Это было довольно странное мероприятие. Мы – президент Фонда духовного наследия митрополита Антония Сурожского Елена Садовникова и друзья фонда: несколько симпатичных и необыкновенных молодых людей; петербургский священник Константин Морозов, большой почитатель владыки Антония, и я, соорганизатор мероприятия, – пришли в Санкт-Петербургский педиатрический университет на встречу со студентами.
Студентов было немного. Но, видимо, пришли те, кому действительно был нужен разговор о болезни и смерти. Все же будущим врачам придется столкнуться с этим напрямую. Полтора часа в абсолютной тишине люди говорили о том, что им дорого, о том, к чему они прикоснулись. И явно чувствовалось рядом еще Чье-то присутствие…
Быть, а не казаться
Священник Константин Морозов
«Мы все время бежим. Мы не умеем просто быть такими, как есть», – у митрополита Антония часто встречается эта мысль. Владыка умел быть таким, какой он есть. Он был, с одной стороны, очень легким, а с другой стороны, очень глубоким.
Хочу рассказать забавную историю, которую поведал наш бывший правящий архиерей, митрополит Владимир, он сейчас на покое. В его архиерейской хиротонии участвовал владыка Антоний Сурожский. И однажды на каком-то юбилее мы попросили рассказать что-нибудь о владыке.
«Представьте, – рассказывает митрополит Владимир, – как-то раз мы были целый день в Женеве на семинаре. Потом гуляли по городу и, наконец, вернулись в гостиницу. Я зашел в номер, через пять минут ко мне постучали в дверь. Открываю, – стоит владыка Антоний и спрашивает: «Владыка, а у тебя есть что-нибудь поесть?» Я говорю: «Знаешь, владыка, у меня только, по-моему, сыр в холодильнике». А это была то ли среда, то ли пятница. «Ничего, давай сюда! Я ем один раз в день, поэтому мне без разницы».
Не знаю, почему митрополит Владимир выбрал именно эту историю, но мне она запомнилась на всю жизнь. Я подумал, что вот какой четкий и трезвый подход к своей жизни и к своему духовному состоянию! Легкость, и одновременно – глубина.
Федор Шаньков, член общества друзей Фонда духовного наследия митрополита Антония Сурожского
Удивительно то, как владыка разговаривал с человеком, обращался к нему. Его отношение к человеку было, как к иконе, – потрескавшейся, затемненной временем, но все равно – прекрасной. Он говорил, что каждая встреча – навсегда, и очень важно, как я смотрю на человека, вижу ли в нем красоту, личность, вижу ли в нем Христа. И если красота – это смысл вещей, то красота человека – это его суть, это Образ Божий в нем.
Помню, в Италии у нас была возможность сделать выставку о митрополите Антонии, и та итальянская община, которая эту выставку организовывала, каждый вечер собиралась и делилась тем, как у них прошел день и какие чудеса его наполняли. Я не знаю итальянского, но самое часто употребляемое слово у них было bellezza…
Как нам потом на ухо переводили, они, например, рассказывали: «Мои неверующие родители пришли на выставку, и мы, наконец-то, первый раз в жизни встретились глазами, когда они поняли, во что я верю и что такое христианство. И это было красиво!» Другая девушка рассказала, как приходила ее неверующая подруга и как глубоко она прониклась образом и словами владыки – и это тоже было красиво. И тема красоты все время была в их рассказах о Встрече.
Священник Константин Морозов
Владыка очень трезво и здраво смотрел на любую ситуацию. Эта прямолинейность, которой я в каком-то смысле подражаю, очень помогает мне в пастырском служении. К священнику часто приходят люди, у которых умер близкий человек. Я всегда говорю им такую фразу, которая не помню, откуда ко мне пришла, но говорить ее меня сподвиг владыка: «Когда умирают близкие, мы плачем по самим себе».
Потому что для ушедшего человека уже все позади: чье-то непонимание или, может быть, неустроенность в жизни, тяжесть в болезни; а впереди – раскрывающиеся врата вечности. Но мы плачем, нам жалко себя: чего-то не додали, не позвонили вовремя, не отнеслись со вниманием. И я замечаю, что люди благодарны за эти слова. Вот то, что я взял у владыки: он готов открыто сказать человеку, что действительно с ним сейчас происходит.
И еще, что я говорю на похоронах: у смерти есть свои дары. Первый дар – мы начинаем ценить жизнь. Второй дар – смерть высвечивает саму сущность: что является действительно ценным, а что второстепенным. И третий – дар того, что мы начинаем со вниманием относиться к жизни. Ведь что такое счастье?
Елена Садовникова, президент Фонда духовного наследия митрополита Антония Сурожского
Можно я отвечу на этот вопрос? Как раз такой вопрос однажды на встрече задали владыке, на английском языке: что такое счастье (happiness)? Happiness в английском имеет тот же корень, что и «случиться» (happen). Он сказал: счастье – это то, что с вами может случайным образом произойти (Happiness is something that happens to you). Но радость – это то, чего у вас нельзя отнять, что пребывает с вами всегда.
О том, как не выгорать, и о том, как гореть
Татьяна Семчишина, член общества друзей Фонда духовного наследия митрополита Антония Сурожского
Один из главных принципов, который дает митрополит Антоний, – о том, что перед нами не пациент, не болезнь, не симптом, а человек. И те люди, которые находятся рядом с ним – а в ситуации болеющего ребенка это родители – это тоже люди, а не просто «члены семьи больного».
Я – медсестра детской реанимации. В нашей профессии всегда есть очень большой соблазн спрятаться за бурной деятельностью. Да ведь и правда дел очень много! Миллион бумаг, множество каких-то повседневных задач, десятки пациентов за смену! И даже имея решимость напоминать себе, что перед тобой всегда живой человек, – ты иногда «соскальзываешь». Например, мы можем для краткости врачу сказать: «Срочно подойдите к Иванову – маленькая нефробластома на втором посту». Но сказать так родителю нельзя, это просто преступление. Имея любую загруженность – мы должны помнить, что перед тобой человек.
Мне запомнилась такая история владыки Антония: он работал хирургом во время войны и пытался сделать как лучше, принимая потоком солдат с поля боя. Но в конце дня осознал, что не помнит ничего, кроме их ран. Он помнит раны, но не помнит лица. И я могу сказать то же про свою работу: ты бегаешь, бегаешь и в какой-то момент думаешь: «Господи, кто это?»
Ты помнишь его руку, спину, пролежень, пятку – но ты можешь не помнить лица, не помнить, что это Миша, это Катя, а это Максим. И нужно прилагать к этому особенное усилие – чтобы личностно к ребенку обращаться. Даже если он в медикаментозном сне.
И я понимаю прекрасно, что перестилая постель или что-то еще делая, нельзя говорить в присутствии ребенка о нем в третьем лице с родителем. Даже если он, загруженный, лежит под аппаратом искусственной вентиляции. Это ребенок. Это Максим. «Максим, мы сейчас тебя посанируем, вот мы тебя перевернем на бочок, давай ручку сюда, мама сейчас нам поможет…» Это сейчас мне легко говорить, но когда у меня через час сдача смены, а мне еще трех людей надо перестелить, один обкакался, другой выдрал катетер из вены, у третьего еще что-то – мне, конечно, очень не до этого. Думаешь, ё-моё, какая деликатность. Но это важно – иначе очень легко превратиться в машину, перестать быть человеком.
Татьяна Семчишина и Вера Ерохина
Федор Шаньков, член общества друзей Фонда духовного наследия митрополита Антония Сурожского
Интересно, что одна и та же притча повлияла и на митрополита Антония в его врачебной деятельности, и на святителя Луку (Войно-Ясенецкого). Они оба в своих трудах приводят эту притчу. Некий путник много лет странствовал по свету и искал у мудрецов ответ на вопрос: какое время самое важное, какой человек самый важный и какое дело самое главное?
И вот он уже изнемог в своих поисках и сел на дорогу. К нему подбегает маленькая девочка и спрашивает: «Что у тебя стряслось?» – «Ты все равно не поймешь, дитя». – «Но ты попробуй!» – «Ну что ж, вот на такие-то вопросы я пытаюсь найти ответ уже не один десяток лет». – «Но это же очень просто! Самое важное время – это сейчас. Потому что то, что было, уже прошло, а то, что будет, еще не настало. Самый главный человек – это который перед тобой сейчас находится. И главное, что нужно сделать, – это сделать максимум для этого человека, все, что можешь».
Владыка вспомнил об этой притче, когда он был терапевтом с огромной очередью в коридоре и пятью минутами, отведенными на каждого человека. В таком потоке он в какой-то момент поймал себя на мысли, что, когда пациент перед ним, он думает о том, чего не успел дать предыдущему пациенту, и о том, кто его в очереди ожидает дальше. И он стал себя воспитывать так, чтобы удержать внимание, по-настоящему присутствовать именно рядом с тем, кто перед ним сейчас. И пусть есть 3-5 минут на прием – нужно сделать максимум за эти 3-5 минут. Это удивительно!
Я вспомнил об этом, когда работал три года на телефоне доверия: у нас были 12-часовые смены, и когда у тебя 10-й звонок за день, ты чувствуешь, что тебе уже не до психологического консультирования, ты просто какой-то отражатель страданий. Но пример с владыкой служил мне камертоном, я думал: «Ведь я сейчас разговариваю с живым человеком, а не просто на автомате кому-то в трубку отвечаю – надо по-настоящему услышать. Именно он сейчас мне предельно важен. Нам Господь послал эту встречу, она не просто так». И когда к этому камертону удавалось прислушаться, удивительным образом выгорание уходило.
Татьяна Семчишина, член общества друзей Фонда духовного наследия митрополита Антония Сурожского
Когда речь идет об умирающем человеке, о его близких, о том, что лучше сказать – владыка однозначно транслирует: самое лучшее – это просто молчать и быть рядом. Потому что, правда, слова очень сложно найти – и эти слова могут быть совсем не теми. Лучше молчать. А уже из глубины молчания как-то отреагировать на ситуацию. Иногда это может быть прикосновение.
У нас недавно умерла девушка 17 лет. В нашей больнице о смерти родственникам сообщают врачи, а потом сестры остаются с тем, что сказано врачами, и с тем, как родители пребывают с этим известием. И вот эта девочка лежала у нас два месяца, и совсем недавно стало ясно, что она умирает.
В тот день я зашла к ней в палату, и мама говорит: «Ну, всё, мы уходим… Настя ведь так не хотела в реанимацию. Так ей были все эти искусственные продолжения жизни не по душе. Но я ведь не могу не испробовать всё… Но мы не справились». Я продолжаю делать то, что мне надо, слушаю и молчу. Но самое удивительное – что произошло потом. Мама стоит у окна, поворачивается и говорит: «Таня, я понимаю, что мы можем с тобой больше не увидеться».
Это к вопросу о том, что родители понимают, что происходит с ребенком: мама знала, что смена закончится и девочка, скорее всего, умрет. «Мне хочется сказать, что я так всем здесь благодарна! Я благодарна врачам, которые говорили мне всё как есть. Я благодарна медсестрам и медбратьям, которые так заботились о Насте. И, наверное, нам в другом месте не могли бы помочь – раз уж нам не могли помочь здесь»…
Меня позвали, я ушла, а девочка рано утром умерла. Мама пришла прощаться, мы стоим в коридоре и смотрим друг на друга – а что можно сказать? И я вижу, что она хотела бы, чтобы ее обняли. Просто почувствовала это. Мы обнялись, постояли две минуты и разошлись. Это всё.
Когда-то я этот совет услышала от Фредерики де Грааф, многолетнего волонтера в хосписе, духовной дочери митрополита Антония. Она тоже говорила про молчание. Но еще добавила: «Ты можешь реагировать на то, как их боль отзывается в тебе. И сказать: “Я вижу, вам так больно, вы так страдаете, даже нет сейчас никаких слов подходящих”. Иногда и этого достаточно».
У нас есть иллюзия, что мы своими словами можем многое. Но вот некоторые родители возвращаются к нам и говорят – мы не помним слов-то никаких, мы помним отношение. И большую часть это отношение проявляется через готовность не сбежать из этой ситуации, а просто побыть в ней. Просто понимая, что мы в этой ситуации ничего не можем сделать. И даже решения типа «пойти накапать валерьянки» – тоже так себе. Это тоже бегство.
Гораздо сложнее в этот момент остаться и не мешать родителям выплеснуть или вымолчать то, что с ними происходит. Наблюдать, смотреть, слушать – и быть живым в своей реакции: то, что на сердце приходит в данный момент, то и делать.
Однажды у нас умирал мальчик 18 лет – он уже был медикаментозно загружен и на искусственной вентиляции. И мы провели 10 часов с мамой, папой и тетей – практически не выходя из палаты. Знаете, что мы делали? Родители сидели по обе стороны кровати и рассказывали мне – но на самом деле они рассказывали себе и мальчику – о каких-то счастливых моментах своей жизни.
Как ходили на охоту и как папа с Колей выслеживали зайца, как он ходил за молоком и помогал бабушке, и много-много мелочей, раскрывающих перед нами абсолютно чистую прекрасную душу – и полную событиями, молодую, очень красивую жизнь. Удивительно, что я проработала с ним 10 часов – от момента приема смены до момента его смерти. Но к моменту остановки его сердца я знала этого человека – и мне было это очень важно! Я знала, что мы не просто проводили еще один диагноз с летальным исходом, а мы проводили Колю, который выслеживал зайца и ходил за молоком.
И вот, когда ты видишь, по словам владыки, человека, а не диагноз, – я могу честно сказать, что жизнь твоя становится сложнее. И от старших коллег можно услышать совет: не надо брать в голову, не переживай, надо уметь отстраняться, иначе не сможешь работать. Но как тогда человеком-то остаться?..
Митрополит Сурожский Антоний
Митрополит Антоний
Дело врача, дело сестры милосердия, дело всех тех, которые окружают своей заботой, состраданием и любовью больного – нести его тяготу. То есть с ним разделить эту тяготу, не то что истерически переживать с ним то, чего сам не испытываешь, а быть с ним рядом, не учить его, а разделять с ним его тревогу, но не отчаяние. А кроме того, когда ты привязан к тому человеку, который умирает, молодому пациенту, которого просто жалко, не надо обороняться, не надо защищаться, стараться «не переживать», для того чтобы было легче тебе работать. Надо быть готовым до предела болеть душой, до предела сострадать этому человеку. При этом бремя ложится уже не на его одно плечо, а на два: на его и на твое. На словах это очень трудно выразить, но вот пример.
Когда я был студентом первого курса и впервые оказался в хирургическом отделении, там умирал молодой человек, весь покрытый гнойными язвами. Он был в отдельной палате, потому что от его тела была страшная вонь. Старшая сестра меня к нему повела в порядке обучения (я только начинал медицину). И этот молодой, лет девятнадцати, человек ей сказал: «Сестра, я сегодня умру. Мама не успеет прийти до моей смерти. Поцелуйте меня за нее на прощание». Она сжалась от отвращения, ответила: «Нам не разрешается целовать больных!» – и вышла вон. А за дверью заплакала: «Какой ужас! Мне так отвратительно было бы его поцеловать, что я отказалась». Я пошел к нему и сказал: «Знаешь, я не мама, но я мог бы быть тебе братом. Давай простимся, как братья, а я твоей маме расскажу», – обнял его и поцеловал. И тогда он сказал: «Теперь я могу спокойно умирать».
Вот что я хотел сказать о сострадании. Это не: «Ах, ах! Бедненький! Голубчик мой!» Это просто: ты мне не противный, я твоей болезни не боюсь.
(Из беседы митрополита Сурожского Антония со священником Христофором Хиллом «Друг друга тяготы носите». Оксфорд, 27 мая 2001 г.)
