Монах Иларион (Алфеев) сказал: «Попробуйте заняться иконописью»
– Как начались ваши занятия иконописью, что подвигло на обучение?
– В то время я работал риелтором – расселял коммуналки в центре Москвы. Тогда это было очень востребовано, не занимало много времени и приносило довольно приличный доход при минимуме затрат. Но нереализованные способности к рисованию постоянно напоминали о себе.
Однажды я попал на литургию в московский храм великомученицы Екатерины на Всполье и стал туда ходить. Понятно, что у меня был провал в знаниях о том, что касалось веры, Церкви. Тогда я подошел к молодому иеромонаху – он обращал на себя внимание своей образованностью – и попросил его помочь мне на пути воцерковления. Он согласился, и с того времени, с конца девяностых, я приезжал к нему на исповедь, он мне помогал советами, рекомендовал какую-то литературу, отвечал на вопросы. Имя того иеромонаха – Иларион (Алфеев), сейчас он – митрополит Волоколамский.
В одном из наших разговоров он мне сказал: «Александр, попробуйте заняться иконописью, у вас же есть соответствующее образование». У меня даже мурашки побежали по коже, потому что это было произнесено вдруг, буквально ни с того ни с сего.
С митрополитом Иларионом
В этот же день одна знакомая девушка попросила помочь с вопросом по недвижимости одному ее знакомому. Когда мы поехали к нему, оказалось, что это московский иконописец Антон Яржомбек.
А вскоре отец Евгений, настоятель храма в Ерино, в котором я начал воцерковление, сказал, что хорошо бы найти опытного мастера и мне вместе с ним написать иконы для иконостаса в тот самый храм, в который я впервые пришел. Этим мастером и стал Антон Яржомбек, и началось мое обучение – я помогал Антону написать первые три иконы – Тайную Вечерю, Спасителя и икону Покрова Пресвятой Богородицы. После чего отец Евгений сказал: «Все, благословляю вас писать иконы для иконостаса дальше». Так я написал праздничный и деисусный ряд.
– Помните свою первую сознательную встречу с иконой?
– До архитектурного института я в принципе не задумывался об иконе – иконопись была вне поля моего зрения. Я родился в 60-е годы, обычный советский ребенок, какие тут иконы! В институте церковное искусство изучали на лекциях по истории искусств, но чаще иконопись воспринималась как этап развития искусства, которое потом эволюционировало в светскую живопись. Если эволюция, значит – от низшего к высшему…
В МАРХИ я поступил после армии потому, что с детства активно рисовал и искал применение этой своей способности к рисованию. Моя учеба как раз пришлась на конец 80-х – начало 90-х, когда начался перелом в жизни всей страны. У меня, как у многих других молодых людей, начались поиски себя, смысла жизни. Меня буквально болтало из стороны в сторону, начались довольно серьезные проблемы с алкоголем. Удержать жизненное равновесие помогло понимание, что есть некая Высшая Сила и не все, что в этом мире есть – устроено бессмысленно.
– Вы еще не были крещены?
– Крестился я раньше, но тоже в сознательном возрасте, в 17 лет, в 1980 году. Это было больше национальное определение, нежели приход к вере. Дело в том, что моя мать – русская, а отец – татарин, мусульманин. Не могу сказать, что очень верующий, но, как и многие московские татары, он тогда пытался через религию сохранить национальную самоидентификацию. Я же себя ощущал русским – это мой родной язык, моя культура. Тогда ощущать было мало, нужно было заявить документально, ведь в паспорте была соответствующая графа.
Чтобы еще больше укрепиться в моем ощущении, я крестился. Не то чтобы тайно, но особо этот факт не афишировал. Крестили меня, от рождения носившего имя Али, с именем Александр.
В 1997 году, когда мне было 33 года, я решил разобраться, что же там, в православной церкви, происходит, тем более вроде как уже крещен.
А перед этим у меня был разговор с верующей женщиной-неофиткой. И в ходе этого разговора я высказал «оригинальную» мысль: «Бог, конечно, есть, но чтобы в Него верить, не обязательно ходить в церковь». После чего она меня просто спросила: «А ты там вообще-то был, представляешь, что там происходит?»
Этот вопрос засел в моей голове, и в какой-то момент я себе ответил на него: «Действительно, не знаю». Потому решил пойти и узнать. Та самая знакомая отвезла меня в храм, в подмосковный поселок Ерино (Подольск), где служил в ту пору молодой священник, сумевший организовать активную общину.
Отец Евгений Генинг сказал мне тогда одну вещь, которая полностью перевернула мою жизнь: «Все, что вы видите в храме, сам храм, построенный в XVII веке – все это сделано только с одной целью, чтобы вы, лично вы, пришли сюда и в таинстве причастия получили дар любви от Бога». Я сразу понял, что именно это я искал в течение предыдущих 33 лет.
С этого момента началось мое медленное, тяжелое воцерковление. Потому что голова была забита стереотипами о Церкви и надо было их преодолевать.
– Иконопись – это же не просто художественные приемы, использование тех или иных художественных средств, это и, в том числе, богословские смыслы, а главное – это литургическое искусство. Как вы писали, еще не успев все глубоко изучить?
– Я активно учился, читал книги по этой теме, ходил на лекции Лилии Николаевны Ратнер, именно она научила меня понимать иконописный язык.
Иконопись, на мой взгляд, это все-таки богослужебный язык, язык проповеди. И его надо тоже изучать, сначала как дети, по слогам, потом пытаться строить более сложные фразы и уже начинать самостоятельно на этом языке говорить.
Да, иконопись, безусловно – литургическое искусство. Но у меня написание икон выросло как раз изнутри, из церковной жизни. Я сначала стал христианином и только после этого начал искать свое применение внутри Церкви. Причем сначала не в качестве профессии, а для приложения своих каких-то способностей, талантов. Иконописец – это прежде всего христианин, живущий повседневной церковной жизнью, иначе быть не может.
– Как выбирали стиль первых икон?
– Здесь все просто. Настоятель выбрал стиль русской иконописи рублевского периода и попросил меня найти именно такого мастера. То направление в иконописи, в котором я стал работать, было задано именно Антоном.
Когда же я начал работать самостоятельно, по большому счету, это было внимательное, дотошное копирование лучших образцов. Я не позволял выходить себе за какие-то рамки, старался максимально точно копировать образы икон русской иконописи, плюс смотрел какие-то приемы у ведущих, интересных мне современных мастеров, таких как Александр Лавданский, Алексей Вронский, Александр Соколов. К сожалению, Александра уже нет с нами, он оказал на меня большое влияние не только как замечательный художник-иконописец, но и как христианин.
С тех пор прошло 20 лет. Иконопись стала моим делом, ремеслом. Я не могу себя назвать очень талантливым, ведущим художником. Но, тем не менее, всегда помню слова владыки Илариона, сказанные мне 20 лет назад: «Вне зависимости от того, будете ли вы успешным, не оставляйте икону. Она вас многому научит». Это очень важный момент, потому что непонятно до сих пор – я иконописи нужен или иконопись мне больше нужна. Предполагаю, что все-таки второе.
Если меня попросят написать икону в реалистичном стиле, я откажусь
– Вы говорите, что в самом начале, когда только начинали работать, боялись позволить себе лишнего. Со временем становились свободнее в творчестве?
– Понятно, что за годы работы в чем-то становишься свободным. Но, тем не менее, все равно остается некая неуверенность и волнение, когда я сажусь перед доской. У меня часто бывает, когда уже готов рисунок, когда я где-то процентов тридцать работы сделал, вдруг приходит полное понимание того, что это все неправильно, не надо было мне это делать, я мало умею, мало знаю. Но я заставляю себя идти дальше, работать, преодолевать этот момент, а на определенном этапе, уже ближе к завершению, приходит и уверенность, и удовлетворение работой. Даже бывают моменты, когда мне нравится та работа, которую я сделал.
– Что, на ваш взгляд, происходит сейчас с современной иконой?
– Происходит много разнообразного: иконопись – живой процесс, во многих местах он не останавливался, например, в Греции. У них есть свой, очень яркий стиль. Есть балканский стиль. В Румынии, опираясь на традицию, формируется свой стиль – лаконичный и в то же время очень живой.
В Сербии, где я сейчас живу с семьей, как мне кажется, плачевное состояние. Есть очень хорошие, яркие, интересные мастера, но их очень мало. В основном все выглядит, как наглядная агитация.
Есть фантастические оазисы высокого искусства, как, например, в монастыре Воскресения Христова в Каче. Настоятельница монастыря игуменья Порфирия организовала там мозаичную мастерскую, в которой делаются замечательные мозаики.
Но, на мой взгляд, самые интересные мастера все-таки в России, где огромный потенциал, очень много молодых иконописцев, много интересного, мастера учатся друг у друга.
Когда я начал писать свой первый в жизни иконостас, то на определенном этапе почувствовал, что мне не хватает ни сил, ни опыта, ни знаний. И я поехал в Оптину пустынь к иконописцу игумену Илариону (Ермолаеву). Просто подошел к нему после литургии, объяснил ситуацию, попросил его взять меня в обучение. И, как ни странно, он меня взял. Я жил в Оптиной пустыни, в скиту, в его мастерской, он мне что-то подсказывал, объяснял. Потом я к нему не раз приезжал за советом, как и многие иконописцы, которые шли нескончаемым потоком ради того, чтобы научиться иконописи.
И вот эта способность учиться, перенимать что-то и в итоге создавать свое – характерна для иконописцев России.
И нет никакого слепого копирования образцов, хотя, наверное, в начале пути это было у каждого. Только потом, когда появляется опыт, люди ищут развитие внутри канона, внутри опоры на традицию.
– Бывают ли сложности, когда заказчик предлагает сделать так, как вам кажется неправильным, например, с художественной точки зрения?
– Мой опыт в этом смысле исключительно положительный. Меня никто никогда не тревожил, всегда – абсолютно полное доверие. Иногда возникали сложные моменты, тогда мы вместе с настоятелем искали пути выхода. В прошлом году, например, у нас возникли разногласия по поводу некоторых художественно-композиционных моментов с нынешним настоятелем храма в Ерино отцом Андреем Дерягиным. Решающую роль в итоге сыграл здравый смысл отца Андрея, который доверился мне как художнику, и мы благополучно решили вопрос.
В целом проблема заказчика и исполнителя существует, как и в любой профессии. Но, опять-таки, художник-иконописец всегда имеет свободу выбора: согласиться или отказаться. Например, если меня попросят написать икону в реалистичном стиле, я откажусь. Такое, кстати, бывало. Я просто отказывался, говорил: «Не буду это делать, прежде всего потому, что это не созвучно моему пониманию иконописи».
Если люди не понимают язык иконы, это не трагедия
– Что такое, на ваш взгляд, икона? Вопрос вроде бы простой, но единого ответа у современных иконописцев на него нет.
– Икона – проповедь и проводник к тому образу, к которому человек обращается в молитве. Например, если человек хочет обратиться в молитве к Спасителю и Богородице, он встанет перед иконой, и это будет совершенно другая молитва, нежели без иконы. Икона должна способствовать этой молитве. Не отвлекать, не быть яркой, с излишествами, с гламурной позолотой.
Сюжетные иконы, изображающие какое-то событие, праздник, делают людей сопричастными изображенному.
Например, икона Евхаристии, Причащения апостолов показывает нам, что мы все, собравшиеся в храме, сейчас предстоим у Престола в одном ряду с апостолами, перед нами Христос и мы все вместе собираемся в одно целое, в общую Церковь, в Тело Христово.
– Как могут иконы многоярусного иконостаса помогать молитве? Там столько образов, столько событий и праздников.
– Персональной молитве, наверное, никак. Речь о соборной молитве и о том, что изображенные конкретные события происходили и происходят здесь и сейчас, а ведь даже в нашей жизни, в нашей памяти множество разных событий, которые так или иначе нас формируют. А события в жизни Церкви становятся частью бытия каждого верующего!
Иконопись носит и образовательный характер, даже немного иллюстративный характер.
– Но ведь для этого подходит и западноевропейская религиозная живопись, почему именно икона?
– На мой взгляд, не подходит. Все-таки опять ключевой здесь – язык церковной живописи. Даже если мы возьмем церковное пение, оно тоже бывает разным. Вот спокойный византийский распев – помогает молитве. Это очень важный момент – язык византийской церковной живописи помогает молитве, настраивает на нее, а реалистичная живопись, наоборот, уводит.
– Не раз встречала мнение простых прихожан, что вот, реалистические росписи XIX века – это благолепно и молитвенно, а то, что написано в византийской традиции – нет.
– Я не знаю, как с этим быть. Наша семья – моя жена, дети – окормляемся в монастыре. Но на большие праздники – на Рождество и на Пасху – мы, из-за того, что дети маленькие и им тяжело всю ночь провести на богослужении, ездим в один из местных храмов, где литургия начинается в 5 утра. Так вот – росписи и иконы там – просто чудовищны, иначе, как словом «халтура», их не назовешь. И мне всегда в этом храме очень тяжело. Я пытаюсь прятать глаза как-то. При этом в храме замечательный священник, хорошие люди, и они нормально воспринимают эту церковную живопись.
Такая очевидная иллюстративность, грубый, графичный стиль здесь, в Сербии, встречается очень часто. Как с этим быть, что с этим делать, я не знаю.
В России тоже бывают грустные примеры. Помню, приехал в один известный монастырь и то, что я там увидел, меня удручило. Не учтены даже какие-то элементарные вещи, например, композиционные. В одном изображении святые скомпонованы так, что у них обрезаны ноги до колена. Это против любого представления о композиции. Плюс – жуткие зеленые цвета, нагромождение вульгарных позолот.
В Москве много храмов, которые никогда не закрывались. Там, с одной стороны, довольно старые иконы. С другой стороны, по стилю написания они поздние, XIX – начала XX века, то есть элементы реализма, уход от богословской глубины – явно не высокие образцы иконописания.
Тем не менее, в этих храмах – литургическая жизнь, сплоченные общины, церкви эти, что называется, намолены.
Из этого, наверное, следует сделать вывод, что, конечно, иконопись – это важная часть церковной жизни, но не главная. Главное – сама церковная жизнь.
Если кто-то – настоятель, прихожане – не понимают в силу разных обстоятельств иконописный язык, это не самая большая проблема и уж точно никакая не трагедия.