Я никак не могу понять: вы переехали на Балканы или надолго приехали? По фейсбуку кажется, что темы «там» трогают вас больше, чем происходящее здесь.
В последнее время всё сложнее справляться с раздражением, когда говорят: «Ты совсем оторвалась от родины»,— ведь, на самом мы все, мой круг, где бы ни находились, живём в России и Россией, и происходящее там меня, конечно, мучает. Хотя мой преподаватель сербского недавно сказал: «Когда вы говорите «здесь», я не понимаю, что вы имеете в виду – Белград, Москву, Петербург, или Будву». Тогда я поняла, что Будва – пока нет, а с Белградом я себя по-прежнему очень плотно ассоциирую, он подарил мне очень много сильных переживаний, пусть даже некоторые из них были негативными.
Был момент, когда вы жаловались, что не хватает ни сил, ни времени писать что-то художественное. В Черногории с этим стало легче?
Да. Скоро в Петербурге выйдет сборник моих рассказов (название пока издательская тайна, прости), в нём есть три, которые я написала уже в Будве, правда, об Испании. Черногория пока дарит скорее забавные заметки, чем рассказы.
Но главное, что в Черногории хорошо нашей дочке Ане: она занимается любимым делом, её окружают друзья. Для родителей нет ничего важнее.
Вы помните свой самый первый рассказ?
Наверное, это было «Лето от Рождества Христова», которое вышло уже после романа «На реках Вавилонских». Я сидела в Риме, ждала пиццу и думала, что надо набивать руку — раз я издала роман, значит, я это могу, но надо продолжать учиться писать. Начала описывать всё, что меня в тот момент окружало, и процесс пошёл.
А свою первую поездку за границу?
Такое не забывается – это одна из самых роскошных историй в моей жизни! Шёл, кажется, 1988 год. Я тогда жила в Петербурге, была довольно известной уже журналисткой и говорила по-английски, что тоже важно. К нам приехал политический активист из США Крейг Баренс (интерес к СССР на Западе был очень высоким в тот момент), который организовывал конференцию в Бостоне и пригласил меня. Я посмеялась, конечно, но он оказался упорным парнем и вскоре, уже из Америки, прислал мне официальное приглашение: дескать, так и так, мы вас включили в программу конференции и т.д. В Москве ему, разумеется, ответили: делегация составлена, Зелинская не входит.
Делегация собралась, прилетела в Бостон, вышла в транзитную зону, их встретили два человека из этой организации, пересчитали и говорят: «Извините, присутствует не весь списочный состав. А где ещё два человека? Как вы их не взяли? Мы не будем проводить конференцию по правам человека, если вы нарушаете права участников этой конференции. Летите обратно». Наши же, как мы и сейчас видим, не понимают, с кем имеют дело. В Смольный приходит срочная телеграмма, из Смольного прибегает Серёжа Пилатов: «Лена, давай, срочно, где твой паспорт?» Мне в течение дня сделали международный паспорт, визу, посадили в самолёт и отправили в Бостон.
И как впечатления?
У меня был культурный шок. Прежде всего, я поняла, что не знаю английский. До этого как-то разговаривала, а там то ли от шока, то ли от плохого знания я вообще ничего не понимала – ужасное состояние униженности. А во-вторых, до этой поездки я не понимала, как мы голодны – все же одинаково жили.
Но при этом вы говорили как-то, что хотели бы вернуться в Советский Союз…
Удивишься, но иногда и впрямь хочется. Потому что тогда всё было ясно, и всё, что для меня дорого, было тогда «закрытым», запретным и, значит, незатасканным. Церковь была мученической, спрятанной и оставалась на огромной дистанции от гламурности, использования, превращения в инструмент. Память о потерянной России, о Белой армии – что сейчас из этого сделали? Постыдно назвать себя монархистом – ты окажешься в одной компании с какой-то Поклонской. Сейчас все эти сакральные темы изнасилованы, иначе не скажешь.
Откуда такое воспитание? Вы рассуждаете (и тогда, очевидно, рассуждали) очень нетипично для советского ребёнка.
Я давно называю себя статистической погрешностью – меня, по логике истории, нет. Моя мама – дочь врага народа (хотя на самом деле мой дед был народом, а вот те, кто его сажали, – враги), по Дороге жизни её вывезли из блокадного Ленинграда на Кубань, там она немедленно попала в оккупацию, потом вернулась в Ленинград, училась в ремесленном училище, не смогла закончить университет и пошла на работу на фабрику. Бабушка вернулась из ссылки в Казахстан, когда маме было лет уже лет 18 – надо было работать. При этом моя мама – одна из самых образованных людей, которых я знаю. Это такая тоненькая ниточка, которая протянулась от нашей огромной семьи. Чудо, что бабушка с дедушкой очень рано поженились, и моя мама успела родиться до того, как деда забрали; чудо, что мама выжила и в блокаде, и в оккупации.
Раз уж проект «Звезда» — женский, не могу не спросить, насколько в вашей профессии помогает/мешает или вообще не влияет ваш пол?
Как же это может быть не важно? Давай не будем забывать: я не репортёр и не новостник. Я писала статьи и колонки, вела передачи, занимая равную позицию со своими героями и гостями, — это были скорее беседы, чем интервью. То, что я делаю, — и есть я, это моя сущность, как же тут избежать того, что я женщина? А второе, быть женщиной-журналисткой невероятно удобно. Вот, например, я как-то вхожу в зал, который замер и ждёт вип-персону, и вижу большого начальника (назовём его так). Будь я мужчиной, я бы, наверное, к нему не подошла – это неудобно, да и он меня просто пошлёт. Но я подхожу, потому что знаю: я — женщина, и он встанет, когда я подойду, и ответит на мои вопросы, а событие, которое нас собрало, в моём изложении получит ещё один взгляд. Очень удобно быть женщиной, а быть красивой женщиной – ещё удобнее.
Вы считаете себя феминисткой?
Нет, по крайней мере, в том виде, в котором это явление сейчас существует. Ещё подростком я выбрала быть журналистом и быть вне политики. Причисли я себя к какой-нибудь политической группировке, потеряется объективность. Для меня, когда часть человеческого рода поражена в правах, стремление реализовать себя — не феминизм, а естественное желание. Суфражистки — женщины, которые прорвали эту страшную блокаду и сделали больше, чем все другие, когда-либо существовавшие движения. Разница, на мой взгляд, в том, что суфражистки хотели получить равные права, а феминистки – чего-то сверх того.
Без сомнения, женщинам от рождения даны равные права с мужчинами, и женщина от рождения должна иметь возможность реализовать себя так, как ей это удобно.
Елена Константиновна, не хочу вас расстраивать, но вы всё-таки – феминистка, всё, что вы говорите, – основополагающие истины, если не принимать во внимание радикальные течения.
Ну, может быть. Ты только не забывай, что в отличие от тебя, у меня за плечами тяжёлый советский опыт. Женщины голосовали, работали, получали в среднем ту же зарплату, что и мужчины, но так же таскали на себе рельсы, стояли сталеварами, и я не видела в этом ничего хорошего!
Что же касается расклада обязанностей в семье – это такие бирюльки! Когда долго живёшь вместе, это складывается естественно. Имеет значение и как вы договорились, и кто как себя чувствует: у кого сегодня голова болит, а у кого, например, коленка, у кого какие планы. В хорошей семье нет такого, что ты – мужчина, ты выносишь мусор, а я – женщина, я мою посуду. Это было бы немножко инфантильно. Но вот я – взрослый, самостоятельный, сложившийся человек. И главное в моём браке, что в трудные времена, когда нужно принимать сложные решения, я со спокойным доверием полагаюсь на мужа.
Почему тридцать три года назад вы выбрали именно его?
Ну он такой красавчик, ты же его видела! Мы познакомились в гостях у моего замечательного друга, поэта Юрия Галицкого, а через четыре месяца уже поженились и сразу же обвенчались. Я тогда ничего не боялась: ни издавать самиздатовский журнал, ни печататься в эмигрантской прессе, ни дружить с диссидентами. Если бы Толя не был таким же бесстрашным, я бы не польстилась даже на его прекрасные глаза. И вот уже сколько лет он глава и опора нашей семьи.
Вскоре после рождения Ани родились Вова и Рома, сыновья моего брата, мы жили все вместе – с тремя младенцами на руках. Время было страшное: умирал, распадался Советский Союз. Сейчас всё валят на 1990-е, но в уже в 1980-е был голод, карточная система. У мужа есть сын от первого брака, Миша, которого он никогда не бросал и помогал изо всех сил. Потом они все подросли, и у нас появилась Аня-младшая – дочка моей дальней родственницы. Так что у нас, по сути, пятеро детей.
Вы говорили, что Аня-старшая в Черногории счастлива. А что Балканы дали лично вам?
У меня изменилась точка обзора Восточной Европы. Мы, русские, очень мало знаем обо всех этих странах и мыслим, как правило, штампами. Здесь стало как минимум понятно, что раньше было ничего не понятно. Это относится и к Венгрии, и к Румынии, хотя, прежде всего, к бывшей Югославии. Невероятно обидно, что наше отношение, наше понимание в первую очередь Сербии (она ведь всяко ближе, чем, например, Польша) – пусто. Оно забито, повторюсь, идеологическими штампами, от которых меня откровенно тошнит. Задай мне один простой вопрос: сколько сербских книг переводится в год на русский язык? Две! У нас великую, не побоюсь сказать, литературу держат за провинциальную писанину, а туда же – про славянское братство. И мне, конечно, очень жаль, что я до сих пор говорю с ошибками, но вот увидишь: читать я к сентябрю буду совершенно свободно.
А через полгода мы сделаем интервью на сербском языке.
Договорились!
Автор Виктория Мартынова.