Епископ Ахтубинский Антоний: Когда я принял постриг, у мамы была истерика

В мусульманской семье я впервые увидел, как молятся

…Я закончил университет. В руках диплом инженера-электромеханика и понимание, что надо двигаться дальше, идти работать. Пришел на собеседование в отдел кадров одного предприятия. Место мне уже по знакомству выбили. Сижу, слушаю о задачах, обязанностях, зарплате и вдруг осознаю, что если сейчас соглашусь, то лишусь в жизни чего-то очень важного.

Встал, прервав на полуслове, отказался, чем вызвал немалое удивление, и ушел. Не знаю, какие чувства я испытал бы сейчас, но тогда мне стало легко. Я почувствовал, что эту мысль в сердце мне вложил Господь.

– А дальше?

– Ушел в монастырь.

– Ваша семья была религиозна?

– Если и была какая-то религиозность, то сугубо бытовая. Красили яйца, пекли куличи. Когда кто-то умирал, бабушка ходила в храм. Она вообще была человеком с удивительным чувством справедливости, но это не имело никакой религиозной подоплеки.

Не удивительно, что мы были условно религиозны, все-таки семья у меня интернациональная. Отец – этнический азербайджанец, хотя все родственники живут в Дагестане. Мама – русская. Родился и жил я в Астрахани.

– То есть в монастырь вы ушли вдруг и неожиданно?

– Не совсем. Впервые с проявлением активной религиозности столкнулся в семье моего одноклассника Магомеда. У него была замечательная, очень отзывчивая аварская семья. Вспоминаю их с теплом, они многое для меня значили и сделали.

В их семье я впервые увидел, как молятся, как молилась мама Магомеда, его брат. Конечно же, они постились. Эта мусульманская семья стала для меня примером того, какой может быть религиозная жизнь вообще, и мои наблюдения совпали с моим подростковым кризисом.

Сложно описать, что именно со мной происходило, но мне совершенно точно хотелось обрести какое-то духовное начало. Я искал этот стержень и очень-очень много читал. Однажды проснулся и пошел креститься.

– Сколько же вам было лет?

– Девятнадцать. Пришел в храм, задал вопрос. Тогда не принято было разговаривать с молодыми людьми, и мне просто дали список, что необходимо принести с собой. На следующий день надо мной совершили таинство Крещения, и я даже причастился. Не скажу, что Церковь сразу вошла в мою жизнь и что-то глобально изменилось. Прошло еще три года, прежде чем я переступил порог храма и начал осознанно участвовать в таинствах. Это уже было в монастыре, в котором я принял позднее постриг.

– Был какой-то толчок, ну не семья же Магомеда вас подвигла на такой шаг?

–Трудно сказать, был ли это толчок, призыв, откровение. Действительно был человек, друг семьи, который в то же время пришел в Церковь. Он делился своими сомнениями и открытиями о христианстве, вообще был для меня авторитетом. Я паровозиком последовал за ним в Церковь и открыл для себя целый мир. Но в Церковь я пришел задавать собственные вопросы.

– Какие же?

– О революции, о канонизации Николая Второго. Ну, а что еще могло мучить в то время молодого человека? Потом была первая исповедь. Я стал прихожанином, началась моя церковная жизнь.

Я понимал, что не могу успеть везде и хочу уйти в монастырь

– В какой храм вы пришли?

– В Иоанно-Предтеченский монастырь в Астрахани. Монастырь это городской, что создавало определенную специфику, но у нас была крепкая община. Почти все, кто тогда пришел со мной, остались в Церкви. Кто-то алтарничает, кто-то стал священником, кто-то монахом. Я закончил технический университет, а следом за ним поступил в Волгоградское духовное училище. Фактически это было жизнью в монастыре. Тот год определил мой выбор. Я решил, что избираю путь монашества.

– Неужели молодому специалисту не хотелось сделать карьеру, иметь большую зарплату, в Москву переехать?

– Нет. В Москве я учился, а всего остального правда не хотел. Сам себе удивляюсь. Год духовного училища многое дал мне и в практическом плане, и в понимании богослужебной жизни, которая стала буквально моим естеством. Я находился в удивительном состоянии. Для меня это было всепоглощающе интересным…

– Мир богословия вы имеете в виду?

– Мир Церкви. Я люблю богословие и жалею, что слишком поздно начал им заниматься. Не скажу, что меня увлекало именно богословие. Меня увлекала жизнь Церкви. Это было горение.

Помню первый миссионерский опыт. В ноябре 2004 года в Россию должны были привезти мощи Елизаветы Федоровны, а к нам в Астрахань их прибытие планировалось в середине ноября. Это было историческое событие, но почти никто в городе не знал, кто такая великая княгиня и чем прославлен ее подвиг. Даже те, кто шел в кафедральный Покровский собор, не знали.

Мы редактировали краткое житие, чтобы оно умещалось на листе А4. Листовок напечатали, сколько смогли. Раздавали людям, стоящим в очереди к мощам, чтобы они понимали, к кому пришли. С тех пор у меня особое отношение к Елизавете Федоровне. А еще я тогда очень остро ощутил, что люди нуждаются в Боге.

Тогда же меня особенно тронули слова апостола Павла в Послании к римлянам о том, кто может стать священником: «Я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти». Вслед за этим у Златоуста прочел другие строки, что мы должны быть, как река, которая течет вне зависимости от того, пьет из нее кто-то или не пьет.

«Мы должны быть такой рекой, – думал я. – Церковь должна быть местом, где бьет всегда живой источник. Вот пришел человек и прикоснулся, да даже просто постоял рядом, все равно – слава Богу». Я понимал, что это максимализм, конечно, но если самому двигаться этим путем, то надо идти им до конца, никаких полумер быть не может.

– Правильно я понимаю, что вы выбирали между семьей и монашеством?

– Да, я понимал, что не смогу успеть везде и хочу уйти в монастырь. Никогда об этом не жалел.

– Слышала от некоторых священников, что они сознательно не рукополагались до 30-40 лет, чтобы понять, чем живет современный мир, с чем и как к нему обращаться.

– Промежуток от моего воцерковления до священства – три года. Я на себе многие вещи испытал. Не могу сказать, что моя студенческая жизнь была какой-то бурно-загульной, у нас была компания, мы активно общались, и я прекрасно знал, чем живет этот мир. Послушайте, все давно написано в Евангелии: «похоть плоти, похоть очей и гордость житейская» (1 Ин. 2:16). Ну ничего не меняется. А потом пришли люди.

– Что вы имеете в виду?

– Когда становишься священником, приходят люди, общаясь с которыми ты открываешь много нового. Ведь внутреннее состояние человека оказывается перед тобой как на ладони. Господь тебе его открывает. А чем живет современный мир?

Поэтому не было у меня такой проблемы. Я все прекрасно понимал. Помню, как в свое время обиделся на слова одного преподавателя в мореходке, который сказал мне, что на производстве не любят отличников – а я как раз всегда им был. Мол, они плохие работники. Им все легко дается. А ударники-троечники всего добиваются своим трудом и они всегда более усердны.

Не знаю, может я такой избалованный, но многие вещи мне легко давались и открывались. Впрочем, я очень ответственно отношусь к этому и понимаю, что дар, который мне дал Господь, необходимо правильно использовать. «Куда могу его применить? – задавал я вопрос и тут же сам себе отвечал: – Хочу служить Богу».

Куда хочешь? – В капитаны

– Но сначала хотели быть моряком?

– Нет, юристом, причем с шестого класса. Закончил школу с медалью и приехал в Москву поступать в юридическую академию. Это был такой дерзновенный шаг, потому что тогда были таланты, а в голове ветер, как говорила обо мне одна моя учительница: «Хорошая голова досталась дурным ногам». Естественно, не поступил. Отец после развода жил в столице. Он помог мне поступить и учиться на коммерческой основе. Проучился я полгода. Деньги закончились, пришлось уехать.

– Не пытались остаться?  

– Месяц мыкался по квартирам. Помню, однажды в подъезде ночевал. Это был такой опыт, с одной стороны, оставленности, с другой – внутренней убежденности, что я не один, хотя я тогда не был еще крещен. Вернулся в Астрахань, подал документы в другой вуз, но опять не хватило балла.

– Армия грозила?

– Да, но фактически на мне была семья: мама, бабушка, сестра младшая. Их нужно было поддерживать. Нельзя мне было в армию идти. Шел 1997 год. Как-то сидел, смотрел телевизор, а там объявление, что продолжается набор в мореходное училище.

Пришел. Ничего не понимаю. Сидит передо мной Лариса Петровна, замечательный педагог (она потом воцерковилась, и для меня такое утешение было, что мне довелось ее отпевать). Сидит, смотрит мои документы, медаль: «Куда хочешь?» – «В капитаны». – «Да зачем тебе это надо? Пока в море – ты человек. На берегу – ты никто. А если со здоровьем что не так? Давай в электромеханики!.. Всегда будешь чистенький, аккуратненький, интеллигентный. Белая каста на корабле!» Она сама преподавала электротехнику. И я согласился.

– Чем запомнилась учеба в мореходном училище?

–Я застал форму, строевые. Все были уверены, что я гуманитарий, оказалось, что технические вещи мне тоже интересны и получаются. Закончил училище с красным дипломом. Было тяжело, потому что нужно было работать.

Потом был университет, который я закончил по специальности инженер-электромеханик. В конце учебы воцерковился и тогда впервые понял, что не буду заниматься этим, хотел бросить вуз. Я благодарен духовнику, который сказал тогда, что надо завершить начатое дело, чтобы не жалеть.

– Как он это аргументировал?

– Для мужчин очень важно доводить все до конца. Это базовый принцип, который формирует мужчину в полной мере. Потом же есть удовлетворение от того, что смог и не бросил.

– На флоте так и не послужили?

– Нет, и это удивительно, просто промысл Божий. До сих пор помню устройство судна, все балки могу перечислить, знаю всю терминологию. Но Господь не управил.

– Вы стали капитаном другого судна…

– Наверное, так. Но не капитаном, а так, связи налаживаю.

Когда я принял постриг, у мамы была истерика, а отец перестал разговаривать

– А постриг?

– Состояние священного безумия.

– Обсуждали это с родными?

– Никто меня не поддержал. Бабушка до конца не понимала. Для мамы это было просто очень страшно. Отец рос в Советском Союзе и разделял идею, что быть священником стыдно. Одного из моих близких людей мысль о том, что я буду священником, так потрясла, что он сказал: «Уж лучше бы он был наркоманом».

– Это почему?

– «Хотя бы вылечить можно, а здесь ничем уже не помочь». Примерно так и говорил. На мой постриг из близких никто не пришел, только друзья. Помню, когда после пострига пришел к маме уже в облачении, у нее было состояние истерики. Она до конца не верила, что я уйду в монастырь. Эмоциональный фон дома был накаленным, но, даже видя весь этот ужас, который разворачивался у меня на глазах, я внутренне чувствовал, что делаю очень правильные вещи. У меня не было ни тени сомнения в этом.

– Как же ваши близкие примирились?

– Все стало на свои места, когда маму и сестру Господь привел в храм и они воцерковились. Бабушку я свою исповедовал, причастил и отпел. С отцом мы не общались десять лет, пока я не стал архиереем.

– То есть пока он не увидел, что вы человек, который, несмотря на его опасения, сделал карьеру?

– Примерно так. У него кавказский, мусульманский менталитет. Я всегда продолжал общаться со своими родственниками, многие из них из Дагестана. Моя родная тетя, правоверная мусульманка, приехала на мою хиротонию. Для нее лично, как и для всех моих родственников, это событие стало очень значимым.

Думаю, мое епископство подвигло и отца возобновить наше общение и примириться.

Монашество случается намного раньше пострига

– Как вы выбрали небесного покровителя в монашеском постриге?

– Я не выбирал. Когда ты монах, ты перестаешь хотеть. Но на одной из исповедей игумен спросил меня, житие какого святого мне нравится. Не могу похвастаться, что прочел к тому моменту много житий святых, я судорожно перебирал в голове, и первое, что пришло в голову, – было житие Антония Великого.

Хотя мой постриг был в канун памяти Антония Новгородского, игумен дал мне имя в честь Антония Великого и я очень рад этому. Ему приписывают «Послания братьям, обитающим повсюду». В этих текстах живет дух свободы. В них святой отшельник говорит о таких важных вещах, которые по-настоящему врачуют человека.

Я не отшельник, мое монашество архиерейского типа, фактически я вынужден жить в миру. Но тем не менее Антоний Великий близок мне по духу, для меня он образец того, как человек может дышать Любовью. Почему он ушел от мира? Из-за любви к Богу, из-за любви к человеку как Его творению. У Антония Великого вы не найдете никаких обличающих речей. Но все в его текстах пронизано Духом. Этот порыв мне очень понятен и близок.

– Случайности не случайны?

– Понятно, что начинаешь себя ассоциировать, психологию никто не отменял.

– Вы оказались в монастыре задолго до пострижения, чем запомнились годы в монастыре уже в качестве монаха?

– Это был просто другой мир. Точка. Если говорить о ярких воспоминаниях, то лучше всего помню момент во время пострига. Я читал, что во время пострига бывают в человеке борения, а искушения – это вообще обязательно. Но выходило, что ничего подобного со мной не происходит. «Ой, – думаю, – может, чего-то не так? Где же борения с искушениями?»

И тут наступает напряженный момент, когда состригают волосы, которые символизируют жертву, и, как при крещении, запечатывают их в восковую лепешку. Выясняется, что лепешку игумену положить забыли. Неловкая пауза, суета, лепешки все нет.

А я стою и точно знаю, где они лежат. К тому моменту я давно пономарил. Стою и думаю: «Может, сходить? Помочь? С другой стороны, неудобно как-то в такой торжественный момент суетиться». Стою, думаю и вдруг понимаю, что мне на сердце удивительно спокойно и просто очень-очень хорошо. Это была какая-то внутренняя тишина.

А потом игумен уже после пострига сказал слова, которые меня утешили в моих чувствах и сомнениях. Он сказал, что постриг происходит без каких-либо кровяных движений, потому что уже все случилось. Монашество случается с человеком намного раньше. Наивно думать, что до пострига – ты не монах, после пострига – монах. Нет, это не так. Постриг – это фиксация свершившегося факта.

– А годы служения чем запомнились?

– Я смотрел на мир Церкви широко открытыми глазами. Я стал священником, и сбылось то, о чем я последние годы внутренне мечтал. Не могу сказать, что это было страстным желанием, нет, но я понял, что теперь могу послужить тому, что возлюбил.

Началось общение с людьми, открытие воскресной школы, активная миссия. Монастырь-то городской, и все это было обусловлено объективной необходимостью. Потом я понял, что в каком-то смысле эта активная внешняя деятельность была неполезной.

– Как было бы правильно поступить молодому монаху?

– Возможно, надо было выдержать паузу, уехать в скит. Но тогда было такое время, а Господь меня просто хранил. Не заблудиться в этой суете мне помогала искренность. Это не моя заслуга, мы так тогда жили. Не я один, многие шли в Церковь, потому что хотели служить и не искали ничего своего. За это Господь как-то управлял, исправлял, направлял, а где-то и смирял меня.

– Но не все монахи становятся епископами…

– Не все.

Когда я узнал о предстоящей хиротонии – то плакал

– Вас рукоположили во епископа в 34 года. Не страшно было принимать такую ответственность?

– Я не знаю, как это вообще случилось. Мимо меня шли все эти процессы, и даже в глубине сознания не мелькало, что так круто может измениться жизнь, что я стану одним из тех, кого рукополагают. Я никогда этого не желал и не ждал. Более того, искренне думаю, что человек, который об этом мечтает – сумасшедший.

Быть епископом невозможно трудно. До сих пор в церковном сознании существует эта идея «архиерей – князь Церкви». Я могу много рассказать, как я, «князь Церкви», ездил по приходам, а на меня странно смотрели и вообще слабо понимали, «кто это к нам тут приехал». Как меня, «князя», селили в сомнительных квартирах и гостиницах, где не было отопления и не работал туалет. Я не приукрашаю, я констатирую факты. Так мне приходилось жить не месяцы, а годы. Только сумасшедший может о таком мечтать. Но дело даже не в этом. Просто мне было тяжело.

– Вы совсем не радовались епископству?

– Когда митрополит вызвал меня к себе и сказал, что будет хиротония… это было до слез. Я плакал. Я не чувствовал себя внутренне к этому готовым. Сейчас полегче, но в первые годы было так.

– Нельзя было сказать: «Нет, спасибо. Мне медаль не нужна»?

– Когда появились первые разговоры, я позвонил духовнику и спросил, что делать. А он ответил, что отказываться нельзя.

– Но если не готов, почему же нельзя отказаться?

– Потому что монах. В свое время святители отказывались, но они для этого имели дерзновение. У меня его не было. Я действительно не стремился и не искал епископства. Но один из принципов монашеской жизни, который я стараюсь соблюдать: ты просто не можешь сказать НЕТ.

 

Потом была встреча со Святейшим. Я вышел из кабинета с внутренним убеждением, что с таким Патриархом я могу «попробовать» быть архиереем.

Архиерейское служение от священнического отличается другой мерой ответственности и масштабом решения задач. Например, я батюшкам говорю: «Ну это же так просто – создать общину. Тебе не надо никуда двигаться. Сидишь на одном месте, поддерживаешь и развиваешь отношения с людьми». А им кажется это сложным.

Но сложно архиерею, который вынужден все время перемещаться, обращать свое слово и ко всем, и одновременно к каждому. В отличие от приходских священников, он редко получает обратную связь. Главная пастырская ответственность епископа – священники. Те самые духовные чада, которых вручил тебе Господь, но которые не всегда желают духовными чадами быть.

Об этой стороне жизни никто не говорит, как правило, пишут об обиженных архиереями батюшках, но меня иногда подмывает сесть и написать исповедь обиженного архиерея.

– Действительно?

– Шучу, это ирония. Я не обиженный архиерей. Я благодарен Богу за все. Но во всем и всегда есть другая сторона, в том числе другая сторона нашего служения. Представьте, вот я говорю батюшке, что принял решение послать его на другой приход, более многочисленный и многоклирный. Сообщаю человеку, что даю ему серьезное послушание, а он отвечает: «Нет, не поеду».

– Разве так бывает? Разве не «под козырек и слушаюсь»?

– Бывает всегда по-разному. Главное, архиерею нужно с этим что-то делать. Я не жалуюсь, правда, меня каждый раз Господь как-то поддерживает. Но теперь я живо понял, что такое «не вливайте вина нового в мехи ветхие». Первые годы я себя ощущал ветхими мехами, в которые влили новое вино благодати архиерейского служения. Меня распирало и рвало на части. Я служил, молился, через полтора года проходит.

– Нужно ждать, когда вино «перебродит»?

– Терпишь, смиряешься, пытаешься найти поддержку. Главное, не унывать. Мне было трудно. Но я помнил, как Святейший Патриарх Кирилл на опасения с моей стороны, что начну унывать от трудностей реальной жизни, сказал: «А ты не унывай. Ты служи. Служишь – и уже хорошо». И я служил.

Больше всего мне помогала литургия. Литургия для священника – это то место, в котором все происходит, где получаешь силы, разумение, ответы на вопросы, где общаешься с Господом, и дальше можно жить. Все разрешается литургией.

Я – самый богатый человек в Ахтубинске

– Ваша епархия – она какая?

– Самая лучшая. Но сложности и специфика есть, конечно.

Географически епархия раскинулась на огромной территории, занимающей 2/3 Астраханской области и охватывающей всю нижнюю Волгу без дельты. При этом население всего 260 тысяч человек, половина из которых этнически нехристиане.

Епархия у нас многонациональная и многоконфессиональная, при этом поделена на две части Волго-Ахтубинской поймой. Волга и Ахтуба – две артерии, между ними территория междуречья с мелкими речушками. Переправиться с одной на другую сторону поймы не так просто, это двадцать пять километров леса и бездорожья.

Левая сторона – Ахтубинский район. Сформирован благодаря присутствующим здесь военным подразделениям, полигону Капустин Яр и взлетно-испытательному центру. Правая сторона – Черноярский район, традиционно казачий. На этих территориях остались огромные дореволюционные храмы. Вот и получается, что с левой стороны все порушено и нужно строить, с правой – восстанавливать, не говоря о том, что казаки и военные – это совершенно разный уровень общения.

Военнослужащие – люди самодостаточные, читающие, образованные. У них царит своя особая атмосфера. Казакам же очень не хватает ощущения себя военнослужащими. Казачество у нас существует на уровне полуобщественных объединений с попыткой позиционировать себя чуть ли не национальностью.  

Вторая существенная сложность управления епархией – это преимущественно сельское население. Наши села существенно отличаются от умирающих сел Тверской и Рязанской области. У нас села не умирают, живут по-своему. При этом в регионе постоянно меняется состав населения.

Астраханская область – это территория кочующих людей. В советское время так было, так есть и сейчас. Происходит не только миграция, люди приезжают со всего бывшего СССР, но еще и постоянная ротация, особенно в районах с военнослужащими. Общаясь с людьми, ты не можешь обращаться к истокам и говорить: «Наши предки строили храм…» Здесь не к кому обращаться с такими словами.

Третья проблема – почти полное отсутствие студенчества. Наша молодежь – старшие школьники и учащиеся средних учебных заведений, которые едва подрастают и тут же уезжают. Нам очень не хватает человеческих ресурсов и молодых кадров. Мне приходилось многих просить переехать к нам из Астрахани, Волгограда, из других больших соседних городов, но людям как-то надо жить, а условия в нашей епархии не всегда для этого есть.  

Это одна из серьезных сложностей служения, тем более что семинарии у нас в регионе нет. И вот куешь кадры, пытаешься привлечь внимание, но получается не всегда и не все.

Вообще, костяком наших общин является человек 40-45 лет, который состоялся в жизни, со средним опытом воцерковленности, и мужчин у нас в целом много. Да что говорить, всем есть место: и бабушкам, и детям, и людям среднего возраста. Это не может не радовать, это живая жизнь.

Знаете, я очень счастливый человек. У меня как-то интервью брали на местном телевидении, и я сказал, что я самый богатый человек в Ахтубинске. «Почему?» – спросили меня. А я ответил, что мне ничего не надо. У меня все есть. И главное – у меня есть Бог.

 

Источники фото: Анна Данилова, vk.com/ahtuba_eparhia, vk.com/ep.antonii