Новый настоятель храма в Быньгах рассказал нам о будущем: о том, кого и за что могут наказать силовики, как возобновить реставрацию и о роли Евгения Ройзмана, отрекаться от помощи которого, вопреки скандалу, епископ не намерен.
В конце октября храм небольшого поселка Быньги лишился прежнего настоятеля. Отец Виктор, восстанавливавший церковь вместе с Евгением Ройзманом, отошел в сторону, уступив свой пост епископу Нижнетагильскому и Серовскому Иннокентию. Эту обязанность владыка возложил на себя сам — «чтобы на себе пронести все эти трудности».
Под «трудностями», конечно, стоит понимать сложные взаимоотношения Евгения Ройзмана с правоохранителями, которые обострились перед выборами мэра Екатеринбурга. В храм, который по просьбе батюшки ремонтировали реабилитанты фонда «Город без наркотиков», пришли полицейские, завели уголовные дела о краже икон и о причинении памятнику архитектуры ущерба в 31 млн рублей.
Выборы закончились, а неповоротливая силовая машина продолжает раскручивать дело о хищениях, требуя выдать ей жертву — конкретного человека, ответственного за упомянутый ущерб. И владыке Иннокентию мы задали самый важный в этом контексте вопрос: что будет дальше?
Конечно же, съездили в Быньги. Прибыли к воротам храма ранним морозным утром, в темноте отыскали центральный вход, но руководителя реконструкции — отца Виктора не застали. «А батюшка в Иерусалиме. Дней через пять только вернется» — объяснили нам две сердобольные хранительницы храма. Но внутрь пустили, напоили чаем и разрешили фотографировать: «Нам отец Виктор так велел: всех пускать, никому не противиться. Но толку-то? Много вас, журналистов, тут уже было. Целыми днями ползали, снимали, разговаривали. Хоть бы кто что-нибудь хорошее написал».
— Владыка Иннокентий, зачем вы стали настоятелем храма? Есть ощущение, что вы сделали это, чтобы защитить отца Виктора и сам храм. Потому что силовикам вас таскать на допросы будет более затруднительно…
— Не думаю, что это их остановит.
— Владыку повезут на допрос?
— А что? Запросто, с них станется. Но это так, шутка. Я думаю, что, во-первых, они сами понимают, что я могу отвечать только за то, что было сделано за последние два с половиной года. Там ведь речь, насколько я понимаю, идет о более длительном периоде.
Во-вторых, отца Виктора я совсем бы не хотел защищать. Он мой клирик. Поэтому я к нему отношусь с отеческой заботой, но и с отеческой строгостью. Тем не менее сначала надо разобраться в сути тех претензий, которые предъявляют правоохранительные органы.
Он мне рассказывал, что на допросе ему предъявили ущерб в 31 миллион. Но он же должен быть обозначен: что именно стоит таких денег, какие ошибки облекаются в эти цифры.
— Но ведь и отец Виктор не видел этого списка.
— Да никто ничего не видел! В этом-то и проблема. В храм пришли следственные органы, закрыли его и, не предъявляя никаких бумаг, начали что-то там описывать, инвентаризировать.
Я человек несовершенный в юридическом смысле. Но я на их месте позвонил бы архиерею, написал бы какую-то бумагу, уведомил церковь о своем желании провести такую-то проверку. В конце концов, пригласил благочинного, чтобы он хотя бы наблюдал за святостью алтаря. Есть такое понятие. Никто же просто так на престол не входит и не копается там.
Я ждал какой-то корректности, что ли. Так же не делается. Так поступали разве что в послереволюционные годы, когда храмы громили. Впрочем, я не знаю. Может, им так и положено поступать. Поэтому я никуда не жаловался. Но пусть они делают это быстрее. Я хотел бы, чтобы это все закончилось уже.
— Как вы планируете восстанавливать храм?
— Это как получится. Разбирательство по-прежнему идет. И многое зависит от того, как скоро оно закончится. Очевидно, есть какие-то нарушения с нашей стороны. Очевидно, есть какая-то, так скажем, инерция со стороны властей. Сейчас уже не время искать виноватых. Но закон, видимо, требует, чтобы они были найдены и понесли наказание.
Отчасти поэтому я и воспользовался уставной привилегией: возложил на себя функции настоятеля. Я попытаюсь на себе пронести все эти трудности.
Тем не менее вы правильно сказали, мне бы хотелось продолжить дело восстановления храма. Первым делом нужно заняться иконостасом. Он в аварийном состоянии. И отнюдь не потому что его не берегли. Берегли. Он рассыпается просто от времени. Придется пригласить специалистов, которые бы определили методику укрепления конструкции. Речь идет о несущей части. С иконами-то все понятно.
Затем составим перспективный план работ: фасадных, интерьерных. Они будут разбиты на очереди. Также будем дальше пытаться включить храм в какую-то программу финансовой помощи. Возможно, это будет областная программа, поскольку это все-таки один из немногих на Урале памятников федерального значения.
В отсутвие батюшки, сделав страшные глаза, вполголоса местные рассказывают о «бесчинствах» следователей. О том, как отца Виктора возили на допросы в наручниках. Владыка Иннокентий эти слухи отвергает: «Да нет. Ну что вы? Он что, преступник какой-то?».
— Вы по-прежнему рассчитываете на поддержку областной власти?
— Во всяком случае я буду пытаться привлечь ее внимание. Но я буду искать помощи не только от власти, но и, возможно, от каких-то отдельных лиц. В общем, буду привлекать любые средства, какие только удастся. Но для начала нужно составить проект и хотя бы привлечь какого-то постоянного архитектора-реставратора, если таковой вообще имеется.
— Вы же сами архитектор.
— По образованию — да. У меня есть несколько достаточно значительных церковных построек. Все свои знания, всю свою архитектурную эрудицию я применяю ежедневно. И здесь, в епархии у меня под попечением больше ста храмов. Из них больше тридцати — дореволюционные. Около десятка — погибающие, требующие немедленной помощи.
Но я не дерзаю. Я епископ прежде всего. Сейчас областная администрация должна выйти к нам с предложениями. Функции охраны, учета и реставрации, насколько я понимаю, делегированы МУГИСО. В этом ведомстве должен быть штат профессиональных архитекторов, который я мог бы привлекать к работе.
Но это потом. Сначала необходимо привести в порядок все учетные и юридические дела: кому принадлежит, на какой земле стоит, когда передан, каким постановлением. И я сейчас говорю не про Быньги. В Быньгах волей-неволей все само определится. Я говорю обо всех вверенных мне храмах. Я хочу их все инвентаризировать, чтобы избежать неприятных конфликтов в будущем.
Если вы сейчас придете, например, в храм Александра Невского в Тагиле и заглянете внутрь, то там тоже можно насчитать «ущерба» на очень много миллионов. Внутреннее убранство многих храмов оставляет желать лучшего. Там тоже стены покрашены ужасной зеленой масляной краской…
— Как в Быньгах.
— Да. Как в Быньгах. Там это ужасно сделано, конечно. Когда я в первый раз, около двух лет назад, посетил этот храм, то восхитился его иконостасами, былым величием. Смог домыслить, как бы это могло выглядеть. Но эта жуткая зеленая краска! Я был удручен. Сильно выговорил настоятелю. Сказал: «Где ты взял такую краску?».
«Жуткая зеленая краска» на стенах северного и южного приделов, о которой говорит владыка, на наш вкус, тоже не подходит внутреннему убранству храма. Впрочем, немногочисленные прихожане, с которыми мы успели пообщаться, нашей точки зрения не разделяют. Им вполне нравится. Они специально акцентируют наше внимание на покрашенных стенах, чтоб мы сравнили поняли «как стало хорошо» и «как было плохо».
Но вы поймите, настоятель не обязан обладать высоким вкусом. Я хочу подчеркнуть: у церкви и у общины есть одно нравственное обязательство перед храмом — сохранить его, не допустить его разрушения. С сороковых годов прошлого века, когда храм вернули церкви, община о нем заботилась. Но заботилась, конечно, как могла. Устраивались теплые полы. Утеплялся контур. Ликвидировались протечки. И конструктивного вреда зданию не нанесли. За исключением разве что зеленой краски. Я «зеленую краску» тут беру в кавычки. Это могли быть еще какие-то мелочи.
В Свято-Николаевский храм села Быньги владыка Иннокентий приехал почти сразу же после того, как стал епископом Нижнетагильским и Серовским, перебравшись на Урал из Владимирской области. Благодарил настоятеля храма за труды, но отчитывал за проявленный дурной вкус и нарушения внутреннего убранства. Мы развитой архитектурной эрудицией не обладаем и, как владыка, не способны «домыслить былого величия». Но можем утверждать: храм в Быньгах обжитой, намоленный и не осыпается кусками, как раньше.
Тем не менее, многие работы в Быньгах проведены, с моей точки зрения, очень достойно. К примеру, очень хорошо восстановили резьбу. Работает талантливый резчик, понимающий. Я с ним встречался пару раз, выспрашивал его, интересовался деталями. Резьба тонко сделана, идеально в том стиле. И она не позолочена — специально, чтобы было видно, где недоставало фрагментов резьбы.
Дальше — иконы. В училище Шадра иконы северного и южного иконостасов сделали весьма неплохо. Выполнили проклейку, укрепление. Каких-то особенно сложных реставрационных работ не проводили. То есть изменения положительные в интерьере, безусловно, есть. Это все на моих глазах произошло за последние два года.
— Что вы можете сказать об иконах центрального иконостаса? Вокруг них же в основном весь сыр-бор.
— А что иконы? Центральный иконостас разобрали точно так же, как левый и правый. Сделали схему. Иконы отправили в училище Шадра. Училище, говорят, закрыто теперь. Правда это или нет — я не знаю.
Центральный иконостас так и стоит пустой: покосившийся, скованный строительными лесами, без икон. Где сейчас образа, когда они вернутся, епископ не знает.
— Скажем так, кафедру периодически закрывают на пару дней — когда приходят следователи. Но, в принципе, училище работает.
— Я уверен, что иконы туда доставили, что их никто не похищал. Но идет ли сейчас над ними работа — я не знаю. Потому что сейчас этим следственные органы занимаются. Они меня не информируют о своих действиях. Разве что запросы шлют о том, что кому принадлежит. Я на эти запросы отвечаю как могу.
— Что Вы им отвечаете?
— Отвечаю, что в моем архиве нет договора с МУГИСО, нет акта передачи, который мы должны были подписать в 2000 году. Я не знаю, почему этих документов нет: то ли по нерадению епархии, то ли потому что на этом не настояли ответственные органы.
Признаюсь, для меня это странно. Я много занимался федеральными памятниками. И по моей практике во Владимирской епархии, в ответственных за сохранение памятников органах всегда работали крепкие, понимающие, настырные люди.
Чтобы с епархией не заключили договор — такого не было. Это всегда была их прерогатива. Это была их ежедневная обязанность. Они требовали соблюдения договоров, постоянно проводили архитектурные советы. И на объектах постоянно были кураторы. Просто приезжали раз в месяц и досматривали памятники: «А ну, что тут делают батюшки? А ну как? А ну, есть ли разрешение? А есть ли проект?». Весь процесс — в идеальном порядке.
Настоятелю храма ревизоры припомнили пропавшие куда-то металлические фрагменты кровли купола. Местные рассказывают: несколько лет назад покрытие восстанавливал пожилой кровельщик. Работал почти бесплатно. И никто его особенно не спрашивал, куда делись ржавые куски металла, которые оказались исторически ценными. Как их искать сейчас — непонятно. Кровельщик уже умер.
И сами мы батюшек учили: вы ничего не имеете права делать своими руками, без согласований. Ну ладно, стекло там выбили — можно переставить. Но даже раму менять уже нельзя. И мы всегда все делали в законном порядке: сделал проектик, утвердил его на совете — и работаешь спокойно. Первый храм, второй, десятый — везде шла работа. Совместная работа государства и церкви: без скандалов и претензий. Может быть, это был какой-то идеал, может быть, это исключение. Но, на мой взгляд, только так и можно работать. Хотя здесь, в Нижнетагильской епархии, судя по всему, отношения с государственными органами складывались как-то иначе.
С недавних пор есть еще одна, третья форма. Церковь имеет право на свою собственность. По этой схеме здание полностью может быть передано в управление епархии. Но, конечно, через охранный договор, через соблюдение всех норм и так далее.
Стоим на крыше храма вместе с Ильей, реабилитантом «Города без наркотиков». Ветер жуткий.
— Ты тоже здесь работал, пока полиция не пришла? — почти кричу я Илье.
— Я здесь душу свою спасаю, — отрезает он и быстрым шагом направляется к колокольне.
Евгений Ройзман и реабилитанты фонда, рассказывают местные, помогали наладить нормальное отопление. Храм теперь обогревают электричеством, пущенным под старинными чугунными плитами на полу. Тепла, признаться, мы не почувствовали: несмотря на то что на улице еще далеко не стужа, внутри довольно прохладно. Ревизоры запретили обогревать помещение. Впрочем, как говорят старожилы, раньше было еще хуже: температура воздуха внутри практически совпадала с температурой снаружи. Из-за смены внутреннего климата потолки и стены в буквальном смысле осыпались хлопьями, а прямо у центрального алтаря нередко образовывалась лужа.
— Как Вы оцениваете роль Евгения Ройзмана в деле восстановления храма?
— Я познакомился с ним на Невьянских чтениях. Как раз были чтения по иконам. С невьянской иконой как с культурным явлением я столкнулся именно там. Много узнал. А Евгений — заметный эксперт в этой области. Он пригласил меня к себе в музей. Музей — в идеальном состоянии. Он мне очень понравился: то, как систематизировано все, как подана, экспонирована коллекция, с какой любовью он к этому относится. Это же дело его жизни, по-моему.
— У него много дел в жизни.
— Да. Пожалуй. Я не очень знаком с другими его делами. Но с художественным аспектом деятельности Евгения я познакомился. Встречались потом еще несколько раз в храме в Быньгах. Он организовывал процесс реставрации икон. И я нигде не слышал, что он нечестен в этих делах или имеет какой-то корыстный интерес. Очевидно, он привлекал какие-то средства для ремонта кровли, которая текла, для куполов. Как я могу это оценить? Только положительно. Человек работал для храма. Не знаю, как насчет его личной веры… Вообще, вы знаете, у нас иногда странно получается. Православные люди навредят — а неправославный человек придет и поможет. Ну что ж — Господь видит наше покаяние, Господь видит наш путь.
А больше я ничего не знаю. Политический аспект меня как-то не очень интересует.
— Но Вы же понимаете, что все эти неприятности начались из-за того, что он пошел в мэры против воли областной власти?
— Я его спрашивал: «Почему ты идешь в мэры?». Он ответил: «Я люблю этот город. Я здесь родился. Я хотел бы принести ему пользу». И вот теперь он во власти. Как он при этом может быть против власти? Я не понимаю этого.
— Я же не о власти вообще говорю. Я говорю о его конфликте именно с областной администрацией.
— Ну не знаю. Есть же честные выборы. И люди голосовали. Власть должна уважать волеизъявление свободных граждан, насколько мне известно. Власти не нравится этот кандидат? Тогда зачем она его допустила?
О последней делегации ревизоров, приходившей описывать имущество и искать нарушения, реабилитант Илья говорит с плохо скрываемой злостью, сквозь зубы: «Они в храм спиной входили. Это как вообще называется?».
— Тем не менее конфликт в Быньгах — это вполне отчетливый отголосок предвыборной кампании. Еще до дня голосования Ройзману пытались навставлять палок в колеса. А правоохранительная система так устроена, что, если они что-то начали, то должны довести до конца. Вот они и доводят.
— В таком случае они как-то не очень хорошо работают. Но это шутка. На самом деле это какая-то неуклюжесть, какие-то перегибы. При нормальном отношении власти к тем, кто в нее приходит, нужно приветствовать решение граждан. Новый человек появился, его выбрали — это же хорошо.
Я сам не сочувствую нашему современному либерализму и протестному движению. Не вижу смысла в публичных акциях несогласия. Но если такие люди, как Евгений Ройзман, будут приходить во власть и будут работать, то почему бы не объединить усилия разных точек зрения? Мне кажется, от этого станет только лучше.
Давайте подытожим: церковь всегда вне политики. Мы, конечно, не молчим, когда видим какие-то негативные явления. Но в данном случае я не вижу никакой теории заговора против Ройзмана.
Под запретом теперь не только отопление. Внутри и снаружи храма запретили производить любые работы. Образа трогать тоже нельзя. Проверяющие описали их все. Даже те, что прихожане принесли из дома и оставили у алтаря только на время.
— А Вас не смущает, что он придерживается совсем других религиозных взглядов, совсем не христианских?
— Такой вопрос мне уже задавали. Говорили, что он иудей. Но это неправильное определение. Иудей — это человек, который постоянно ходит в синагогу, соблюдает все обряды. А я узнавал у своих священников. Они сказали: «Нет. Он не иудей».
— Понятно. В дальнейшем Вы будете привлекать Евгения Ройзмана: его административный, финансовый ресурс?
— Насколько мне известно, Женя не славится своим личным богатством. Но если он будет способствовать привлечению жертвенных средств, я буду ему очень признателен. Но только добровольно, конечно. Слово «привлекать» в этом контексте совершенно не подходит. Если он это любит, если он желает послужить делу реставрации и сохранения храма — у нас двери открыты.
Я отношусь к Евгению как к человеку, который просто искренне, с душой помогает. Обидно, конечно, что он некрещеный. Но это личное дело. Я не могу человека за это упрекнуть.
А если вы намекаете на то, что участие Евгения как-то повредит нам в будущем, то я так не думаю. Он же сейчас уже вообще ни при чем. Он даже сказал в интервью одном, что к нему никаких претензий у правоохранителей нет. Сейчас будет объявлено, к кому эти претензии есть.
Потом, надеюсь, все закончится. Надеюсь, храм мы примем. Надеюсь, что будем сотрудничать со всеми государственными органами. И надеюсь получить помощь от областных ветвей власти: начиная с губернатора и кончая министром государственного имущества. И прекратится этот никому не нужный скандал.
Дмитрий Шлыков