У нас в последнее время много было разговоров про то, что приемная семья – это такая закрытая система, неизвестно, что там происходит, и нужно каким-то образом усиливать контроль. И что, в отличие от приемной семьи, детский дом – это система более прозрачная, там много глаз, и в этом смысле, более открытая ситуация.
Но это, к сожалению, далеко не так. Как раз в коллективных системах насилия, по западным исследованиям, иногда бывает намного больше. Потому что на одной территории оказываются дети травмированные, с разным опытом. И когда у них не выстраиваются личные, близкие отношения со взрослыми – то доверия меньше, а агрессии наоборот больше.
Конечно, все это требует серьезных проверок учреждений именно с точки зрения того, что за люди там работают, и нет ли других подобных случаев. Нужно говорить с детьми. Я надеюсь, что Следственный комитет сейчас серьезно отнесется к истории в Челябинске. И посмотрит внимательно и на другие учреждения Челябинска, потому что если такой человек жил в области, он мог не сосредоточиваться на одном учреждении.
Самый ключевой вопрос сегодня: единичный ли это случай? Можем ли мы сказать, что то, что случилось — это ситуация, которая нигде больше не повторится, и есть конкретные люди, преступники, которые сейчас будут пойманы (я надеюсь), и на этом история прекратится? Можем ли мы быть в этом уверены?
Наблюдатели за детдомами не говорят с детьми
Важные вопросы, которые возникают из этого случая: кто у нас работает в учреждениях? Как производится подготовка и отбор людей, причем не только воспитателей? Даже к воспитателям, мы знаем прекрасно, никаких высоких требований, кроме педагогического образования, не предъявляется, нет специальной подготовки, нет регулярной супервизии, нет реального контроля.
Сегодня нам необходимо обучать, супервизировать и проверять всех людей, от директора до сторожа, которые работают с детьми, потерявшими, пусть на время, семью.
Они должны понимать все про особенности ситуации, в которой находится ребенок, должны понимать про границы коммуникаций, про то как детям помочь, а не как использовать их уязвимое положение.
Это сложная работа, и, помимо задачи не допустить негодяев и преступников до детей, нам еще важно не доводить вполне себе порядочных обычных людей до эмоционального выгорания, которое приводит в своих крайних стадиях к цинизму, равнодушию и насилию. И проверять, что происходит в организациях – именно беседуя с детьми, но делать это конечно же должны подготовленные специалисты из другой системы, чтобы не возникло порочного круга.
Органы опеки, которые по закону обязаны точно так же, как и в приемные семьи, приходить — с абсолютно теми же задачами, в том же формате, к государственному опекуну, на самом деле не приходят так в государственные детские дома и уж тем более не проверяют воспитателей, не общаются с детьми.
Чаще всего они проверяют ведение каких-нибудь личных дел, имущественную защиту. Это хорошо, если они вообще доходят до учреждения более или менее регулярно. Чаще всего это не происходит. Поэтому большая открытость учреждений – часто иллюзия. Да, их много проверяют. Но это ведомственные проверки — в тех ли папочках лежат личные дела, есть ли на кухне правильное количество разделочных досок, где висит огнетушитель. Это не про то, что чувствуют дети, как они живут, нет ли там насилия.
Были и общественные проверки — я имею в виду общественный мониторинг силами Общественной палаты, и совета по вопросам попечительства в социальной сфере, в том числе, с нашим участием. И в общем-то это как раз верное направление: когда начали говорить с детьми, а не только считать количество кастрюль и унитазов.
В случае насилия ребенок остается в том же детдоме
У нас было несколько историй за время существования нашего фонда, когда дети жаловались на насилие, но не на такие вопиющие преступные истории, когда детей продавали за деньги посторонним гражданам. Обычно насилие происходило внутри учреждения со стороны старших воспитанников – к сожалению, это довольно распространено.
Или действительно были ситуации жестокого обращения со стороны персонала, и дети убегали из детских домов, но когда их находили, то возвращали обратно — и мы зачастую ничего не могли с этим сделать.
Именно поэтому дети часто считают, что бессмысленно, пока они находятся в учреждении, кому-то о чем-то говорить – они останутся с теми, кого обвиняют.
Потому что даже если он до кого-то дозвонится или сбежит, его вернут на место.
При этом, например, если в семье кто-нибудь говорит, что ребенок, возможно, сексуально используется в семье — что происходит? Ребенок тут же изымается, и потом уже начинаются разборки – было, не было. В ситуации, когда есть подозрение на насилие в учреждении, ребенок зачастую остается там же, пока идут какие-то разбирательства, расследование.
Вот сейчас — все ли дети, которые жили в этом детском доме, переведены в другое учреждение, чтобы взрослые их не успели обработать, запугать? Я уверена, что нет. Хотя хочется верить, что в этом случае это все же придет кому-то в голову.
Хорошо бы сейчас был закреплен подобный порядок — если есть подозрение на насилие, ребенок тут же переводится в другое, защищенное место.
Но надо понимать: чтобы снизить насилие, надо менять само устройство учреждений. И мы уже встали на этот путь – у нас идет реформирование сети детских домов, которые из совсем больших казарменных должны стать малоформатными, а еще дети должны быть максимально социализированы, чтобы у нас не формировалось закрытой среды, выключенной из социума. Потому что это самый главный риск насилия – большая закрытая среда, полная травмированных детей и не подготовленных взрослых. Когда меньше сменяющихся взрослых, дети включены в обычную жизнь социума, они в своем небольшом коллективе, они более защищены.
Сначала ребенку нужно поверить, а потом разбираться
В целом нужно сделать так, чтобы дети были абсолютно защищены, чтобы они знали, что могут сказать о том, что с ними происходит, и их не оставят с насильником, и никто не будет сомневаться в их словах. Да, бывает, что дети врут. Но сначала ребенку надо поверить, а уже потом разбираться. Первая реакция любого взрослого должна быть такой: ребенка защитить и начать разбираться.
И дальше уже пусть разбираются взрослые, специально обученные и подготовленные люди из соответствующих организаций и органов. Для этого есть специальные техники, есть психологи, есть Следственный комитет, у которого есть специалисты, которые, в том числе, умеют работать с такими случаями. Есть, в конце концов, медицина. Для того чтобы установить правду, дальше ведут какие-то следственные действия.
Но на первом этапе задача взрослого – не игнорировать такие вещи, потому что ребенок часто чувствует себя абсолютно беззащитным, думает, что никто не может его защитить, никто его не услышит, никто ему не поверит, никто ничего не сделает, он останется там же, где и был.
Мне кажется, если дети начнут откровенно говорить, нам будет очень страшно. Но лучше знать правду, чем прятать голову в песок.
И думать о том, как так выстраивать систему государственного ухода, чтобы там подобное было невозможно.
И если уж оказалось так, что он находится не в семье, что он под заботой государства, чтобы эта “забота” никогда не оказалась таким местом, где ребенок претерпевает насилие. Его не должно быть ни со стороны других детей, ни тем более, со стороны воспитателей или других посторонних людей.