Журнал «Фома».
Эта беседа состоялась в ноябре 1997 года в знаменитом Оксфорде. Я приехал брать интервью у православного епископа-англичанина о его пути к вере. Мы немного поговорили, а потом он неожиданно сказал: «Я, конечно, могу еще Вам рассказывать о своем приходе к Православию. Но знаете, мне кажется, Вам гораздо интереснее было бы поговорить с Джонни. Правда, он такой человек своеобразный… Он может Вам показаться немного необычным, но я очень надеюсь, что он Вам понравится».
Честно признаюсь, когда я брал адрес, в голове мелькнула мысль: «Что же такого необычного может быть в этой «доброй старой Англии»? Вот помню в Америке, когда панки становились монахами, — это да! А тут…»
Но я оказался неправ. А впрочем, судите сами…
Я БЫЛ КОММУНИСТОМ
— Меня зовут Джонни. Мне 34 года. Уже 10 лет я работаю медбратом в психиатрической клинике. Я стал православным три года назад, предварительно пройдя необходимую катехизацию. До этого я не принадлежал ни к какой другой церковной традиции. Я был атеистом, причем очень злобно настроенным против Церкви.
— И все же ты стал православным? Почему? Почему не англиканином или католиком?
— Довольно продолжительное время я вообще-то был… коммунистом. Не членом коммунистической партии. Просто был очень серьезно вовлечен в политическую жизнь. Тогда я симпатизировал старому советскому режиму. Но постепенно я стал разочаровываться в действенности политики.
Дело в том, что меня особо влекли политические конфликты. Я принимал участие в забастовках шахтеров и вообще довольно сильно был связан с их борьбой за свои права. В этой борьбе было много жесткости, даже жестокости. Я начал понимать, что постепенно становлюсь каким-то… точнее, что такая жизнь нечто со мной делала.
Все больше и больше я ощущал себя человеком, окруженным врагами. Насилие, конфликты — казалось, что нет других способов достижения любой цели.
Когда в мире начался кризис социализма, а в нашей стране все попытки добиться чего-либо окончились неудачей, мне стало ясно, что я только больше озлобляюсь, зацикливаюсь на самом себе. Но ведь я же начал заниматься политикой из-за причин моральных, меня волновали судьбы людей, мир на земле!.. А в итоге я стал ожесточенным и очень одиноким человеком. Это был кризис. Глубокий нравственный кризис.
Я тогда работал медбратом. Мне приходилось ухаживать за больными с тяжелейшими физическими и психическими расстройствами. Наблюдая их жизнь, я перестал довольствоваться рациональными объяснениями того, что значит быть человеком. Мне было ясно, что мои пациенты — такие же люди, как и я. Хотя у них отсутствовали все «признаки человечности»: какие-либо внешние проявления интеллекта, возможность приносить видимую пользу обществу. Я понял, что можно любить людей и быть в ответ любимым людьми… В общем, понятие «человечность» очень трудно объяснить словами. Так постепенно во мне развилось убеждение в СВЯТОСТИ жизни.
Особенно человеческой жизни — «личностности», если угодно. Это новое видение жизни не вписывалось в мою прежнюю философию, от чего я сильно мучился…
А однажды мне нужно было отвести больного на службу в часовню при больнице. Это была часовня англиканской церкви…
— Он сам попросил отвести его?
— Да. Мне приходилось выполнять разную работу, в том числе и ухаживать за престарелыми…
ЧТО Я НАТВОРИЛ?!..
Мы пошли в часовню. Шла короткая англиканская служба. Поскольку часовня находилась при больнице, то священник сам подходил с Причастием к больным, а не больные к нему. Я просидел всю службу.
И до того случая богослужения почему-то притягивали меня — к моему великому сожалению — ведь я по-прежнему «философски понимал», что все это ужасно, все это какой-то фокус-покус, надувательство, нонсенс, нечто реакционное и т.д.! Правое крыло, одним словом… Поэтому в церковь я попадал только когда приводил туда людей. И всегда что-то чувствовал…
Но на этот раз служба с ее проповедями о пастыре, ведущем овец к пастбищу и источнику воды, с особенным «богослужебным» языком — все это как-то сильно подействовало на меня. У меня возникло желание попробовать воду из этого источника, оказаться на этом пастбище. Мне был нужен пастырь, который бы заботился обо мне. Эмоционально это было очень сильное чувство…
Священник вышел с Чашей. И я … причастился раньше, чем понял, что же происходит (надо сказать, что в Англиканской Церкви довольно нестрого подходят к принятию Причастия, там причаститься проще). В тот момент не подойти казалось ужасно неправильным.
Но я это сделал и запутался еще сильнее. В голове крутились мысли: «Что я натворил? Я ведь не член церкви. Я даже не верю в Бога. И я причастился. Что это значит? Я причастился? Или просто выпил вина? Не совершил ли я чего-то ужасного, богохульного?». Я расстроился, не знал, что делать дальше.
Тогда я решил, что должен поговорить со священником.
До того случая я жил по принципу «или все или ничего», т.е. был человеком, энергично бросающимся на всякое дело, за которое брался. Даже будучи атеистом я не мог принять, что Причастие — всего лишь символ единства христиан. Или это Истина, или все эти символы — ничего не значащая ерунда. Или Христос — Сын Бога, и Причастие есть Его Тело и Кровь, или это все просто легенда. Причем довольно глупая.
Мне нужно было знать наверняка — я не мог находиться «где-то посредине». И если уж я выпил из Чаши, то должен был знать, что я выпил! Это ничто или это все?
Я знал, что не добьюсь четкого ответа от большинства англиканских священников. Я позвонил в католический мужской монастырь. Сказал, что мне нужно поговорить со священником. По телефону ответили: «Мы вышлем Вам бланк и сможем устроить для Вас встречу со священником»…
— Почему ты позвонил католическому священнику, а не какому-нибудь другому?
— Знаешь, мне нужно было во многом разобраться. Тогда я не знал как это называется (сейчас я понимаю, что это — Апостольская традиция), но чувствовал, что должна быть одна Церковь. Я понял это внезапно и сразу. Может быть, это звучит не очень правдоподобно. Но тогда я думал так: если я причастился, то это имеет отношение ко мне и к Церкви. Но где эта Церковь? Я считал, что это должна быть Римско-католическая Церковь.
Итак, мне должны были назначить встречу со священником. Я чувствовал, что теряю самообладание. Я думал, мне скажут: «Никуда не уходите, мы сейчас пошлем к Вам монаха». Что-то вроде этого. Я думал, что придет такой человек, с крестом, все объяснит — и порядок. Но получилось иначе.
Я рассказал о моих проблемах другу-католику. Он ответил: «Ты знаешь, я уже некоторое время готовлюсь перейти в Православие и скоро должен идти на встречу с епископом Православной Церкви.» (Это было для меня полной неожиданностью, мой друг никогда ничего такого мне не говорил.) «Ты поговори с епископом. Не нужен тебе визит в монастырь. Просто позвони епископу и повидайся с ним».
Так я позвонил владыке Василию. Он пригласил меня к себе, и на следующий день я уже был у него. Заливаясь слезами, я говорил ему: «Я сделал что-то ужасное. Я принял Причастие, но я даже не верю в Бога! Я совсем запутался и не понимаю, что творится с моей душой. Мне нужно, чтобы Вы мне объяснили, что происходит.» Тогда он сказал:
— Так ты не веришь в Бога?
— Не верю. В этом-то и весь ужас.
— Но ты же веришь!
— Что Вы имеете в виду?
— Если бы ты не верил в Бога, тебя бы это не мучило.
— Вы думаете, что я верю в Бога?
— Похоже, что да.
ПОЧЕМУ Я НЕ СТАЛ ПРОТЕСТАНТОМ
Это было так удивительно! Я спросил: «Что же мне теперь делать?» — «Приходи в церковь». Я так и сделал, пошел на вечерню. В те выходные служба была на греческом языке. Я ничего не мог понять. Не знал греческого и до сих пор не знаю. Но именно эти странные песнопения делали ее непохожей ни на одну из служб, на которых я бывал раньше. Я чувствовал, что «не ошибся дверью».
Одна из любопытных черт православной жизни в Оксфорде заключается в том, что у нас есть два прихода: греческий и русский, поэтому служба идет или на греческом или на славянском. Но я находил в этом пользу: когда умом я абсолютно не понимал, что происходит, тогда работала моя интуиция, я внимал ходу службы всем своим существом, зрением, обонянием.
За три года жизни в Церкви я понял, что является характерным отличием Православия от Англиканской Церкви.
На Западе религия есть нечто разумное — да, разумное или эмоциональное — так или иначе. А тело и сердце, т.е. «физическое» полностью исключается из религии. В ней нет целостности, единства, соборности. Нет по крайней мере по двум причинам. Во-первых, потому что она отворачивается напрочь от телесного, но главное — она индивидуалистична. В протестантской традиции на первом месте стоит «я», а не «мы»…
Мне всегда было интересно читать Священное Писание. И я достаточно хорошо знал Библию, чтобы помнить слова Христа: «Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Здесь не сказано «где один из вас», правда? — «где ДВОЕ или ТРОЕ»! Мое знакомство с Православием дало возможность соотнести эти библейские строки с церковной практикой.
Я воспринимаю это в свете догмата Троицы. До обращения в Православие сама идея Бога-Троицы смущала меня. Я считал, что мы не знаем, что это такое -Троица. И хотя это верно — мы не знаем, что такое Троица — но это не мешает нам все-таки думать о Ней, проникать в смысл Троичности, насколько это возможно больше и больше.
Да, это Тайна. Тайна, которая в Православии сохранена. На Западе же тайна — это то, что нужно преодолеть.
И второе, чего почти нет в западном христианстве — это богословие иконы. Когда я в первый раз приложился к иконе, то не мог отделаться от сильного чувства, что мне было позволено физически ощутить объятия Бога. Когда я целовал дерево иконы, то та материя, которой был я, как бы поднялась над обычным существованием.
Для меня это жизненно важно. Без этих кусочков дерева я не смог бы быть христианином. И дело не в художественных достоинствах иконы. Мне вполне хватит потрепанной старой иконы, вырезанной из журнала. Но деревянные иконы — это что-то особенное. (Джонни стучит по дереву). Их можно ощущать.
Если Бог воплотился во Христе и эти частички «дерева» с изображениями свидетельствуют об этом, если я имею возможность целовать иконы, то частичка «дерева», которая есть я, не может быть презираема Богом, а значит не может быть презираема кем-либо вообще. Поэтому если ты сидишь напротив человека, то уже его физическое бытие достойно уважения. Человеку не нужно оправдывать свое существование. Для меня это очень важно, так как я работаю с «выброшенными» людьми…
За несколько лет до крещения, когда я был с друзьями в Нью-Йорке, случилась одна история. Не буду всего рассказывать, но со мной в нравственном плане происходило что-то ужасное. Я тогда чуть не поучаствовал в том, о чем потом мне пришлось бы сильно сожалеть. Я много сделал плохого в жизни, но когда вспоминаю об этом, я чувствую, что… В общем, это было ДРУГОЕ зло. Это действительно было бы очень, очень
страшно, и я не знаю, смог ли бы я жить с этим.
В тот момент я был сильно пьян. И мне явилась Богородица. Этого оказалось достаточно, чтобы остановить меня. Это навсегда осталось в моей памяти.
— Когда произошел тот случай в Нью-Йорке, как ты понял, что это именно Богородица?
— Да, я сразу понял, что это Богородица. Может быть, именно это меня и остановило. Я узнал ее по картинам эпохи Возрождения. Она явилась в образе Девы Марии, как она изображается в западной средневековой живописи. Это был тот «язык», который я мог тогда понять. Я знал, кто это был. Другое вообще немыслимо: кто и откуда мог вдруг возникнуть НА ПОЖАРНОЙ ЛЕСТНИЦЕ нью-йоркского дома в тот момент и сказать то, что сказала она? Конечно, это была Богородица.
Я ХОТЕЛ ОСТАТЬСЯ ЖИВЫМ
С моего прихода в Церковь, я понял, что должен быть здесь. Следующие три года я провел, пытаясь разобраться в произошедшем, потому что все случилось так быстро…
Для местной общины я довольно необычный прихожанин. Здесь большинство людей перешли из другой веры в основном из-за тонких, но важных богословских вопросов. Для меня же это было как прыжок. Я был абсолютно вне Церкви и вдруг оказался в ней. Я просто знал, что Православная Церковь — это Вселенская и Апостольская Церковь, я должен был быть здесь, каким бы абсурдным это ни казалось.
Кроме того, я очень любил Достоевского. Он всегда оказывал, и продолжает оказывать на меня огромное влияние. Достоевский показывает грешных, слабых, глупых, сумасшедших людей, которые в своем сумасшествии и грехе близки Богу. Мне и в голову не могло придти, что существует живая церковная традиция, способная принять меня.
Ведь я очень похож на героев Достоевского. Я немного помешанный, грешный, бестолковый. Я всегда думал, что христианство не для меня, потому что я не достаточно хорош. Я думал, что христианство для хороших людей. Мне казалось, если я стану христианином, и если я смогу стать таким хорошим, то я уже как бы не буду живым человеком, я стану одним из тех «хороших» людей.
И вдруг я узнал, что я могу быть православным, оставаясь таким же. В постоянной борьбе с самим собой, с бесчисленными вопросами. И так будет, пока я не умру. Христианство — это не удобный мирок, защищенный от всех проблем, где нет страданий. Вероятно, сейчас я страдаю больше, чем до принятия Православия, потому что я осознаю важность жизни вообще и важность моей жизни — так, как я не осознавал раньше.
В жизни важно все. Христианство похоже на маяк: Церковь — это маяк, Христос — это маяк. Я по-прежнему в штормовом море, но теперь вижу маяк. А это значит, что я вижу и то, где нахожусь я сам! Я знаю, как далеко я от маяка, насколько плохо мое положение и как далеко нужно плыть вперед, и каким я должен быть, чтобы доплыть…
А также я понимаю, что иногда изо всех сил плыву в обратном направлении, от маяка. Но маяк-то всегда здесь. Он никуда не исчезнет. Он здесь вот уже 2000 лет. Чтобы ни случилось со мной, здесь всегда будут люди, составляющие Церковь, и указывающие дорогу к маяку. Особенно монахи, которые столетиями молятся. И эти молитвы будут продолжаться и после моей смерти. Так я смог осознать свое место в мире…
А Церковь — она на расстоянии всего одной автобусной остановки отсюда. Я иду туда и ощущаю присутствие Бога в Церкви. Это здорово.
ТАКОЕ НЕРЕСПЕКТАБЕЛЬНОЕ ХРИСТИАНСТВО
— И все же — ты никогда не думал, что мог бы стать и католиком или англиканином?
— Я обнаружил, что в Англии быть православным интересно и необычно, даже экзотично. И конечно, я бы хотел, чтобы это было не так. Хотя я считаю, что поступил совершенно правильно, став православным, одно в англиканстве до сих пор привлекает меня. Будь я англиканином, я бы мог пойти на службу в церковь со всеми, кто живет в моей округе. Вот это для меня проблема.
Я стал православным не для того, чтобы быть «необычным». Я стал православным, чтобы быть ПРАВОславным — чтобы правильно поклоняться Богу. Я стал членом Православной Церкви, потому что Православная Церковь хранит древние христианские традиции.
Это не хобби. Иногда может показаться, что быть православным — это почти круто. И это где-то даже облегчает жизнь, потому что если я много говорю о Православии, то меня слушают люди, которые избегали бы меня, если бы я был, например, евангельским христианином. А так они считают, что быть православным — ОК. Иногда в таких случаях мне хочется сказать: «Послушай, я как раз из тех, с которыми тебе не хотелось бы общаться!»
Знаешь маленький значок в виде рыбки? Его носят «вновь родившиеся» христиане. Недавно я купил себе такой на куртку, чтобы сказать: «Я не просто православный, я православный христианин».
Когда я покупал этот значок в небольшом евангелическом магазине на улочке рядом с домом, продавщица вопросительно взглянула на меня. На что я сказал: «Похоже, это чуть ли не единственная возможность для христианина сегодня быть гонимым — носить такой вот значок». Она посмотрела на меня удивленно и, наверное, подумала: «Похоже, он псих». Но все это очень важно.
Христиан отталкивают, преследуют, к ним относятся с подозрением. Отчасти из-за неправильного понимания.
Из-за представления (вина за которое лежит как на нехристианах, так и на самих христианах), что мы «святее других». Христиане — это эти хорошие люди, самодовольные люди, люди у которых все ОК, потому что они уверены, что спасены, а вот остальные … Повторяю, христиане и не христиане в равной степени допустили, чтобы такое отношение, неправильное отношение появилось.
С другой стороны христиан преследуют потому, что дьявол «заботится» об этом. И это важно — столкнуться с такого рода преследованиями. Нельзя вести правильную жизнь, если не получить своей «дозы», своей доли преследований…
— Насколько я понял, у тебя нет сложностей в общении с неправославными людьми. А что ты думаешь о православных людях? Ты сказал, что они отличаются от неправославных. И ты тоже отличаешься. Есть ли у тебя сложности в общении с православными людьми?
— В церковь на Кэнтебери-роуд ходят разные люди. Полагаю, что я — в самом конце одной из сторон этого спектра.
Но прихожане здесь принимают меня, и я стараюсь принимать всех.
Честно говоря, я не перестаю удивляться той теплоте и участию, с которыми ко мне здесь относятся. За три года я стал все больше втягиваться в жизнь нашего прихода. В решении повседневных, практических вопросов.
Постепенно, шаг за шагом меня «приглашали» войти в жизнь общины. Сейчас я делаю какие-то совсем небольшие дела: тушу свечи, перед чтением Евангелия убираю икону с аналоя, чтобы можно было положить Евангелие. И людям нравится, что я делаю эти маленькие дела. В этом моя роль здесь…
Кому-то по душе консерватизм в поведении. Но я не думаю, что в этом — сердце их церковной жизни. Даже для тех, кто наиболее строг в смысле поведения и одежды.
— Я знаю, что ты женат. Твоя жена православная?
— Нет. Мы венчались в православной церкви, но она не православная. Поженились мы два с половиной года назад, «расписались» в регистрационном бюро, а потом через год венчались в православной церкви.
Моя жена верит в Бога, она протестантка. Мне кажется, она пытается разобраться в своей духовной жизни, пытается найти свой путь. Пока она не знает, где находится. Но ведь лишь очень немногие из нас знают.
Мои и ее взгляды на духовную жизнь не совпадают абсолютно, но в них нет ничего несовместимого. Если бы мы не смотрели одинаково на основные духовные ценности, мы бы не поженились…
СТРАДАНИЯ НИКОГДА НЕ БЫВАЮТ БЕССМЫСЛЕННЫМИ
— Быть христианином довольно тяжело. Но мне кажется, что на Западе христианином быть тяжелее, чем в России, где Православная Церковь существует беспрерывно много веков. Ты стал православным, но тебе приходится общаться с теми же, далекими от Православия, людьми. Стало ли это общение более трудным? Как они относятся к тебе теперь? Считают ли они тебя странным человеком, который стал «странным православным»?
— А я и есть странный человек и всегда таким. был. Все знают это. Все любят меня, отчасти именно потому, что я такой. Это нормально. Я не зацикливаюсь на этой моей «странности». Не стремлюсь проповедовать людям. Видите, и внешне-то особо не изменился.
В посланиях апостола Павла, которые я очень люблю и которые очень много значат для меня, я вижу, как у него буквально голова разрывается: Он открывает для себя Христа впервые в жизни, он счастлив, он пытается разобраться в этом опыте, пытается вместить все это в свою голову, иногда у него не получается, он старается и вот он уже почти сумел это сделать… Все это помогает мне почувствовать ЖИВОЕ послание.
В послании к Римлянам апостол Павел говорит о безумстве во имя Христа, и о том, что мы «сор для мира». «Злословят нас, мы благословляем»(1-е Коринфянам 4:10-13). Для меня это очень важно. И я продолжаю быть таким, какой есть. Скоро наступит 2000-й год. Мы все больше становимся какими-то очень дикими, жестокими. У нас есть телевизоры, видеомагнитофоны, самолеты и так далее. Но все люди, все мы — очень мало знаем Истину. И поэтому нам сейчас так сложно сохранить человечность.
Я думаю, что наступают очень опасные, очень неприятные времена. Библейские пророчества подробно описывают наше сегодняшнее положение.
Я не хочу сказать, что конец света будет в следующем году — не знаю. Антоний Великий говорил, что наступят времена, когда все люди будут сумасшедшими. Когда же они встретят нормального человека, они будут нападать на него: «Ты не такой как мы. Ты сумасшедший». Я думаю, что мир сходит с ума. Я сам где-то посредине.
Антоний Великий говорит мне об этом. Он не был респектабельным человеком. Все эти люди, монахи-пустынники. У них не было ванной, не было душа, машин, самолетов…Они жили в пещерах и молились. И они святые! Это огромная традиция. И я — только маленький человек в этой Православной традиции. Я пытаюсь найти свое место. Сюда могут прийти люди в галстуках. Я их уважаю. Но галстук не для меня. У меня свой путь.
— И все-таки, если вернуться к вопросу о том, что в тебе изменилось…
— Я стал терпимее. Я не стал занудой — моя вера этого не требует. Чтобы стать христианином, не нужно становиться мрачным занудой, как многие думают. Я такой же импульсивный, как и был, хотя сейчас во мне меньше злости.
Я работаю с людьми, у которых очень серьезные психические расстройства. Это мир тяжелых страданий, злости, постоянных конфликтов. Думаю, что со мной людям как-то спокойнее, безопаснее, даже если они нигде больше не чувствуют себя в безопасности. И я знаю, что это связано именно с моим пребыванием в Церкви.
Сегодня люди думают: «Смерть и страдания — это такие «несчастные случаи». Если бы не было страданий и смерти, все было бы здорово. И если бы был Бог, разве существовали бы страдания и смерть?». Но в мире все устроено как раз по-другому. Есть страдания, смерть…
Это как раз и есть отправная точка. Если исходить из всего этого и всерьез принимать ответы, которые, предлагает христианство, то станет ясно, что человек страдает не просто так. Страдания никогда не бывают бессмысленными. Ни мои личные, ни страдания других людей. На работе и в жизни я учусь переносить собственные страдания и принимать других людей, с их страданиями.
Я сейчас не хочу показаться лучше, чем я есть на самом деле — я по-прежнему ненавижу боль и хочу, чтобы все было прекрасно и спокойно. И мне часто хочется просто забраться в постель и накрыться с головой одеялом. Но оттого, что я так сделаю, страдание не исчезнет. Поэтому хуже всего — отрицать страдание. Если вы отвергаете страдание, то рано или поздно вы начнете отвращаться и от страдающих людей, а потом решите изолировать их от общества или даже убить — чтобы мир стал красивее.
Но я больше не хочу в этом участвовать. Я по-прежнему работаю в больнице. Во многом то, что мы делаем, что делает больница — принимает страдания на себя, чтобы окружающим людям не приходилось смотреть на них. Но я по-прежнему хожу туда и по-прежнему все вижу.
Я вижу этих людей, нахожусь с ними. Я не делаю ничего особенного. Я могу попить чайку с человеком, жизнь которого как бы разорвана на части. И это тоже, в некоторой степени, способ поговорить о вере…
МОСТ МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ
Знаешь, в каком-то смысле христианство разорвало и мою жизнь на кусочки. Не могу сказать, что я совсем безграмотен. Я довольно много читал, меня всегда интересовали разные идеи, я много попробовал в жизни. Я был коммунистом. Сейчас я медбрат в психиатрической клинике. Я интересуюсь психоанализом, философией и многим другим. Я изучал философию и довольно прилично в ней разбираюсь. И могу вместить это в свою голову.
Ты знаешь выражение «can get my head around something»? Это значит, что что-то меньше, чем моя голова — мое понимание мира. Христианство же больше, чем моя голова — больше, чем я. Если я постараюсь вместить в себя все, что там есть, то просто сломаю голову. Я поклоняюсь Христу, потому что Он больше меня.
Я никогда не встречал чего-либо, или кого-либо больше, сильнее меня. Поэтому я всегда искал подлинной силы. При этом так как я был противником любой авторитарной власти — если кто-то говорил мне, что делать, я всегда поступал наоборот. Я боролся, если меня пытались остановить. И вот есть Тот, с Кем я НЕ МОГУ бороться!.. Он заслуживает, чтобы Ему поклонялись. Это — как сбывшаяся фантастика.
Сейчас я знаю мои настоящие «размеры». А они таковы, что я слабее Бога.
Современное модное представление о том, что нет ничего выше и сильнее человека, абсолютно неверно.
Человек не знает, что он человек, пока не встретит того, кто сильнее человека. Кот меньше человека, человек меньше Бога. Кошка не может открыть банку с питанием. Ей нужен человек. Кошки не обижаются на что, что им нужен человек. И для меня в этом нет ничего недостойного — быть полезным кошке. В этом есть даже некоторая заслуга, и поэтому мы любим кошек. А для человека есть Христос, который как бы наш Мост между небом и землей. И это помогает нам увидеть место человека в мире. Я больше не потерян. Я знаю, какова моя система координат.
Перевод с английского Инны МЕЛЬНИКОВОЙ.