«Ваш ребенок выпал из окна»
Майским вечером 2018 года я приехала домой со съемок своего курса по развитию детской речи. Счастливая, минут десять сидела в машине с открытой дверью и думала: «Господи, спасибо, что я наконец-то делаю что-то важное и полезное! Я так давно этого хотела».
Потом все было как обычно. Отпустила няню, с работы вернулся муж. Наши сыновья — четырехлетний Гриша и двухлетний Кирилл — хохотали и ногами собирали карандаши в детской, а перед сном пришли на кухню подкрепиться шариками с молоком.
Наталья Малыхина
Гриша съел свою порцию чуть раньше и убежал — все подумали, что обратно в детскую. Кирилл доедал последние несколько ложек, а мы с мужем уже собирались укладывать детей — смотреть вечерние диафильмы. Вдруг кто-то постучал в дверь.
Я открываю и слышу: «Ваш ребенок выпал из окна».
«Мам, мы будем приезжать к тебе семьей»
Мне и мужу казалось, что у нас дома живет маленький взрослый человек. К двум годам Гриша уже говорил сложноподчиненными предложениями. Я никогда не надевала на него кофточки с зайчиками или ушастые комбинезоны — настолько ему не шло все детское.
Муж рано стал кандидатом наук, и Гриша был абсолютно папин сын — иногда выдавал такое, что я изумлялась: «Ребенок, как в твоей голове это рождается?»
Гриша любил ездить со мной на машине и болтать о том, что умеют люди разных профессий: «Мам, а у папы сколько профессий? Я тоже буду так!» Он ходил на робототехнику и собирал конструкторы, мечтал о своей будущей семье: «Мам, машина должна быть у жены, она не сможет возить детей на мотоцикле. Поэтому я буду ездить на мотоцикле на работу, а приезжать к тебе семьей мы будем на машине».
Это было очень-очень счастливое время…
«Было ощущение стыда перед врачом»
Я до сих пор не могу смоделировать, как и почему это произошло.
Наша квартира была на четвертом этаже, в детской стояли вторые рамы. Подоконник никогда не был местом для игр.
Но Гриша выпал из окна нашей спальни. На том подоконнике стояли большие горшки с цветами и тяжелая гиря, которую ребенку поднять не под силу. В тот вечер гиря почему-то лежала в стороне — наверное, мы забыли ее придвинуть после того, как помыли окно.
Мы незадолго до трагедии взяли котенка. У меня есть фантазия, что котенок забрался на подоконник и Гриша полез следом. И еще на окне была натянута сетка — Гриша мог на нее опереться. Но это только мои размышления…
За шесть месяцев 2021 года в полицию поступило 646 сообщений об упавших с высоты детях, 61 случай закончился смертельным исходом. По официальным данным МВД России, за первое полугодие 2020 года из окон выпали 644 ребенка. Как сообщала бывший омбудсмен Анна Кузнецова, в 2017 году при падении из окон пострадали 848 детей, в 2018 году — 905.
В Морозовской больнице мне показали КТ. Я дефектолог по образованию и сразу поняла, что в лучшем случае Гриша останется глубоким инвалидом. Его забрали в реанимацию, всю ночь оперировали.
У меня было ощущение стыда перед врачом — что мы как-то Гришу не уберегли…
В те дни в Москву привезли мощи Луки Крымского, мы с мужем после операции сразу пошли в Донской монастырь. Когда вернулись в больницу, врач сказал, что травмы Гриши несовместимы с жизнью.
Отключить Гришу от аппаратов было нельзя до тех пор, пока они поддерживали его жизнь. Времени врач давал от нескольких часов до нескольких дней. Гриша прожил неделю.
«Сынуль, если можешь не умирать сегодня, не умирай»
Мы с мужем и крестной Гриши сидели в реанимации с 10 утра до 10 вечера. Самый страшный момент был, когда зашли туда первый раз. В реанимации лежало трое детей, и я Гришу нашла не сразу. Отек головы был такой сильный, что я его просто не узнала.
До последнего у нас была надежда, что случится чудо.
Ты вечером идешь домой и понимаешь, что точно нет никаких шансов, а утром идешь обратно и надеешься, что все по-другому.
Каждый день в реанимации я клала ему руку на грудь: «Гришут, привет, мы здесь». В свой день рождения, 20 мая, сердца я не услышала и попросила: «Сынуль, если можешь не умирать сегодня, не умирай».
Назавтра мы поехали в храм Спаса Преображения к старцу Илию. Была очень большая очередь, крестная едва протолкалась и попросила помолиться за младенца Григория. Светило такое сумасшедшее солнце… А еще после службы была свадьба какого-то чиновника, храм был украшен белыми цветами.
Мы приехали домой — и нам позвонили, что Гришуты не стало в 10 утра. Как раз то время, когда мы выходили из храма.
«Я всегда буду мамой умершего ребенка»
К нам домой приезжали криминалисты, снимали отпечатки пальцев. Уголовное дело не возбудили, смерть Гриши классифицировали как несчастный случай, но документы об этом прислали только через полгода.
Я сразу пошла к психотерапевту, а в соцсети стала читать сообщество родителей, потерявших детей — как в несчастных случаях, так и из-за болезней. Было важно понимать, что есть нормальные мамы и папы, у которых тоже умирают дети, и я не одна такая.
Плакать я себе не запрещала, но, чтобы плакать, нужно очень много сил. Регулярно плакать стала, только когда пошла к психотерапевту. Нельзя перепрыгнуть пропасть. Я понимала, какую нечеловеческую работу надо сделать. Когда ты просто носишь горе внутри — это не работа. Работа горя — это когда ты его проживаешь.
Мы пытались объяснить себе, почему так случилось, и ходили на бесчисленные консультации к тарологам и астрологам. Через знакомых попали на консультацию, как потом оказалось, личного астролога Мадонны. Но спустя время поняли, что этот путь был неправильный. Мы искали какие-то объяснения для головы, а боль от этого не исчезала. Ты можешь придумать себе какую угодно концепцию, только горя меньше не станет.
Тогда почти все знакомые повторяли: «Хорошо, что у тебя есть Кирилл, ты должна жить ради него». И меня это страшно злило. Да, Кирилл есть, но менее больно от этого не становилось. Первое время я просто лежала на кровати и ела семечки, а к сыну на десять часов в день приходила няня.
Лучшее, что я на тот момент могла сделать для него, — найти эмоционально стабильного взрослого.
Дыра была огромная. Казалось, что с Гришей разбилась жизнь. И когда люди говорили: «Сил вам это пережить», я не понимала. Пережить — это не тот глагол. Пока я живу, я всегда буду мамой умершего ребенка. Я это переживу, когда моя жизнь тоже закончится. У меня была задача научиться жить с тем, что есть.
«А ты можешь наорать на Бога?»
Каждую неделю я ездила на кладбище. Это было тяжело, но не ездить — еще тяжелее.
У меня было много злости на Бога, и нужно было эту злость признать. Психотерапевт советовала тогда: «А ты можешь наорать на Бога и спросить, почему Он с тобой так?» И я помню, что не наорала, но проговорила свои претензии, при этом понимая, что есть какой-то Божий Промысл: «Я очень верю в то, что у Тебя есть планы, но вообще-то мне больно».
Примерно через год я нашла силы зайти в детскую и разобрать вещи Гриши. Что-то отдала чужим детям, но большую часть оставила — было важно, чтобы эту одежду потом носил Кирилл.
В мае этого года я впервые взяла его на кладбище. Но сначала он вообще ничего об этом не спрашивал.
…В пандемию мы жили на даче. Однажды там умерла курица, ее решили закопать. «Место, где она будет лежать, будет называться ее могилой», — объяснила я Кириллу. Он походил какое-то время, подумал и спросил:
— Мама, а у Гриши тоже могила есть?
— Есть.
Опять походил, подумал.
— Мама, а мы можем ее найти? Давай будем ее искать.
— Я знаю, где она. Зачем искать?
— Мы должны его откопать. Давай достанем косточки, чтобы у нас хотя бы скелет был Гриши…
— Сынуль, скелет Гриши — это не Гриша.
Я уже долго работала с психотерапевтом и могла спокойно отвечать на такие вопросы. После того Кирилл на два года про кладбище забыл. Но когда попросился, мы взяли его с собой. У него не было особых эмоций, потому что до этого мы все ему объяснили.
«Быть родителем — значит не ждать никаких гарантий»
Гриша умер в мае, а в феврале я узнала, что беременна.
Теперь у меня был сумасшедший страх, что с ребенком что-то случится — либо в родах, либо после. Но ответ пришел как-то сам собой.
Я поняла, что быть родителем — значит не ждать никаких гарантий.
Твое родительство может закончиться на третьем месяце беременности, может закончиться через четыре с половиной года, как у нас. И твой выбор только в том, шагать ли в эту неизвестность.
Мы не знаем, сколько мы будем родителями, не знаем, какие у нас будут дети. Они могут сделать мировые научные открытия, а может быть, даже не смогут окончить школу.
Путь родительства — в том, чтобы выдерживать эту неопределенность. И второе — мы не знаем, какой у наших детей будет путь, но мы выбираем их сопровождать, поддерживать — и в горе, и в радости.
Единственный шанс уберечь детей от смерти — не рожать. Когда-то они все равно умрут, и хорошо, если в свои девяносто. Но это, опять-таки, понимаешь головой. Сердцу все равно больно.
Когда родился Тема, я часто смотрела фотографии Гриши, показывала их Кириллу: «Смотри, вот он тебя обнимает-целует, вот игрушки подает». Теме я тоже показываю фото и говорю: «Это Гриша, ты его не знаешь. Он умер, когда тебя еще не было».
Для меня важно, что мы можем говорить про него сами и с детьми. Кирилл про Гришу тоже говорит спокойно. Может ехать в автобусе и кому-нибудь рассказывать, что у него есть «старший брат, который умер».
«Я остаюсь мамой Гриши»
После смерти Гриши прошло четыре года. Все это время я работаю с психотерапевтом и много общаюсь с родителями, потерявшими детей. Мы созваниваемся, поддерживаем друг друга, заказываем молебны об упокоении, пишем списком — теперь уже наших общих — детей.
Их истории стали для меня подтверждением, что это не со мной что-то не так. Потому что, когда Гриша разбился, первая мысль была: «Я какая-то прокаженная». Как будто меня за что-то сильно наказали.
Когда стала дружить с этими мамами и папами, я увидела, какие они классные и любящие, и мне стало очевидно, что смерть ребенка — не наказание за что-то.
Я сразу понимала, что был миллион вариантов, чтобы Гриша не разбился. Это не история о плохих родителях, которые ушли из дома, оставили открытые окна и бросили там ребенка. Но чувство вины по-прежнему не проходит, и до сих пор я приезжаю на кладбище со словами: «Гришка, прости, что не уберегли».
Легче чувствовать себя виноватой, чем признаться в беспомощности. Не всегда от нас зависит, что происходит с нашими детьми и близкими. И это признать гораздо тяжелее, чем то, что я — причина. Вопрос безопасности очень сложен. И если у тебя есть ребенок, с ним может что-то случиться.
Не раз в сообществе я встречала такую фразу: «Лучше бы у меня вообще не было ребенка…» Один случай просто поразил — так писала мама, чья дочь умерла на последнем курсе, не успев окончить институт. И я сказала ей: «Вы такая счастливая, вы столько времени были рядом!»
Потому что для меня родительство — это путь, и чем он длиннее, тем лучше.
Еще когда Гриша был в реанимации, я поняла, как ценно то время, которое мы с ним провели.
Если бы я знала, что все будет так, я бы глобально ничего не меняла. Мы снимали большую красивую квартиру в центре Москвы, там всем было классно и комфортно. Мы летали отдыхать, Гриша за свои четыре года побывал в восьми странах. Мы вкладывали деньги, время и силы в жизнь сейчас, потому что никто не знает, что будет завтра. Многие родители говорят детям: «Потерпи, потерпи, здесь нужно напрячься, там нужно, ты скажешь мне спасибо через 30 лет…» А жить когда? Этих тридцати лет и даже пяти может не случиться.
Я считаю, что я все равно мама троих сыновей. Да, я по-прежнему остаюсь мамой Гриши. Но теперь как его мама я ставлю памятник, сажаю цветы на кладбище, приезжаю туда на важные даты. Просто с каждым ребенком — свой родительский путь. И мой путь с Гришей — вот такой.
Фото: Людмилы Заботиной и из личного архива Натальи Малыхиной