорова. Вот дело, угодное Богу, — молиться о своем наследии, Им данном, да славить Господа». Грустно было мне смотреть, с какой неразумной жестокостью заставляла эта женщина свою дочку встать на колени перед Святой Чашей. Зачем? Любовь младенца к миру подобна любви Божией: эта девочка зла еще не видит, его для нее как будто в мире и нет. Зачем же ей стоять на коленях?

Трудно деткам в Православной церкви. Жалею я детей, на лицах которых написано, как бы им хотелось убежать из храма на улицу. Жалею крикливых, капризных, хнычущих. Детям в храме сейчас труднее всех — я убеждена в этом. Иной взрослый стоит, переминаясь с ноги на ногу: то у него голова болит, то спина, то скучно ему, то долго, то еще что-нибудь. А уж детям-то каково! Тут еще, как на беду, взрослые докучают разными строгостями. Видывала я, и как шлепки в церкви маленьким бедолагам поддают, и как по губам лупят, едва они отойдут от Чаши.

Была у нас в церкви одна суровая старуха. Так шугала ребят, что они, бывало, плакали от нее. Ребятишки же наши церковные ужас каклюбили собираться около канунного столика и ухаживать за ним. А бабушка эта все их оттуда прогоняла. Однако так бывало не всегда. Частенько в том углу стояла другая старушка, трепетно любившая детей. Иногда сделает она им замечание, а потом подойдет ко мне с извинением:

—Вы не думайте, я ваших детей не гоню. Я просто переживаю, что они курточки свои засалят, вам потом не отстираться будет.
Однажды она сделала то, на что никак не могла решиться я: вступилась за детей перед той суровой старухой.
—Что ты детей все время оговариваешь? — спросила она. — Детей в церкви гнать нельзя.
Та только огрызнулась да пошла к своим сверкающим подсвечникам.

А вот конец этой поучительной истории. В тихий неслужебный день пришла я с детьми как будто совершенно случайно в церковь. Оказалось, что очень кстати: одновременно со мной пришел туда один наш прихожанин со своими двумя детьми, приятелями Мити и Вани. Позвал он священника, жившего при храме, и началась панихида. Умерла старая Екатерина, любившая наших детей. И вот в пустом храме встали мы за спиной священника — двое взрослых и четверо детей. Стою я и слышу, что говорят между собой о покойной наши ребятишки:

—А та бабушка была самая добрая у нас в церкви. Она нас никогда от Распятия не гнала.

И подумала я: «воистину золотое слово сказали дети. Вот она — «чаша воды для малых сих во Имя Мое». Не забудется это и на Страшном Суде».

Не гоните детей от Распятия! Как видите, такое бывает даже в церкви. Тяжелые бремена возложены на всех нас и, в особенности, на детей. Перстом одним никто не может помочь мне да и многим-многим другим понести это бремя: ни книги, ни воскресные школы (все опробовано мною) не дают результата, который бы удовлетворял меня.

Глава 8. Русские Матери

Священник Александр Ельчанинов где-то во Франции в далекие довоенные годы писал: «…все почти юноши унылы, мрачны, тяжелы. У всех девушек — легкость, простота, лучистость какая-то. Им все дается легче, в обращении их к христианству им легче дается сердечность этого обращения. Для юноши надо преодолеть гораздо больше — прежде всего рассудочность, самолюбие и т. д. Поэтому в будущем русском церковном обновлении женщине предстоит, верно, немалая роль…»

Пророческие слова! Вот я смотрю на тех, кто привел в храм детей. Почти исключительно это женщины — такие же молодые, как и я, или уже почтенного возраста матушки. Редко-редко можно увидеть в храме христианскую семью в полном составе: дети с отцом и матерью. В основном это все-таки мамы и бабушки.

На своем опыте я убедилась, насколько труден путь воцерковления семьи. Всей душой работаешь над этим, и не может быть момента, когда бы женщина могла сказать себе: «Вот — я все сделала, и нечего больше прибавить к этому». Какую же ношу вновь взяли на себя наши русские женщины! Опять наши женщины, трудолюбивые и верные в деле, впереди всех и, впрягшись в этот воз, потащили его. Я удивляюсь терпению русских женщин, их верному чутью на благо, готовности все претерпеть ради своих семей, их великому трудолюбию. А еще я восхищаюсь их красотой и хочу запечатлеть ее на бумаге хотя бы в портретах двух женщин, которыми я имела возможность любоваться в наших храмах.

…Юную девушку с таким современным, ничего не значащим для русских ушей именем Кристина я заметила сразу, едва она появилась в нашей церкви. очень удивилась, заметив рядом с ней трехлетнюю девочку, как оказалось, дочку Кристины. В лице было смятение, в движениях — некая суетливость и излишняя резвость. Она с чисто юной готовностью исполняла все-все, что положено делать в церкви: крестилась, кланялась, вставала на колени. В церкви Кристина начала бывать очень часто, однако внимание на нее я обращать перестала, лишь однажды очень удивилась, рассмотрев ее взволнованное лицо в толпе причастников.

Потом я заметила ее с новорожденным ребенком на руках, сидящую в самом укромном уголке церкви. Это была для меня новость, но то, как в дальнейшем они все трое (Кристина и две ее дочки) буквально жили в церкви, явило передо мной такой сюжет, какого я и в книжках о старой России не читывала. Она причащала своих детей раза три в неделю и за миновавшие два года, в течение которых я ее видела, помню лишь один день, когда, придя в церковь, не заметила их в толпе прихожан. С новорожденным ребенком она приходила в церковь к началу службы, была ли это обедня или всенощная, и уходила в самом ее конце. Ее дети очень мало плакали и капризничали в храме, а голос самой Кристины я слышала считанное число раз. Никогда я не видела ее разговаривающей во время богослужения, и она ни с кем в церкви не подружилась.

Об этой юной женщине мой старший сын спросил меня как-то:
—А та, у которой маленькая Надя сидит на руках, это кто ей?
—Мама.
—А разве бывают мамы-девочки?
—Бывают, — кратко ответила я, не став развивать этой темы. Как-то удивительно ловко, грациозно и очень тихо делала все в церкви Кристина. Долгое время на нее обращали сугубое внимание, но потом перестали, и это, по-видимому, было то, к чему она стремилась всей душой: стать незаметной в толпе. Эта ее скромность особенно бросилась мне в глаза и покорила собой, поскольку мамы с детьми порой бывают так нарочито картинны в церкви. Подолгу Кристина с ребенком на руках простаивала на коленях, опустив глаза, не видя вокруг никого и ничего. Частенько я видела ее буквально распростертой на полу и знала тогда: значит, ее ребенок заснул в коляске где-нибудь в уголке. А заметив маленькую Надю на чужих руках, тотчас понимала: Кристина на исповеди.

Она очень часто причащалась сама. И я, заметив это, постаралась разглядеть как следует ее правую руку. Странно — кольцо есть. Как же ей, будучи замужем, удается так часто причащаться?

Мой старший сын до сих пор просит меня приводить его в церковь не к началу обедни, которую ему стоять тяжеловато, а чуть попозже. И вот как-то в Рождество я, поддавшись такой «вражеской агитации» да и убоявшись праздничной толпы, привела детей в храм минут на десять позже обычного и, рассчитывая на большую толпу исповедников, просчиталась. Едва войдя в храм, я увидела уходящего батюшку в епитрахили, с крестом и Евангелием в руках. Исповедь закончилась, и мы на нее опоздали! Такое с нами случалось и раньше, и что же в подобном случае я испытываю? Досаду на себя, на ребятишек, которые нестерпимо долго возились дома со своей одеждой, на их капризы, на домашних, каким-то образом задержавших меня… Со словами «Видно, Бог нам с тобой сегодня не судил причаститься, Митюша» я повернулась назад и буквально застыла от изумления: сзади стояла Кристина и горько плакала. Плакала она молча, не закрывая лицо руками и только пониже опустив голову.

Я в ужасе подумала: «У нее что-нибудь стряслось с детьми!» Посмотрела вниз: в коляске спокойно сидела малышка, посмотрела вбок — другая стояла себе рядом. Снова взглянула в лицо плачущей женщины с намерением спросить: «У вас что-нибудь случилось?» И вдруг все поняла! Румяная с мороза, в верхней одежде, которую она обычно в церкви снимала, Кристина явно, как и я, опоздала с детьми к исповеди. И вот теперь она плакала о «Хлебе насущном», который в этот праздник Рождества Христова пронесут мимо нее! Я молча, не потревожив ее, отошла со своими детьми подальше и оттуда, спустя некоторое время, видела, как Кристина добралась-таки до батюшки, вышедшего из алтаря исповедать ее. Они были хорошо видны со ступенек придела, где стояли. Однако я, грешница, туда не поспешила, лишь отправила к исповедующему батюшке своего старшего сына, да он не смог пробраться к ним сквозь праздничную толпу прихожан.

—Не судьба нам сегодня с тобой, миленький… Надо вовремя к обедне ходить. Это нам урок, — сказала я расстроенному Мите.

На этом я и закончу рассказ об этой удивительной красоты женщине и расскажу о другой.

С ношей выполосканного белья я шла по цветущему лугу к дому, где мы гостили, и вдруг увидела на его крыльце незнакомую мне женщину. Подошла и — обомлела: «Анька!» Она стояла на невысоком, в три ступеньки, крыльце и, может быть, поэтому показалась мне выросшей на целую голову. А может быть, ее новая одежда так поразила и буквально «возвысила» в моих глазах: черная широкая юбка до самых пят, белая блузка с серенькими цветочками, туго завязанный, с подобранными концами светлый платок. Еще год назад Анька была цветущей мужней женкой, а нынче это — горькая вдовица…

Мы вошли в дом, уселись, как и положено бабам, на кухне и стали неспешно беседовать. Говорили об общих знакомых, вспоминали прошлое, рассуждали о настоящем. Ведь мы с ней знаем друг друга давно, больше десяти лет! У Аньки очаровательный подбородочек — остренький, торчащий вперед, и оттого всегда кажется, будто бы голову она держит, гордо подняв кверху. Глаза ее смотрят на собеседника смело и прямо. Говорила Анька о погибшем муже, детях, нынешнем своем вдовьем житье-бытье. Припоминала, что о вдовах говорил святой Иоанн Златоустый и другие отцы Церкви, объясняла верность сказанного ими на собственном примере. Я молча слушала, и вдруг как будто кто-то шепнул мне на ухо: «Это юродивая. Смотри и запоминай. Увидишь ли еще такое в жизни?»

Разговор наш тек неспешно, потому что маленький сынок ее, с которым Анька приехала, спал в соседней комнате. Но вот зазвонили ко всенощной, и Анька, взяв ребенка, ушла в церковь. Часов через пять я встретила ее выходящей из церкви и отругала, как могла:

—Ты вот по-русски одеваешься, юбку длинную надела, так будь ты русской бабой по сути, а не по одеже! Где это видано — ребенка ко всенощной некормленым вести? Пять часов его, трехгодовалого, там держала! Зачем? Хоть бы пожалела голодное свое дитятко! И вообще, имей в виду: я тебе свекровь. Спуску не дам. Еще раз увижу такое — отругаю снова. Анька не обиделась, лишь добродушно засмеялась:
—Глядите-ка вы! Мужа нет, а свекровь есть».

В десятом часу вечера по белой дороге, ведущей из монастыря, уходила от меня вдаль женщина, ведя по зябкому августовскому холодочку мальчика в легкой летней рубашке и синих трусах. «Ох-хо-хо», — только и сказала я, покачав им вслед головой.

Снова эту парочку я увидела на следующий день, в полдень. Они зашли к нам после обедни. Анька принесла с собой мешочек с едой, переданный ей прямо в церкви хозяйкой, у которой она ночевала: сама Анька о еде для сына позаботиться не могла… Посидели они немножко и стали собираться на автобус. Анька что-то надела на себя в сенях и пошла, взяв ребенка за руку. Увидев их в окошечко, я побежала прощаться с ними на улицу. Выскочила за калитку, посмотрела и — застыла от удивления. На белой дороге, ведущей в монастырь, стояла женщина в черной длинной юбке, большом синем, с мужнего плеча свитере, подпоясанном ремешком, в туго затянутом светлом платке. За плечами — скромный рюкзачок, а в руках… Я ведь прекрасно помню, что никакого посоха у нее в руках не было, но, вновь и вновь разглядывая ту картину, не уходящую из моей памяти, я вижу у нее в руках страннический посох. Она держала за руку беленького мальчика с тихими светлыми глазами. На нем была розовенькая новая рубашка (как же — он нынче причастник!) и синие застиранные трусы. И эти спокойные лица. И готовность идти куда-то. И бесстрашие этих вечных русских глаз… Их покой. Их грусть. Их любовь.

«Не умерла ты, Святая Русь! — думала я, глядя на них широко открытыми глазами. — Как же возможна для тебя смерть, если щемящая красота твоя тревожит наши сердца, исторгая из них слезы умиления, жалости, любви? Вечно зовешь ты нас, тянешь к себе тоской и мукой невыразимой. Не суждена тебе смерть, потому что этой красоте жить вовек! И всегда будут сердца, тоскующие о тебе, зовущие тебя, Святая Русь!»

Ушли они. Остались досужие разговоры о странной женщине, неумехе, лентяйке. А я ходила, слушала и думала свою думу. Ох, как трудно найти благочестивую женщину, по-особому горячо любящую церковь, о которой бы не только внешние, но зачастую и церковные люди могли бы сказать: «Вот уж хозяйка так хозяйка! Везде-то у нее чистота. А как готовит! Детки у нее ухоженные, а уж рукодельница — поискать таких!» Никогда не забуду, как один мужчина сказал мне в деревне: «А у нас в приходе нормальных баб только одна и есть (такая-то). У нее и корова, и огород, и варенья-соленья, и с детьми-внуками все хорошо, все при деле. Вот праздник, стоит она у свечного ящика, а я твердо знаю: ни одного дела у нее дома не брошено. Все успела и в церковь пришла. А у других что? Какой-то кавардак, а не дом!»

Долго я размышляла над этой «хозяйственно-психологической» загадкой, а потом взяла да и решила ее для себя очень просто. Эти женщины, горячо любящие свою церковь и так много сил отдающие ей, они и есть «нищие духом», о которых говорил Господь. А ведь, по слову Иисуса Христа, таковые блаженны. Они нищенки! Их, по сравнению с удачливыми, процветающими «мужними женками», Бог обделил многими свойственными их полу талантами да умениями. Однако в душе у них есть некое разряженное пространство. Я-то уж знаю тот беспорядок, который зачастую можно найти в доме, где живет такая благочестивая женщина! Пирогами, как правило, их дома не красны: печь или не умеют, или некогда. Однако в душе у них есть некое разреженное пространство, куда призывается благодать Божия, ибо если эту пустоту не заполнять ею, то начинает там ныть и посасывать от чисто духовного голода. Покоя себе не найти вне церкви! А ведь такими, нищими да убогими, если сравнивать их с преуспевающими в миру женщинами, церкви наши и стоят. Так было всегда: и в старой России, и в советской, и сейчас. Ведь мы-то туда не пойдем дни и ночи простаивать там на молитве да обихаживать Божии храмы. Мы совсем другие. Мы люди с достоинством. Нам много чего от жизни надо, а прежде всего — славы от людей, которая нам нужнее Божией. А они вот такие: нищие, убогие. Не все, конечно. Немало среди благочестивых женщин хороших хозяек. Не хочу на них наговаривать и брать грех на душу. Могу лишь сказать, что среди молодых верующих женщин едва ли не большинство бесхозяйственных. Наши матери были великими труженицами, и мы почему-то сильно отстаем от них на хозяйственном фронте.

Частенько мне приходится защищать от разного рода нападок своих сестер: то у них дети слишком бледные, то сами не так одеты, то еще что-нибудь. Однако мы с ними, как говорят в вологодских деревнях, одинокие, и я хорошо знаю ту алчбу и жажду, что томит их. Знаю, что ищем мы одного и идем одной дорогой. И люблю я их, всей душой люблю сестер своих во Христе! Глаза люблю… Что в них, отчего они так особы и почему пронзают душу мою? Нынешняя Россия такова, что можно не без пользы для себя пообщаться схристианами разных конфессий, да и с нехристианами, не скрывающими своей веры. Пришла пора и мне говорить и с иудеем, и с лютеранином, и с евангелисткой. У них, крепких в вере, не смогла я разглядеть этих глаз. Отчего же я узнаю эти глаза в толпе, не будучи знакома с человеком, не зная о нем ничего? Долго размышляла я о потрясении, которое зачастую испытываю от глаз христиан, и мужчин и женщин, встречаемых мною в православных храмах. И решила сама для себя так: Кровь Христова, доступная им в таинстве приобщения Святых Христовых тайн, омыла эти очи изнутри, сделав их по-особому чистыми, печалующимися и радующимися за меня, грешную, любящими меня, недостойную. Тихие это очи. Светлые. Бездонные, как тайна Христа… Глядеться не наглядеться мне в них.