…Еще вот только-только мы праздновали торжественный и величественный Вход Господень в Иерусалим, освящали трогательные, мохнатые веточки вербы, и уже наступает вечер — и мы входим в пространство Страстной, наступает Великий Понедельник. И мы, придя после утреннего торжества в погрузившийся снова в полумрак храм, слышим: «Се, мы восходим во Иерусалим…» Слышим о том, что на вольную страсть и смерть грядет от славы входа Своего во Святый Град Господь, и получаем такое страшное и такое вожделенное для верного христианского сердца приглашение: последовать за Ним и сораспяться Ему.
И тут же мысленному взору нашему предстает — и в чтении евангельском, и в стихирах службы Понедельника — образ смоковницы, проклятой за бесплодие свое (см.: Мф. 21, 18–22; Мк. 11, 12–14). И волей-неволей вспоминаем: начинается пост, и мы полны сил и решимости. Решимости изменить свою такую неправильную, такую совсем не христианскую жизнь. А сейчас пост уже закончился, осталась лишь подводящая под ним и под постническим деланием нашим черту Страстная седмица. И если от смоковницы потребовал плода Господь во время, которое не было порой собирания смокв, то для насто сейчас именно эта пора и есть — пора принести Создателю плод покаяния и исправления. Принесен ли он? И если да, то достойный ли это плод?..
И так хочется ответить этому невидимому вопрошающему — собственной совести, так хочется перед ней оправдаться… Жизнь столь сложна, вся состоит из искушений; они следуют одно за другим, а порой наваливаются и все разом. Как им противостоять, разве в человеческих это силах? И новый образ перед нами — праведный Иосиф, искушаемый женой Потифара (см.: Быт. 39, 1–20). Непоколебимый в своей добродетели, мудрости и чистоте. И Сохранивший его от искушения сохраняет и от последствий коварной клеветы из уст разочарованной, дышащей уже ненавистью, а не любовью женщины.
А Великий Вторник напоминает притчей о десяти девах (см.: Мф. 25, 1–13) главное условие, без соблюдения которого никак не избежать преткновения; нерадение об этом условии часто губит совсем. Речь о бодрствовании, внимании к себе, своему внутреннему миру, душевному состоянию, помыслам, чувствам, а вместе с тем и к тому, что окружает нас. Жених душ наших, Христос, грядет в полуночи нашей жизни, и блажен тот, кого обрящет Он бдящим, бодрствующим и молящимся. И блажен, кто таковым же обрящется в час испытания и искушения. Не бодрствовали над своей душой враги Христа, книжники и фарисеи, начальники народа иудейского, и враг свил в их душах себе гнездо, и не заметили они, ревнители Закона, как предали смерти Самого Законодателя. Не бодрствовали в страшный для них час ученики Христовы, и оказались подобны овцам, рассеявшимся, как только поражен был их Пастырь (см.: Мф. 26, 56). Лишь Господь бодрствовал и молился, всем подавая пример…
Каждый из нас имеет данный ему от Господа талант: кто какие-то особые дары, умения, кто — дивные качества душевные, а все в общем — еще более дивный дар бытия. И если говорить обо всем этом применительно к притче о девах, столь разных и по устроению, и по участи своей, то что может быть большим юродством (в худшем смысле этого слова), как не то, чтобы похоронить все это, зарыть в землю, то есть — использовать лишь для себя, ради своей корысти, своей потребы. Забыть о главном вопросе: зачем Ты, Господи, дал мне это, чего хотел и ждал Ты от меня, наделяя Своими щедрыми дарованиями? Так и не поделиться ни с кем своим «личным», никому не уделить от «своего», ни разу в жизни от сердца так и не сказать Богу: «Твоя от Твоих Тебе приносяще…» А высшая мудрость — отдавать имеющееся у нас и себя самих Богу и людям без остатка и всю жизнь не уставать поражаться этому чуду: как отданное, истощенное восполняется и умножается?
Великая Среда… Что трогательней этой истории — о жене-грешнице, пришедшей послужить Христу, возливая драгоценное миро на Его главу (см.: Лк. 7, 36–50) и тем самым как бы приготовляя ко всему последующему — смерти и погребению. Что происходило в ее душе? Поставившая себя своей жизнью вне закона и отчасти вне общества, она идет с этим алавастровым сосудом мира, не зная, будет ли принята ее жертва, не окажется ли она отвергнута своей последней в этом мире надеждой. Почему идет? — Потому, очевидно, что невыносима ей уже ее собственная жизнь, в которой грех следует за грехом, падение за падением. И не ведает она, как выбраться из этого круга, как разомкнуть его. Но только услышала о Том, Кто отпускает измученных на свободу (Лк. 4, 18) жизни честной и праведной, и бросилась к Нему со всех ног. Все, что было в ее сердце в эти мгновения, выражено, кажется самым удивительным образом в стихире этого дня, принадлежащей перу инокини Кассианы: «… Душеспасче Спасе мой, да мя, Твою рабу, не презриши, Иже безмерную имеяй милость».
И тут же — возмущение Иуды по поводу напрасной «гибели мира»: сколько нищих можно было бы на эти деньги накормить! Но не о нищих печется он, а о себе. Потому что вор, и денежный ящик, находившийся в его распоряжении, сам возобладал над его душой (см.: Ин. 12, 2–11). Поэтому и не увидел он чуда… А что иное это, как не чудо? Эта женщина так пеклась о своем материальном благополучии, что ради него не стыдилась торговать и собой, и вдруг решилась потратить целое состояние на эти благовония. Истощить в одно мгновение нажитое пусть неправедным, но долгим «трудом».
И совершается предательство, самое страшное и — одновременно — самое безумное. Ученик предает Учителя, обрекает на смерть собственную и всеобщую Жизнь. За деньги, ради какой-то корысти, ради тех же тридцати сребреников? — Нет. Он просто мстит за обманутые ожидания, за то, что не тем оказался Господь, за кого он был готов Его принять, не земным властителем, дающим своим служителям и друзьям богатство и власть, а Другом мытарей и блудниц, Кем-то, Чье Царство не от мира сего.
Приходит время Тайной вечери, наступает Великий Четверг. И мы уже не мысленно, а реально оказываемся в горнице, где возлежат Христос и Его ученики. Об этом просим, об этом умоляем и этого по неизреченной милости Божией сподобляемся: «Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими…» И, причастившись Тела и Крови Христовых, надеясь, что не в суд и осуждение будет нам этот незаслуженный дар, невольно задумываемся о двух учениках — Иуде и Петре. Один предал, но и другой — отрекся… И оба были причастниками дивной Вечери. И оба клялись в верности. Но один погиб страшно и постыдно, а другой, обратившись, сам стал для многих и многих душ — от той поры и доныне — наставником ко спасению. Предавший предал осознанно, а отрекшийся отрекся по немощи… Но немощь, оплаканная и возненавиденная, была прощена. И ощутила душа Петрова силы быть не просто верным впредь, но верным и до самой лютой, мучительной смерти.
Великий Пяток. День, наполненный болью и страданием. День торжества беззакония и вместе с тем — Божественной любви, мудрости и праведности. Кто может это до конца вместить и понять? Бог умаляется, смиряется настолько, что предается в руки сотворенных Им, принимает от них то, чем они готовы воздать Ему за Его любовь. И они воздают… «За манну желчь, за воду оцет… за еже любити Мя, ко Кресту Мя пригвоздисте…» (Утреня Великого Пятка, Антифон 12, гл. 8)
И мы стоим в храме, перед Распятием, в который уже раз — растерянные и оглушенные тем, что слышим и отчасти видим, тем, что наполняет в это время наш ум и уязвляет болью сердце. Болью — потому что не можем не сострадать «Краснейшему добротой паче всех сынов человеческих» (Акафист Страстям Христовым, икос 2). И снова болью — потому что понимаем: не какие-то абстрактные, неизвестно какие и чьи грехи вознесли Его на Крест, а наши, такие известные, такие — до боли же — знакомые…
…И не знаю — выдержали бы мы это время, это собственное уже страдание и скорбь, если бы не помнили о том, что через три дня воскреснет Господь и Воскресением Своим победит грех и смерть и все то, что мучает и убивает нас и чего мы без Него победить не в силах. Если бы не помнили мы, что через три дня — Пасха…