«Единственное лекарство — делать свое дело». Писатель Майя Кучерская

21 Ноя

Подписывайтесь на наш подкаст:

Универсальная катастрофа

— Как вообще у вас этот год прошел?

— Этот год прошел у меня чудовищно, дорогая Аня. Уточнить? 

Вы знаете, что меня каждый раз поражало. Когда в марте, апреле и в мае одни и те же слова: «я совсем не могу работать», «я читаю только новости», «я больше не могу ничего читать», «я перестал(а) спать», «я не вижу никакого будущего, никакой перспективы»; «я в страшной депрессии, хотя никогда в ней прежде не бывал(а)», эти слова произносили люди самых разных поколений. 

Больше всего я изумилась, когда услышала это от 82-летнего человека, очень симпатичного, бодрого, прошедшего огонь и воду. Он в тюрьме сидел в советское время. И много чего повидал. 

Огромное количество людей разных социальных принадлежностей и возрастов чувствовали себя совершенно одинаково в эти месяцы — это говорит о том, что катастрофа, которую мы переживали и переживаем, имеет универсальный характер. 

— Мы все чувствовали, наверное, это ощущение будущего, которое непонятно, будет ли теперь. Что вы думаете об этом?

— Думаю я об этом постоянно. И у меня есть одно противоядие. 

Будущее туманно, его грядущее иль пусто, иль темно, как сказал классик (цитата из стихотворения Михаила Лермонтова «Дума». — Примеч. ред.). И мы действительно его не знаем. Никто, даже астрологи (смеется). 

Мы можем делать какие-то прогнозы. Но вспомним, скажем, начало февраля 2022 года, когда все, кому я верила, дружно говорили, что этого не будет никогда. И это случилось. Мы понимаем, что даже предсказания лучших наших экспертов не работают. 

Понятно, что его можно запланировать на определенное время. 

Например, я сейчас обсуждаю со своими коллегами открытие нового филологического журнала. И думаю, что первый его номер выйдет в марте. И понимаю, как я живу до марта, по крайней мере — готовлю этот журнал, собираю авторов, составляю редколлегию. Мне сразу понятно, что делать. 

И это замечательное лекарство от этой боли неизвестности — самому управлять неизвестностью. В пределах своих возможностей. 

Почему Майя Кучерская вернулась в Россию

— События февраля застали вас в Америке. И в тот момент, когда очень многие уехали из России, вы, наоборот, вернулись. Что было для вас самым важным, когда вы приехали? Что вообще это было такое — возвращаться?

— Для этого надо сказать, каково мне было в Америке в эти дни. Во-первых, жизнь человека, который жил в Москве и который жил в Нью-Йорке, как я, в марте, апреле и мае особенно не отличалась от жизни в России. Примерно одно и то же. Новости, новости и новости. И ожидание хоть одной хорошей новости, которой все нет.

И когда вернулась, что я испытала? Острую радость. Я же оказалась дома. 

Действительно, когда ты находишься там, [за границей], и когда ты не юный и очень адаптивный человек, а уже зрелый, то ты как будто под водой плывешь. Ты можешь дышать, но это дается тебе тяжело. А тут ты оказываешься над поверхностью воды. И — ах! — дышать-то можно в полную силу, во все легкие. Это во-первых.

И во-вторых, есть самое главное переживание — оно такое острое, что я могу говорить о нем бесконечно. Это когда я вошла в аудиторию университета. И хотя я до этого в Америке прочитала довольно много разных лекций, в разных аудиториях университетских, студентам, на английском и на русском языке, и вроде бы делала то, что я привыкла, и так же, как и всегда — тем же голосом, в той же манере.

Душа в эту секунду — раз! — и вернулась в тело. Где она гуляла до этого, пока я была в Америке, не знаю. 

И возникло чувство такой полноты. Я могу быть собой только здесь, с этими ребятами, в этой аудитории, когда за окошком Старая Басманная. Почему-то так. 

И для меня очень остро стал вопрос о том, что такое «я», идентичность. В чем она заключается? Раньше я пребывала в иллюзии, что идентичность — это то, как ты думаешь, чувствуешь, каковы твои взгляды. 

Оказалось, что в эту огромную вселенную идентичности входит очень много планет. И одна из них — это твоя собственная квартира, другая — это твой собственный двор, третья — это школа, в которой ты училась и мимо которой ты можешь случайно пройти, находясь в городе Москва. Но не в городе Нью-Йорк. Оказалось, что огромное количество каких-то деталей, воспоминаний, предметов здесь, в России — это тоже ты! И я была этим потрясена, потому что не знала этого. И узнала весной 2022 года, когда вернулась в Москву из Америки. 

Меня спрашивают: «Ну зачем ты вернулась?» Я вернулась из самых разных, в том числе сентиментальных соображений. У меня есть много обязанностей и некоторое количество людей, которые от меня зависят, которым я только тут могу помочь, а там — не могу, просто потому что это далеко и не всегда можно так быстро среагировать. 

Фото: Высшая школа экономики

Кроме того, вот это ощущение — что я, Майя Кучерская, Майей Кучерской могу быть только в Москве. В этом присутствует и грусть, потому что это страшная ограниченность. Ну что это такое? Человек с его бессмертной душой, я, прекрасная, свободная, оказывается, не могу быть собой, когда я не в Москве. 

И я поняла, что со мной происходило, когда я жила в Нью-Йорке, притом, что там было совершенно замечательно, и я бесконечно за это благодарна, за то, что делала любимое дело своей жизни, а именно ходила в архив, в библиотеку, что-то исследовала. Тем не менее, я все время ощущала какое-то «недо» — мне все время не хватало… Чего мне не хватало? Мне не хватало быть собой. 

Хотя я хорошо знаю, если некоторое время все-таки пожить в другой стране, то потихонечку это возвращение души в тело произойдет. Просто не сразу. Год, два, иногда чуть побольше — и ты наконец обретаешь себя. 

Люди ругаются, потому что им больно

— Вам не обидно читать пафосные пассажи про «кто не уехал, тот во всем виноват», «кто остался, и тем более вернулся — плохой русский»?

— Я понимаю одно — всем сейчас плохо. Всем, абсолютно — кто ругается там, кто ругается здесь, кто не ругается… Люди, как могут, стараются справиться с разрывающей их болью. 

И когда я читаю эти ругательства, ну что ж, я только руками развожу. Я и сама дважды была объектом травли.

Иначе нет других причин нападать на совершенно неведомого тебе человека, про которого ты действительно не знаешь ничего — ни про его обстоятельства, ни про его обязательства, вообще ничего. Ты только смотришь на движущуюся виртуальную фигурку и выносишь не менее виртуальное суждение. 

Понятно также и то, что многим так важно быть уверенными, что они правильно поступили. Многие мудрые люди уже говорили, что здесь нет и не может быть правильного выбора — уехал ты или остался, каждый это решает исходя из собственных ощущений, обстоятельств и обязательств. Тем не менее, кому-то все равно хочется быть уверенным, что он прав. А чтобы быть уверенным в своей правоте, надо поддерживать тех, кто совершил похожий выбор, и осуждать тех, кто совершил непохожий. Вот и все.

Я к этому отношусь как к естественной ограниченности любого человека. Моей ограниченности тоже. Я, как и любой человек, не могу ни о чем выносить никаких объективных суждений, а исхожу только из собственного опыта и представлений. 

И с этим трудно бороться. Этим летом мне по непростым семейным обстоятельствам пришлось оказаться в Америке. И я вдруг впервые почувствовала, что где-то примерно в районе лба у меня клеймо: «Она оттуда, она уже там была и приехала». Наверное, так себя чувствовали люди, приехавшие из коммунистического СССР.

Обвинение в том, что ты все-таки разделяешь позицию тех, кто принимает решения в нашей стране, в воздухе висело. Не будешь же бить себя в грудь и что-то объяснять. Ты просто это чувствуешь и понимаешь, что такова новая реальность. Теперь тебе с этим жить, с клеймом человека, который приехал из России после 24 февраля.

— Вы об этом говорите так, как будто у вас есть какой-то потрясающий внутренний иммунитет против этого. Как будто вам не обидно, не больно, не страшно. Я вижу, как многие люди, которые это слышат, просто рассыпаются, потому что это очень тяжело. Откуда у вас это? У вас же фактически первое выступление в России сорвали непонятными претензиями…

— Это была незабываемая сцена. Но все-таки то выступление было вторым после возвращения из Америки. 

Сначала я приехала в Тверь и выступила перед читателями. И это было мое первое выступление здесь после начала беды, как говорит Екатерина Шульман (политолог и публицист, внесена Минюстом РФ в перечень СМИ-иноагентов. — Примеч. ред.). Все было совершенно иначе — в Твери меня встретили очень симпатичные читатели и никаких скандалов не было. 

В Петербурге тоже были читатели. Те, кто приходит на встречу и находит время, это же те, кто тебя любит. Поэтому зал состоял из любящих меня людей. 

Но, действительно, эта прекрасная девушка пришла специально, чтобы меня обличить. И тут я впервые подумала: «Ой…» Это было, конечно, совершенно неожиданно. Но я понимаю, что у нее тоже, видимо, болело. 

Я потом призывала ее назвать свое имя, сказать, кто она, что ее на эту сцену вывело. Вообще-то это был смелый поступок — взять и выйти, в аудитории лояльной мне совершить поступок против меня. Но она осталась прекрасной незнакомкой. Напишу-ка свое стихотворение вслед за Блоком! 

— Вы написали, что одним из мотивов вернуться стали студенты. И вы не могли сказать просто: «Гудбай, ребята, семестр мы завершать не будем, я вас больше не учу». Почему для вас это невозможно? Для очень многих это оказалось сложным выбором, но тем, который пришлось сделать.

— Это хороший вопрос. Вы знаете, я до конца сама не понимаю, как это устроено на самом деле. Потому что среди тех, кто остался, больше людей, создавших какие-то институции, занимающих административные должности. Понятно, почему — они не могут свое дело бросить. На них лежит гораздо больше ответственности. 

Фото: Высшая школа экономики

Магистерская программа в Высшей школе экономики «Литературное мастерство» — это мое детище. Да, я ее придумала и создала. Хотя, конечно, она не была бы такой, какой стала, без чудесных коллег — Марины Степновой, Дмитрия Харитонова, Александры Борисенко, Галины Юзефович, Сергея Гандлевского. Я называю наших преподавателей, но, конечно, далеко не всех.

Мне стало очевидно, что если я уеду, то это дело — очень важное, по обучению писателей, по созданию, если угодно, писательской элиты — будет разрушено. И мне было жалко его. До слез. Я туда вложила много сил, много себя. И это же не абстракция какая-то, это живые люди, мои любимые студенты. 

Я сказала, что когда вошла в аудиторию, то почувствовала себя собой — там сидели студенты-второкурсники, которые закончили в июне 2022 года. Но оставались и первокурсники, которых мы приняли в свое время, пообещали их учить. Ну, это было бы совсем уж бесчеловечно взять и уйти, и все разрушить в их жизни? У нас и так достаточно разрухи и всякого людоедства вокруг. Я в этом участвовать не хочу.

Я не вижу никаких причин не выполнить обещания, которые дала этим чудесным молодым людям, которые у нас учатся. Один другого талантливее. У нас отбор — 10 человек на место, попадают лучшие из лучших. Я не могу их бросить. 

Будь я рядовым преподавателем, мне было бы намного легче. И многие мои коллеги завершили учебный год и уехали. И это вполне понятно. 

Но я понимаю и тех, кто уехал, не окончив учебный год. Потому что, если ты испытываешь физическое удушье, острую панику, реально не можешь находиться здесь по каким-то внутренним психологическим причинам и бежишь — это нормально. Ты спасаешь свою жизнь и жизни своих близких. 

Если кажется, что тебе угрожает опасность — бежать от нее нормально! И многим она действительно угрожала. Люди бежали не только от ощущения удушья, но и от вполне реальных вещей — ареста, тюрьмы. Как здесь можно за других решать? 

Мне не угрожал арест. Мне не угрожала тюрьма. Надеюсь, и не будет. Поэтому я здесь.

«21 сентября у студентов были перевернутые лица»

— Главный вопрос, который я слышала от родителей своих учеников и от студентов, с которыми я работала весной — как жить, когда непонятно, что у тебя с будущим, когда это будущее украли. Когда мы не можем сдать ни одного экзамена на иностранный язык, был бакалавриат и магистратура — сейчас с ними непонятно что. Говорите ли вы со студентами об этом?

— Вы знаете, у нас очень хорошие студенты. Это магистранты, взрослые люди, им 25 лет и больше, в среднем такой возраст. Они даже ничего не говорят. Они смотрят.

У нас было занятие 21 сентября. Я его не забуду. Когда вдруг вхожу в аудиторию и вижу, что лица перевернуты у всех. У мальчиков и у девочек. Они просто перевернуты. 

Что делать, как быть, куда дальше двигаться… Единственное, что я могу на это ответить — тем более, дело-то у нас такое хорошее, писательское, ничего же не надо, только писать. Ни лаборатория не нужна, ничего не нужно, только вот компьютер и голова. Поэтому в ответ на эти перевернутые лица какие-то слова мы даже сказали тогда с Мариной Львовной Степновой (писатель, профессор школы филологических наук НИУ ВШЭ. — Примеч. ред.), мы с ней вместе преподаем. Но, тем не менее, главным было все же другое, другие слова: «А теперь, дети, открыли тетради и начинаем. Сегодня у нас тема…» И пошел учебный процесс. 

Вот и ответ — что делать с будущим. Жить в настоящем. Сейчас у вас пара. Мы должны обсудить, как создать живого героя. Как сделать так, чтобы у него глазки блестели, чтобы он был веселый, смешливый или наоборот, грустный, меланхоличный. И к концу пары эти лица, которые были перевернутыми, они обратно — раз! — и оживают. И то же самое и у нас с Мариной Львовной — отпускает. 

Я подумала вдруг, что, наверное, самые счастливые люди — это те, у кого сейчас на руках младенцы. Совсем маленькие дети. Ты не можешь ребенка не накормить, не уложить, ты должен его помыть — много-много забот, которые тебя погружают в насущное, необходимое, и немного отодвигают от тебя глобальные проблемы. 

Возможно, я ошибаюсь. Я разговариваю с мамой младенцев, возможно, это не так… Но мне почему-то так кажется.

— Мне кажется, что на уровне бытовом, физиологическом действительно этот круговорот — покормить, переодеть, уложить — сильно отодвигает все твои внутренние боли. Действительно, так я переживала смерть первого мужа — с шестимесячным ребенком. Это очень меняет фокус. Но возникает другой момент — я тебя рожала не в такой мир. Какое-то чувство огромного в том числе обмана своего ребенка тоже. 

— Да… Это горе. Мы в ситуации страшной утраты — и глобальной, и маленьких утрат, уюта, комфорта, привычного мира, и в том числе наших иллюзий.

И все-таки, есть правда жизни, как это ни банально звучит. Она заключается в том, что моя дочка ходит в школу. Там есть уроки о важном. Какие-то первые приметы нынешней реальности. 

Как они с этим живут, современные дети? Примерно так, как мы жили с историей партии на первом курсе. Я ее еще проходила. А уже на четвертом курсе ее отменили. Дети относятся к этому как к некоторой неизбежности, которая не затрагивает ни душу, ни взгляды. И главное, что, похоже, к этому так же относятся те, кто вынуждены преподавать эти уроки. 

Вот эти вскрики, которые я тоже слышу: «Ах, как могут ваши дети ходить в эти школы…» Обычно. Они там учат математику и географию. Они там тусуются. Им там интересно, весело, полно. Для меня это еще один якорь. Я вижу, как хорошо здесь моей дочке среди ровесников. У нее сейчас самое золотое время, она подросток. Они наконец вкусили сладость этого проживания жизни друг с другом рядом. Им больше всего хочется болтать, гулять, общаться. Жить. 

О стихах и прозе в 2022 году

— Что поменялось за этот год в том, как стали писать? Я очень много думала о том, что никогда не любила и не понимала поэзию. Стихи надо учить, разбирать, это здорово, прекрасно, но это что-то абсолютно — прощу прощения у всех — избыточное. В этом году я увидела, что пока у тебя абсолютно нет слов, именно те, кто пишет стихи, эти слова подбирает. И они прямо дают название тому, что происходит. У меня произошло переосмысление всей поэзии. Что происходит у вас?

— Да, я тоже заметила, что полились потоки поэтические. И это очень сильные стихи. Их правда много. И даже те, кто молчал много лет, вдруг начали писать, замечательные стихи. Я снова стала поклонницей — и была раньше, но он на какое-то время замолчал — Юлия Гуголева, например. Он сейчас пишет прекрасные, очень современные стихи. 

Почему стихи в изобилии рождаются сегодня, а с прозой мы такого не наблюдаем? У этого достаточно простое объяснение. 

А проза — это некоторая работа, сосредоточение, долгая дистанция, вот что важно. Поэтому, чтобы написать хорошую прозу, нужно время и гораздо больше душевных сил. Не говоря уж об исторической дистанции. 

Что происходит с современной прозой? Я пока не очень понимаю. Но не сомневаюсь в том, что все наши сегодняшние переживания найдут воплощения в текстах современных писателей. 

— Сразу опыта появилось очень много.

— Да! Я думаю, что просто не может быть иначе. Очень серьезные перспективы у украинской литературы, потому что это совсем другой опыт. И, безусловно, на волне его уже родились, несомненно, новые современные авторы, новые сильные тексты. 

Что касается российской литературы, я пока затаилась и жду. Нашим студентам мы с Мариной Львовной Степновой ведь тоже должны отвечать на их вопросы: о чем писать, что делать, кому это вообще нужно, бумага дорожает, премии закрываются, издательства объявляются иноагентами… 

Это нормальные профессиональные вопросы. И мы отвечаем: о чем бы вы ни написали, если вы напишете это хорошо, этого достаточно. Главное, это качество текста. 

Литература — это всегда притча. Вы можете написать рассказ об избиении младенцев, которое состоялось 2000 лет назад. Или рассказать историю о чем угодно — о любой войне, любых переживаниях, в любую историческую эпоху. Если вы написали хорошо, человек, живущий сегодня, сможет отождествиться с вашими героями и войти в мир, который вы создали. Просто потому что вы создали этот мир убедительным. Так устроено искусство. Войти и понять что-то про себя сегодняшних.

Поэтому ты имеешь право особенно не зависеть от современности. В этом утешение для писателей. Пиши по-прежнему о том, о чем хотел, что у тебя болит, о чем ты думаешь. 

Например, не так давно я прочитала замечательный рассказ Арины Киселевой, нашей студентки. Он должен выйти в журнале «Знамя» — «Думай позитивно». Это рассказ о девочке, которая работает в букмекерской конторе. Она ходит на работу, при этом на дворе апрель 2022 года и происходит то, что происходит. Там нет слов «специальная военная операция», там нет никаких других слов. Но сквозь все щелочки этого рассказа проступает ужас героини, иррациональный ужас, и мы кожей ощущаем то время, этот страшный апрель 2022 года.

В итоге у Арины получился рассказ о современности, о том, что переживает молодая девушка, у которой тоже есть ощущение, что будущего нет. Вот оно, литературное мастерство! Рассказать обо всем, рассказать абсолютную правду и при этом рассказать как бы на века.

— Я часто думаю про какие-то параллели с экзистенциалистами, которые прошли во время Второй мировой войны путь от абсолютного релятивизма нравственного — «нет ни хорошего, ни плохого, мама умерла — ну и ладно» (речь о романе Альбера Камю «Посторонний». — Примеч. ред.). И пройдя через сопротивление, военные действия, фронт, эти молодые люди, писатели, поменялись абсолютно в своем восприятии реальности. И как раз «экзистенциализм — это гуманизм» (работа Жана-Поля Сартра 1946 года. — Примеч. ред.) тогда примерно и рождается. Как вы думаете, будет ли что-то такое сейчас?

— Как ни странно, это ощущение постороннести имени Камю я встречала в текстах своих выпускников и студентов, написанных «до». Это ощущение потерянности их, рожденных в 90-м году, уже посещало. Я имею в виду в первую очередь книгу Тимура Валитова «Угловая комната» — в этом романе описана смерть отца, но ощущения примерно те же. Жаль, конечно, что отца нет, но эмоционально герой практически не вовлечен в это горе и потерю. 

Но я думаю, что само противостояние добра и зла должно стать более актуальным для них. Они увидели своими глазами, как бывает, когда торжествует зло. И когда добро старается сопротивляться этому. Когда ты свидетель борьбы добра и зла, ты не можешь об этом не писать. 

Проповедь любви и православный ежик

— Вы писали о том, что очень не хватает голоса священника сегодня. 

— Да, не хватает голоса священника. Мне в ответ на мой пост пришло целых три ролика с проповедями разных священников, которые достаточно смело говорили своей пастве о том, что надо противостоять злу. Что надо все равно стоять твердо. 

Мой пост о том, да где же наши батюшки, почему в этом нашем общем и страшном горе не слышно их голосов — это был такой выплеск. Но я прекрасно осознаю, что нет сословия более зависимого в нашей стране после военных, чем священники. Каждый священник, который выходит на амвон и, например, выражает несогласие с официальной линией партии и правительства, обречен на то, что его, скорее всего, уволят и отправят за штат. Как он в таком случае будет кормить свою семью, если он в общем умеет только служить? Он должен пойти в водители такси? Можно, конечно. Но это уже такой подвиг, который невозможно ни от кого требовать. 

С одной стороны, эти голоса звучат все-таки. Только что послушала замечательную беседу о вере отца Алексея Уминского, чудесная беседа Катерины Гордеевой (журналист, кинодокументалист, писатель. Была внесена Минюстом РФ в перечень СМИ-иноагентов. — Примеч. ред.) с иеромонахом Иоанном (Гуайта). И у вас публикуются тоже его мысли. Прекрасно. Кто может, говорит, кто не может — молчит. 

Огорчительно не это, а другое. Я даже не знаю, как об этом говорить. Не потому, что я боюсь цензуры, а потому что у меня до конца нет сложившегося понимания, что это. Но ведь огромное количество священников оказались не готовы проповедовать Христа, любовь. Они почему-то не могут сказать то простое, что я написала в том самом посте: убивать нехорошо, живой человек не должен убивать живого человека, Христос объяснил нам это очень давно. И даже до Христа это было известно. Была такая заповедь — не убий. 

И вот отсутствие этой проповеди от имени Христа, проповеди любви, меня удивляет. 

— Вы много писали про разные кризисы, связанные с верой. Вспоминается иногда ваш рассказ про православного ежика, как он стал крестить белочку и она утонула. И, кажется, звери сказали: «Ничего, зато крещеная умерла» («История о православном ежике» вошла в книгу Майи Кучерской «Современный патерик». — Примеч. ред.).

— Православная жизнь в России действительно очень причудливо сложилась. Так много было рабства, насилия в истории нашей страны. 

В том числе православие, его русский извод, как-то перестал различать, где насилие, а где любовь. История про утонувшую белочку ведь об этом. О том, что христианство может проповедовать только любовь и радость, а не заталкивание в свою веру. 

«На вопрос, где Бог, каждый должен ответить — а я-то где?»

— Где Бог, когда происходит такое страдание?

— Вопрос к Богу. Где Он?

Как ни странно, еще даже до пандемии меня стало охватывать чувство, что эта наша удивительная жизнь — взять да и поехать на выставку Питера Брейгеля в Вену, провести уикенд в Европе (а очень многие рядом со мной жили так) — вот-вот кончится. Было ощущение, что Римская империя стоит на пороге разрушения. Было чувство переполненности и перенасыщенности нашей жизни. 

Конечно, я говорю сейчас об очень узкой прослойке, не обо всей стране, страна жила иначе. Это я тоже хорошо знаю, потому что много где бывала. Но жизнь Москвы была такой. И меня не покидало предчувствие: не сегодня завтра все это кончится, просто потому что так нельзя. 

Был такой замечательный священник, архимандрит Павел Груздев, который часто повторял: «Зажрались!» Он говорил это и в 80-е годы, и в 90-е. Отец Павел сидел в лагере и знал, что такое голодать и что такое зажраться, в буквальном смысле этого слова — это когда на столе слишком много еды. 

Мне понятно это ощущение. И оно действительно окружало многих из нас. Мне казалось, сейчас все гикнется. И особенно часто это чувство меня охватывало где-нибудь в аэропорту, когда я видела огромное количество соотечественников, которые свободно перемещаются по миру, которые могут много что себе позволить, которые…

— Пришли к идеалу XXI века.

— Да, пришли к идеалу XXI века. Вот оно и стало рушиться — сначала пандемия, а потом 24 февраля. 

Я не могу отвечать за Бога. Но, возможно, это и правда реакция небес на состояние умов и сердец, которые давно уже не были обращены никуда, кроме как на развлечения.

При этом я понимаю, что Бог есть любовь, Он любит людей и жалеет их, и желает им счастья и добра. И понятно, что Он не имеет никакого отношения к тому, что происходит. Это же не Его выбор, а конкретных людей. Мы только наблюдаем Его бесконечное уважение к нашей свободе.

Люблю ли тех, кто рядом? Жалею их? И где я был раньше? Я шел на компромиссы? Шел. А если бы я здесь сказал «нет»? А если бы я вот в этом не стал участвовать? Может быть, ситуация была бы другой.

Я понимаю, как обидно тем, кто на компромиссы не шел и активно во всем участвовал, а сейчас уехал из России. Но не стоит сводить это участие только к политическому полю. Есть и другие поля, и все они важные — какой ты был в семье, в своей профессии, насколько ты честно жил. И, мне кажется, если бы каждый жил в соответствии, простите за пафос, с заповедями, или хотя бы со своими взглядами на то, что хорошо и дурно, мир был бы другим. В этом смысле каждый из нас несет вовсе не коллективную, а личную ответственность за происходящее — не дотянули, не доделали, не противостояли дьяволу. 

— Вы тяжело болели ковидом, лежали в больнице, написали в Facebook (запрещен на территории РФ. — Примеч. ред.), что прощались с жизнью. Что это изменило в вашей жизни?

— Когда ты на пороге смерти, у тебя может атрофироваться вера. Оказывается, это тоже некоторая часть души, которая может умереть вместе с телом. Если тело начинает умирать, умирает и эта часть души. Это очень страшно. Ну, я выздоровела. 

О встрече с Татьяной Юрьевной Лесковой

— Мы часто с друзьями говорим о том, что кажется, что за эти 9 месяцев люди постарели больше, чем на год. Есть у вас такое ощущение?

— Постарели в каком смысле?

— Прямо физически. 

— Про некоторых друзей могу так сказать. Но далеко не про всех. В ком-то из них я вдруг увидела этот проступивший возраст. Проступила какая-то усталость в лице. Старость ведь до известной степени просто психологическое состояние, мне кажется. 

— Вы сейчас будете снимать фильм про правнучку писателя Николая Лескова. Перед нашей съемкой вы рассказывали, что у нее идеальная осанка. И я как раз подумала про старость как психологическое состояние.

— О Татьяне Юрьевне Лесковой сейчас все мои помыслы, этим живу, нашей поездкой в Бразилию, как я надеюсь, в декабре. 

Татьяна Лескова пригласила нас на свой 100-летний юбилей. 

Татьяна Юрьевна действительно говорит в некоторых своих интервью, что своего возраста, как ни странно, не чувствует. Правда, это ранние интервью, когда ей всего каких-то 96–97 лет.

Вообще это интересная тема. Интересно проверить, так у всех или только у меня — некоторый набор тяжелых предрассудков, связанных с возрастом, актуален именно здесь, в России. Я примерно лет с двадцати семи чувствовала себя старой. Мне все время казалось: «Ой, мне уже двадцать семь». В тридцать два: «О Боже, 32 года, я старуха!» В сорок — «ну все, это просто уже полная дряхлость». 

А сейчас мне пятьдесят с лишним. И я впервые перестала себя ощущать старой. Может быть, потому что мне пришлось жить этой зимой четыре месяца в Америке, а там совершенно другое отношение к возрасту. И стоило мне там заикнуться «ой, мне уже так много лет!» — на меня смотрели с глубоким недоумением. Мол, это что, кокетство? И не знали, как на это реагировать. 

Татьяна Юрьевна Лескова

Настолько там пятьдесят — нормальное время, зрелость, расцвет. У тебя впереди еще 30 лет активной жизни. Потом, наверное, пенсия. В Америке, как известно, в отличие от Европы поздно уходят на пенсию, не в 65 лет. 

Не знаю, почему в России так. Вероятно, потому что продолжительность и качество жизни у нас другое? Но не до такой же степени, чтобы в 27 чувствовать, что молодость позади? Мне действительно любопытно: люди моего поколения, особенно женщины, тоже с юных лет чувствовали, что они старые? Посмотрим, что напишут в комментариях наши зрители.

— Я помню, как моей бабушке в университет писала ее мать: «Тонечка, ну я уже пожила, я уже старая, теперь ты живи». Ей было сорок лет как раз, а в сорок два она умерла от туберкулеза. Так что да, такое безусловно есть.

— Был круг представлений XIX века, связанных с возрастом. «Старик 45 лет» — мы это знаем из Тургенева. И это не имело никакой национальной привязки. Но, мне кажется, потом этот «старик 45 лет» поселился прочно в России. Я не знаю, так это или нет, но по ощущениям да. 

Хотя последние 30 лет ситуация стала меняться. И замечательные проекты Владимира Яковлева рассчитаны именно на тех людей, которые уже совершенно иначе себя чувствуют в возрасте счастья — 55+ (Владимир Яковлев — журналист, основатель ИД «Коммерсант», создатель проекта «Возраст счастья». — Примеч. ред.). 

— Можете рассказать про свой фильм подробнее? Как вы нашли правнучку Лескова?

— Это как раз к вопросу о будущем. Еще один проект, который освещает мне путь до 6 декабря уж точно. Потому что 6 декабря исполнится 100 лет Татьяне Юрьевне. 

Татьяна Юрьевна Лескова

Я нашла ее просто — знала, что она существует, читала с ней интервью. Потом ко мне обратились прекрасные люди из Бразилии и сказали, что хотят передать ей мою книгу о Лескове, и чтобы я надписала эту книгу лично. 

И дальше они приехали в Бразилию, а я была в тот момент в Нью-Йорке. И нас с Татьяной Юрьевной соединили по зуму. Ей вручили мою книгу, а я увидела ее впервые и была абсолютно очарована. Потому что это и правда человек из другой, далекой уже, ушедшей эпохи. В том числе языковой. 

Меня поразила ее речь. Татьяна Юрьевна говорит так, как ее научила ее бабушка, ее тетка, родившиеся в России до революции. Они говорили иначе, совсем не так, как мы с вами сейчас говорим. И меня это погружение в абсолютное прошлое языка — живого, гибкого, но другого — просто потрясло. Не говоря о том, что Татьяна Юрьевна сохраняет и огромное обаяние, и жизненную энергию.

Она меня просто обезоружила. И я поняла, что этим нужно делиться. Рассказать о Татьяне Юрьевне нужно всем. 

Вот мы с режиссером Татьяной Сорокиной и оператором Юлей Галочкиной решили снимать фильм. И даже уже купили билеты на мою «Большую книгу» (в 2021 году Майя Кучерская получила премию «Большая книга» за биографию «Н.С.Лесков. Прозеванный гений»). Но предстоит еще жить в другой стране, снимать, потом монтировать, озвучивать. Фильм — это тебе не книжку сочинить, это — дорого. Мы организовали краудфандинг. И я надеюсь, что благодаря нашим зрителям цифры там немножко подрастут.

Меня этот проект радует, и я очень надеюсь, что у нас все получится и своей радостью я смогу поделиться со всеми. 

Видео: Сергей Щедрин

Поддержать съемку документального фильма о Татьяне Лесковой